Пророческое призвание А.С. Пушкина

Пушкину была дана русская страсть, чтобы он показал, сколь чиста, победна и значительна  она может быть и бывает, когда  она предается боговдохновенным путям. Пушкину был дан русский  ум, чтобы он показал, к какой безошибочной предметности, к какой сверкающей очевидности он бывает способен, когда  он несом сосредоточенным созерцанием, благородною волею и всевнемлющей, всеотверстой, духовно свободной  душой...

Но в то же время Пушкин должен был быть и  сыном своего века, и сыном своего поколения. Он должен был принять  в себя все отрицательные черты, струи и тяготения своей эпохи, все опасности и соблазны русского интеллигентского миросозерцания, - не для того, чтобы утвердить и  оправдать их, а для того, чтобы  одолеть их и показать русской  интеллигенции, как их можно и  должно побеждать.

В то время Европа переживала эпоху утверждающегося  религиозного сомнения и отрицания, эпоху философски оформляющегося безбожия и пессимизма, поэтически распускающегося  богоборчества и кощунственного эротизма. Французские энциклопедисты и Вольтер, Байрон и Парни привлекали умы русской интеллигенции. Потомственно и преемственно начинает с них  и Пушкин, с тем, чтобы преодолеть их дух. Опустошительное действие этого  духа описано им в его ранней элегии "Безверие" (1817) и позднее, со скорбной иронией, в стихотворении "Демон" (1823). Творческое бесплодие этого  духа было разоблачено и приговорено  в "Евгении Онегине" (1822-1831). Из восьми глав этого "романа в стихах" не было закончено и четыре, когда, в апреле 1825 года, в годовщину  смерти Байрона, Пушкин, еще не уверовав всей душой, как это было в последние  годы его жизни, заказывает обедню "за упокой раба Божия боярина Георгия", т. е. Байрона, и вынутую просвиру пересылает своему брату Льву Сергеевичу, - поступок столь же религиозный, сколь  и жизненно-символический. В 1827 году он записывает о Байроне формулы  безошибочной меткости, духовного и  художественного преодоления. А  еще через несколько лет он пригвождает мимоходом и энциклопедистов, и Вольтера, - прозорливым и точным словом:

            ...Циник поседелый,

            Умов и моды вождь пронырливый  и смелый...

                         ("К Вельможе",  1829)

Впоследствии  близкие друзья его, Плетнев и  князь Вяземский, отмечали его высокорелигиозное  настроение: "В последние годы жизни своей, - пишет Вяземский, - он имел сильное религиозное чувство: читал и любил читать Евангелие, был проникнут красотою многих молитв, знал их наизусть и часто твердил  их..."

В то время Европа переживала великое потрясение французской  революции, заразившей души других народов, но не изжившейся у них в кровавых бурях. Русская интеллигенция вослед за Западом бредила свободой, равенством и революцией. За убиением французского короля последовало цареубийство в  России. Восстание казалось чем-то спасительным и доблестным.

Пушкин приобщается  к этому недугу, чтобы одолеть  его. Достаточно вспомнить его ранние создания "Вольность" (1819), "В. Л. Давыдову" (1821), "Кинжал" (1821) и  другие. Но и тогда уже он постиг своим благородным сердцем и  выговорил, что цареубийство есть дело "вероломное", "преступное" и "бесславное"; что рабство должно пасть именно "по манию царя" ("Деревня", 1819); что верный исход  не в беззаконии, а в том, чтобы "свободною душой закон боготворить" (там же). Прошло шесть лет и  в судьбе Андрэ Шенье Пушкин силою  своего ясновидящего воображенья постиг природу революции, ее отвратительное лицо и ее закономерный ход, и выговорил  все это с суровой ясностью, как вечный приговор ("Андрей Шенье", 1825). И когда с 1825 года началось его  сближение с императором Николаем Павловичем, оценившим и его гениальный поэтический дар, и его изумительный ум, и его благородную, храбрую  прямоту, - когда две рыцарственные  натуры узнали друг друга и поверили друг другу, - то это было со стороны  Пушкина не "изменой" прошлому, а вдохновенным шагом зрелого  и мудрого мыслителя. В эти  часы их первого свидания в Николаевском дворце Московского Кремля - был  символически заложен первый камень великих реформ императора Александра Второго... И каким безошибочным предвидением звучат эти пушкинские слова, начертанные  поэтом после изучения истории Пугачевского бунта: "Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и  беспощадный. Те, которые замышляют  у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим и  своя шейка копейка, а чужая головушка  полушка..."

 

Так совершал Пушкин свой духовно-жизненный путь: от разочарованного  безверия - к вере и молитве; от революционного бунтарства - к свободной лояльности и мудрой государственности; от мечтательного  поклонения свободе - к органическому  консерватизму; от юношеского многолюбия - к культу семейного очага  ². История его личного развития раскрывается перед нами, как постановка и разрешение основных проблем всероссийского духовного бытия и русской судьбы. Пушкин всю жизнь неутомимо искал и учился. Именно поэтому он призван был учить и вести. И то, что он находил, он находил не отвлеченным только размышлением, а своим собственным бытием. Он сам был и становился тем, чем он "учил" быть. Он учил, не уча и не желая учить, а становясь и воплощая.

То, что его  вело, была любовь к России, страстное  и радостное углубление в русскую  стихию, в русское прошлое, в русскую  душу, в русскую простонародную жизнь. Созерцая Россию, он ничего не идеализировал  и не преувеличивал. От сентиментальной  фальши позднейших народников он был  совершенно свободен. Ведь это он в  своем раннем стихотворении "Деревня":

            Везде невежества губительный  позор...

            Здесь барство дикое, без чувства,  без закона...

            Здесь рабство тощее влачится  по браздам...

Это он поставил эпиграфом ко второй главе "Евгения  Онегина" горациевский вздох "О, rus!", - т. е. "О, деревня!", и перевел  по-русски "О, Русь!", - т. е. приравнял  Россию к великой деревне. Это  он в минуту гнева или протеста против своего изгнания восклицал: "Святая Русь мне становится невтерпеж" (1824); "я, конечно, презираю отечество мое  с головы до ног" (1826); "черт догадал  меня родиться в России с душою  и талантом" (1836). Это он написал (1823):  

            Паситесь, мирные народы!

            Вас не пробудит чести клич!

            К чему стадам дары свободы?

            Их должно резать или стричь.

            Наследство их из рода в  роды

            Ярмо с гремушками да бич.

Словом, Пушкин не идеализировал русский строй  и русский быт. Но, имея русскую  душу, он из самой глубины ее начал  вслушиваться в душу русского народа и узнавать ее глубину в себе, а свою глубину в ней. Для этого  он имел две возможности: непосредственное общение с народом и изучение русской истории.

Пушкин черпал силу и мудрость, припадая к своей  земле, приникая ко всем проявлениям  русского простонародного духа и  проникая через них к самой  субстанции его. Сказки, которые он слушал у няни Арины Родионовны, имели для него тот же смысл, как  и пение стихов о Лазаре вместе с монастырскими нищими. Он здоровался за руку с крепостными и вступал  с ними в долгие беседы. Он шел  в хоровод, слушал песни, записывал  их и сам плясал вместе с девушками  и парнями. Он никогда не пропускал  Пасхальной Заутрени и всегда звал друзей "услышать голос русского народа" (в ответ на христосование  священника). Он едет в Нижний, Казань, Оренбург, по казачьим станицам, и в  личных беседах собирает воспоминания старожилов о Пугачеве. Всегда и  всюду он впитывает в себя живую  Россию и напитывается ее живою субстанцией. Мало того: он входит в быт русских  народов, которых он воспринимает не как инородцев в России, а как  русские народы. Он перенимает их обычаи, вслушивается в их говор. Он художественно  облекается в них и, со всей своей  непосредственностью, переодевается  в их одежды. Современники видели его  во всевозможных костюмах, и притом не в маскарадах, а нередко на улицах, на больших дорогах, дома и  в гостях: в русском крестьянском, нищенском-странническом, в турецком, греческом, цыганском, еврейском, сербском, молдаванском, бухарском, черкесском и  даже в самоедском "ергаке". Братски, любовно принял он в себя русскую  многонациональную стихию во всем ее разнообразии, и знал это сам, и  выговорил это, как бы в форме "эпитафии":

            Слух обо мне пройдет по  всей Руси великой

            И назовет меня всяк сущий  в ней язык:

            И гордый внук славян, и финн, и ныне дикий

            Тунгуз, и друг степей калмык...

А второй путь его  был - изучение русской истории. Он принял ее всю, насколько она была тогда  доступна и известна, и всегда стремился  к ее первоисточникам. Его суждения о "Слове о полку Игореве" были не только самостоятельны, расходясь  с суждениями тогдашней профессуры (Каченовский), но оказались прозорливыми и верными по существу. Зрелость и самобытность его воззрений  на русскую историю изумляла его  друзей и современников. Историю  Петра Великого и пугачевского бунта  он первый изучал по архивным первоисточникам. Он питал творческие замыслы, как историк, и хотел писать исследование за исследованием.

Что же он видел  в России и ее прошлом?.. Вот его  подлинные записи:

"Великий духовный  и политический переворот нашей  планеты есть христианство. В  этой священной стихии исчез  и обновился мир ³.

Греческое вероисповедание, отдельное от всех прочих, дает нам  особенный национальный характер. В  России влияние Духовенства столь  же было благотворно, сколько пагубно  в землях римско-католических ⁴.

Мы обязаны  монахам нашей историей, следственно  и просвещением ⁵.

Долго Россия была совершенно отделена от судеб Европы. Ее широкие равнины поглотили  бесчисленные толпы Монголов и остановили их разрушительное нашествие. Варвары  не осмелились оставить у себя в  тылу порабощенную Русь и возвратились в степи своего Востока. Христианское просвещение было спасено истерзанной  и издыхающей Россией, а не Польшей, как еще недавно утверждали европейские  журналы; но Европа, в отношении России, всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна ⁶.

Россия никогда  ничего не имела общего с остальною  Европою...; история ее требует другой мысли, другой формулы..." ⁷

У нас не было ни "великой эпохи Возрождения", ни "рыцарства", ни "крестовых  походов". "Нашествие Татар  не было, подобно наводнению Мавров, плодотворным: татары не принесли нам  ни алгебры, ни поэзии ⁸.

Россия вошла  в Европу, как спущенный корабль, при стуке топора и при громе  пушек. Предпринятые Петром войны были благодетельны и плодотворны  как для России, так и для  человечества".⁹

Петр Великий. "Он слишком огромен для нас  близоруких, и мы стоим к нему еще близко, - надо отодвинуться на два  века, - но постигаю его чувством; чем  более его изучаю, тем более  изумление и подобострастие лишают меня средств мыслить и судить свободно".¹⁰

Полноправие русских  Государей "спасло нас от чудовищного  феодализма, и существование народа не отделилось вечною чертою от существования  дворян. Если бы гордые замыслы Долгоруких и проч. совершились, то владельцы  душ, сильные своими правами, всеми  силами затруднили бы или даже вовсе  уничтожили способы освобождения людей  крепостного состояния, ограничили б число дворян и заградили  б для прочих сословий путь к достижению должностей и почестей государственных".¹¹

"Напрасно  почитают русских суеверными".¹²

Напрасно почитают их и рабами: "Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и  речи? О его смелости и смышлености  говорить нечего. Переимчивость его  известна; проворство и ловкость удивительны... Никогда не заметите в нем ни грубого  удивления, ни невежественного презрения  к чужому... Наш крестьянин опрятен  по привычке и по правилу".¹³

"Нынче же  политическая наша свобода неразлучна  с освобождением крестьян".¹⁴

"Твердое,  мирное единодушие может скоро  поставить нас наряду с просвещенными  народами Европы".¹⁵

"Гордиться  славою своих предков не только  можно, но и должно; не уважать  оной есть постыдное малодушие".¹⁶

"Россия слишком  мало известна русским".¹⁷

"Как материял  словесности язык славяно-русский  имеет неоспоримое превосходство  перед всеми Европейскими: судьба  его была чрезвычайно счастлива".¹⁸

"Клянусь вам  моею честью, что я ни за  что не согласился бы - ни переменить  родину, ни иметь другую историю,  чем история наших предков,  какую нам послал Бог".¹⁹

Вот основы национально-исторического  созерцания Пушкина. Вот его завещание. Вот его приятие и исповедание  России. Оно взращено любовью к  русскому народу, верою в его духовные силы, в благородство его натуры, в его самобытность и своеобразие, в его религиозную искренность, в сокровенную сталь его характера.

            Но в искушеньях долгой кары