Понятие культурогенеза. Основные концепции происхождения культуры

    Различные зоны культуры имеют разный аксиологический  потенциал. Религия как форма  сознания ценностно окрашена и призвана ответить на смысложизненные вопросы. Вот почему рациональное опровержение религии требует формирования такой системы ценностей, которая отвечала бы объективным психологическим и нравственным запросам человека. Поэтому религия в течение двух тысячелетий удерживает центральное место в структуре общественного сознания. «Несмотря на все успехи науки в технократических обществах Запада, даже вопреки им, религия продолжает мыслиться западными идеологиями как единственная сила, способная сплотить общество и дать покой мятущейся человеческой душе».

    Люди  по-разному относятся к жизни  и даже к самой ее ценности, к  труду, к преобразованию бытия как  к смыслу человеческого существования, к радостям жизни, к нравственным нормам. Иногда возникает иллюзия, будто  ценностные ориентации носят вечный, внеисторический характер. Однако это  не так. В каждой культуре рождаются, расцветают и умирают свои ценностные ориентации.

    В Древних Афинах Сократ, приговоренный  к смертной казни, сам выпил бокал  с цикутой. «И вот, мои судьи, —  сказал философ, — не следует ожидать  ничего плохого от смерти, и если что принимать за верное, так это  то, что с человеком хорошим  не бывает ничего плохого при жизни, ни после смерти и что боги не перестают заботиться о его делах. И моя участь сейчас определилась не сама собой, напротив, для меня ясно, что мне лучше умереть и избавиться от хлопот». В поступке Сократа отразилась ценность человеческого достоинства.

    «Помню  с детства старинную картинку, — пишет российский критик Лев  Аннинский, — варвар врывается в  Сенат и, обнажив короткий меч, бежит  к сенатору, который ждет его, сидя в кресле. Меня поразило спокойное  величие этого старика. Не опасается, не просит о пощаде, не блажит о «мире и сотрудничестве» — спокойно ждет».

    Однако  в ту же эпоху подданный восточной  империи вовсе не считал за благо  личную гордость и независимость. Напротив, в соответствии с иными культурными  стандартами он принимал за счастье  возможность раствориться в величии  монарха, целуя пыль, на которую ступала  нога владыки. Ценностные ориентации нередко  противостоят друг другу. Возможна ли в таком случае их типология?

    Каждый  человек не просто выбирает ценности. Он придает им различную значимость, то есть выстраивает в определенной иерархической системе. Существуют ли вечные ценности? Некоторые святыни  сопровождают историю человеческого  рода от самых истоков. Без них  человечество не было бы тем, чем оно  является. Эти ценности сохраняют  в себе статус всечеловеческого. Святость жизни, достоинство свободы, величие любви, лучезарность истины, немеркнущий свет красоты, неиссякаемый исток добра….

    Истина, Добро, Красота. Вера, Надежда, Любовь. В этих двух триадах испокон веков  воплощалась идея высших духовных ценностей  человека. В трудах многих выдающихся мыслителей понятие культуры раскрывается в терминах классической философской  традиции, а именно Истины, Добра  и Красоты. Культура есть научное  и вдохновенное приближение к  разрешению проблемы человечества, —  отмечает Николай Рерих. — Культура есть красота во всем ее творческом величии. Культура есть точное знание вне предрассудков и суеверий. Культура есть утверждение добра – во всей его действительности.

    В разное время эти универсальные  ценности могут восприниматься внутри конкретной иерархии. У древних мыслителей в триединстве Истины, Добра и  Красоты на первом месте было Добро, в Новое время-Истина. Наш русский  писатель Федор Достоевский устами одного из своих персонажей возвестил: «Красота спасет мир». Красота в  иерархии ценностей нашего времени  господствует и у Н. К. Рериха.

    Однако  определить статус универсальных ценностей  не так-то просто. Возьмем, к примеру, ценность жизни. Кажется, ее истолкование как святыни бесспорно. Ведь если нет земного существования, остальные  ценности утрачивают свою непреложность. Человечество не сможет продлить собственное  бытие, если оно перестанет воспринимать жизнь как суперценность.

    Интуиция  подсказывает: бессмертие отнюдь не универсальное  благо…. У истоков человеческого бесконечность жизни вовсе не оценивалась как безусловная ценность. Ф. Энгельс, например, подчеркивал, что представление о бессмертии на определенной стадии развития человечества оборачивалось неотвратимостью судьбы. Довольно часто оно не только не утешало, а, напротив, воспринималось как настоящее несчастье…

    В древнеиндийской культуре, где господствовала идея многократного воскрешения  души, люди часто бросались под  колесницы или в воды священного Ганга, чтобы завершить очередное  кармическое существование и  вернуться на Землю в новом  телесном обличье….

    Воспринимали  ли античные греки жизнь как некую  ценность? По мнению Ф. Ницше, эллин  видит видит ужасы и скорби мира. Смысл жизни для него теряется. Как только повседневная действительность входит в сознание, она принимается с отвращением. Человек повсюду видит абсурды и ужасы бытия. Стало быть, жизнь утрачивает ценность…

    Иначе трактует мироощущение древнего грека  В. В. Вересаев. «Вовсе он не обвивал  истины священным покровом поэзии, не населял «пустой» Земли прекрасными  образами. Земля для него была полна  жизни и красоты, жизнь была прекрасна  и божественна – не покров жизни, а жизнь сама». Вывод Вересаева: неискоренимо крепко было в душе эллина основное чувствование живой жизни  мира.

    Однако  если в античности представление  о краткосрочности земной жизни, которая в своем значении представлялась величайшим благом беспокоило умы, то позже возникает сознание ничтожности этой жизни в холодном и бесстрашном космосе. Идея бессмертия как наказания воплощена в образе персонажа христианской легенды позднего западноевропейского христианства – Агасфера. Во время страдальческого пути Иисуса Христа на Голгофу под бременем креста Агасфер отказал ему в просьбе о кратком отдыхе. Он безжалостно повелел ему идти дальше. За это Вечный Жид получил Божье наказание. Ему было отказано в покое могилы. Он был обречен из века в век безостановочно скитаться, дожидаясь второго пришествия Христа. Только тот мог снять с него проклятье. Этот сюжет и различные его интерпретации вошли в мировое искусство. Легенда об Агасфере становится достоянием литературы с XIII в. По рассказу английского монаха Роджера Уэндоверского, архиепископ, прибывший в Англию из Великой Армении, рассказывал, что лично знаком с живым современником и оскорбителем Христа. В 1602 г. выходит анонимная народная книга «Краткое описание и рассказ о некоем еврее по имени А.» Хотя эта легенда в XVIII в. становится объектом насмешек, образ Агасфера вместе с тем оказывается объектом творческой фантазии, позволяющей осмыслить бессмертие в контексте новой эпохи. К этому сюжету обращается молодой Гете.

    Легенда об Агасфере давала романтикам возможность  переходить от экзотических картин сменяющихся  эпох и стран к изображению  обреченности человека и мировой скорби. Э. Кине превратил Агасфера в символ всего человечества, пережившего свои надежды, но чудесно начинающего свой путь заново. Современный вариант «агасферовского» сюжета о проклятии тяготеющего, безрадостного бессмертия дал аргентинский писатель Х. Л. Борхес в рассказе «Город бессмертных».

    Мы  видим, стало быть, что, казалось бы, универсальные ценности на самом  деле обнаруживют свою ограниченность в контексте человеческой истории. Обратимся, скажем, к такой святыне, как свобода. Издревле человека, который стремился обрести свободу, казнили, подвергали изощренным пыткам, предавали проклятиям. Но никакие кары и преследования не могли погасить свободолюбие. Сладкий миг свободы нередко оценивался дороже жизни…. На алтарь свободы брошены бесчисленные жертвы. И вдруг обнаруживается: свобода вовсе не благо, а, скорее жестокое испытание.

    Соотнесемся хотя бы с собственным опытом. Как  долго мы грезили о свободе…Казалось, когда оковы тяжкие падут и рухнут темницы, все стороны нашего бытия обретут состояние гармонии и блаженства. Теперь мы пьем ее, вожделенную, большими глотками. Но с каждым новым вздохом охватывает оторопь. Нам предстоит на собственной судьбе прочувствовать неизмеримые долгосрочные последствия распада Союза. Каждый уже сегодня испытывает на себе отголоски ничем не ограниченных противостояний. Свобода предпринимательства – она тоже обернулась кошмарными неожиданностями.

    Рождается вопрос, который Артур Шопенгауэр формулировал в виде парадокса: «Свободен  ли тот, кто свободен?» И в самом  деле, не отягощен ли бременем нынешний демократ, который вдруг обнаруживает авторитарные замашки? Свободен ли тот, кто захвачен эгоистическими вожжделениями? А может быть, прав бессмертный Гете: «Свободен только первый шаг, но мы рабы другого…»?

    Поразмыслим: правда ли, что свобода во все  века воспринималась как святыня? Увы, история подтверждает не только истину свободы. Она полна примеров добровольного  закабаления – красноречивых  иллюстраций психологии подчинения. Накануне звездного часа нацизма  и сталинщины Эрих Фромм описал специфический культурный и антропологический феномен – бегство от свободы…Именно так называется его первая книга.

    Оказывается, человек массы вовсе не тяготеет к свободе. Психологически ему гораздо  уютнее, когда его жизнью, его  волей и разумом распоряжается  тоталитарный лидер. Еще не выветрились  из нашей памяти поразительные строчки, когда человек благословляет  свою готовность не быть собою: «Мы  так вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе».

    Не  вырабатывается ли на протяжении веков  инстинктивный импульс, парализующий волю человека, его спонтанные побуждения? Кому мы более верны сегодня –  себе или политическому лидеру? Отчего люди демонстрируют фанатическую приверженность не идеям, а популистским лидерам? Возможно, правы публицисты, которые все  еще видят в нашей стране огромную тюремную зону с вышками на каждом километре?

    Свободен  ли человек? О чем идет речь –  о политическом положении или  о внутреннем самоощущении? Человек, закованный в кандалы, крайне стеснен  в своих поступках. Но его гордый дух, возможно, непреклонен…Варлам Шаламов рассказывал, что он никогда не чувствовал себя таким внутренне независимым и свободным, как в тюрьме. Другому индивиду никто не чинит препятствий, он волен распоряжаться собой. Однако, вопреки счастливым обстоятельствам, он добровольно закабаляет себя.

    У свободы различные лики. Ее связь  с моралью крайне разноречива. Независим  ли, к примеру, тот, кто обуздывает собственные вожжделения? Как совместить радостную идею суверенитета с опасностью своеволия индивида? Теперь только и слышишь отовсюду: о, дайте, дайте мне свободу. Но мало кто готов искупить свой позор…

    Свобода представляется многим чем-то самоочевидным. О чем тут рассуждать? Каждый человек, задумавшийся над своим предназначением, не сомневается в том, что при  любых обстоятельствах способен возвыситься над самим собой  и условиями. Все зависит от его  духовных усилий, напряжения, воли. Если он захочет, свобода окажется его  союзницей. Не проявляются ли в подобном ходе мысли обычные житейские  предрассудки? Мы постоянно видим, как  человек оказывается заложником собственных шагов, из которых только первый свободен… 

    Свобода не призыв, не благопожелание, не субъективная настроенность и далеко не всегда сознательный выбор. Это, скорее всего, онтологическая проблема. Она, скажем, может ассоциироваться с полным своеволием, но она может отождествляться  и с сознательным решением, с тончайшим  мотивированием человеческих поступков.

    Сколько сарказма извели наши публицисты по поводу лондонского Гайд-парка. Не забавно  ли: человек встает на картонный  ящик и начинает вещать о вселенских проблемах? Тут же и слушатели  – тоже случайные пророки. Но ведь это такое естественное право: быть для самого себя мудрецом, высказываться  по проблемам, которые выходят за узкий горизонт собственного существования. Между тем ограничимся предостережением: свобода всегда возникает как  отрицание чего-то…Отвергая, поразмыслим, где мы окажемся, когда отречемся. Теперь то нам ясно, что стало с нашей исторической судьбой. Мы жертвами пали в борьбе роковой….

    Итак, во многих культурах свобода вообще не воспринимается как ценность. Люди бегут от этого дара, хотят, чтобы  бремя свободы не отягощало их. Для конформистски настроенного филистера свобода тоже не является абсолютом. Он готов соблюдать заповеди общества, которое берет на себя обязанность быть его поводырем. Наконец, когда страна сбрасывает с себя тоталитарное ядро, оказывается, что появляется такое множество проблем, о которых раньше никто не подумал. Выходит, несвобода тоже может восприниматься как благо….

    Вместе  с тем условимся: универсальные  общечеловеческие ценности существуют. Однако природа сложна, противоречива. Вот почему на протяжении человеческой истории они нередко оспаривались. Многим, возможно, кажется, что провозглашаемые  нами общечеловеческие ценности мгновенно  вросли в ткань общественного  сознания. Однако мы еще не успели утвердиться  на новом ценностном пространстве, как со всех сторон посыпались предостережения  и доводы против общечеловеческого. Постоянные атаки в философской литературе и публицистике ведутся, можно сказать, и «справа» и «слева». Чаще всего подчеркивается, что общечеловеческие ценности выжны только тогда, когда речь идет об устранении вселенской катастрофы. Во всех иных сферах человеческого бытия, как предполагается, лучше руководствоваться конкретными интересами нации, класса, державы или политического союза.

    Консервативно настроенные политики, философы, публицисты толкуют о том, что общечеловеческие ценности не рождаются в готовом  виде, в панораме конкретной истории, они существуют в форме классовых, каковым и надлежит отдать предпочтение. Пророчествуют о космополитическом забвении национального, идеологически конкретного. Пугают идейным разоружением. Размышляют о том, что в диалектике общечеловеческого и классового мы неправомерно увлеклись (когда только успели!) первой стороной названного соотношения.