Впрочем, многие философы самых разных направлений (например, Г.Плеханов, С.Булгаков) замечали тот факт, что в истории недостаток материальной устроенности (то есть, в терминах Бердяева, нехватка цивилизации) зачастую способствовал расцвету духовной культуры. В качестве примера обычно вспоминали время немецкого просвещения, когда великая поэзия, музыка, философия создавались в европейской провинции, разделенной на сотни крохотных княжеств, и до сильной Германии было еще очень далеко, или эпоху раннего итальянского Ренессанса, когда Италию раздирали на части иноземные завоеватели и собственные властители. Может быть, в этот ряд можно поставить и Россию? Во всяком случае, российская неприспособленность к цивилизации очень хорошо вписывается в бердяевскую концепцию «нового средневековья»: по мысли философа новые средние века будут отличаться аскетичностью, гораздо меньшим «комфортом для плоти», ограничением материальных потребностей человечества: «придется перейти к более упрощенной и элементарной материальной культуре и более сложной духовной культуре»⁸, - писал Бердяев. И ниже: «Жизнь станет более суровой и бедной, блеска новой истории более не будет».⁹

     В «Судьбе России» и в «Русской идее», определяя русский национальный тип, Бердяев привел и другие характеристики. В частности, он считал, что русский народ - самый анархический народ: «Россия – самая безгосударственная, самая анархическая страна с мире. И русский народ – самый аполитический народ, никогда не умевший устраивать свою землю. Все подлинно русские, национальные наши писатель, мыслители, публицисты – все были безгосударственниками, своеобразными анархистами».¹⁰ Причина в том, что русские «в лучшей, героической части своей» стремились к абсолютной свободе и правде, не вместимой ни в какую государственность. Занятие государственными делами, по Бердяеву, никогда не привлекало русских. Государственная власть всегда была внешним, а не внутренним принципом для «безгосударственного» русского народа, она не созидалась, а «приходила как бы извне». Послушание же государственной власти связано лишь с колоссальным терпением и покорностью русских.

     Но, одновременно, русский народ - самый державный, государственный народ в истории: «Россия – самая государственная и самая бюрократическая страна в мире; все в России превращается в орудие политики. Русский народ создал могущественнейшее в мире государство, величайшую империю». Интересы созидания, поддержания и охранения огромного государства занимают исключительное место в русской истории, «почти не оставалось сил у русского народа для свободной творческой жизни».¹¹

     В «Русской идее» Бердяев пишет: «...может поражать противоречие между русской анархичностью и любовью к вольности и русской покорностью к государству, согласием народа служить образованию огромной империи»¹² Здесь Бердяев отчасти изменил своему принципу антиномичности: с его точки зрения, анархизм перевешивает державность в характере русского народа, мыслитель даже называл его «народом анархическим по основной своей устремленности»¹³, послушание же государственной власти связано лишь с колоссальным терпением и покорностью. Русские люди, по мнению Бердяева, очень остро чувствуют зло и грех любой государственной власти. С таким выводом не были согласны многие. Например, Н.Полторацкий рассуждал так: «В нашей истории действительно были явления анархического порядка, но если бы склонность к анархии была основной чертой русского народа, то, очевидно, у этого народа не было бы великого государства и не было бы почти тысячелетней истории. Кроме того, если даже признать, что у русских есть склонность к анархизму, это не значит, что подобную черту нужно возводить в достоинство и ее культивировать, как это делает Бердяев. Скорее, такую склонность следовало бы признать «великим злом» и всячески с этим злом бороться, как это делал хотя бы Константин Леонтьев».¹⁴ Противоположную точку зрения высказывал и С.Л.Франк, писавший: «Из всех достижений западноевропейской культуры Россия издавна обрела только одно - сильную государственную власть, которая первоначально выросла в ней не из процесса секуляризации и не в борьбе с теократией, а из самых недр православной веры».¹⁵ Бердяев, воспевая анархизм как идеал свободной гармонии и даже как победу Царства Божьего над царством Кесаря, тоже, как и Полторацкий, апеллировал к истории русской мысли. По мнению Бердяева, вся русская интеллигенция 19 века, исповедовала безгосударственный идеал. Он называл имена К.Аксакова, А.Хомякова, М.Бакунина, Л.Толстого. Причислял к анархистам и Достоевского, оговаривая, что он (Достоевский) и сам не совсем понимал, что является анархистом. «Русский пафос свободы был скорее связан с принципиальным анархизмом, чем с либерализмом»¹⁶, - был убежден Бердяев. Из всей истории русской мысли 19 века он назвал лишь одного представителя либерализма - Б.Чичерина, противопоставив его взгляды «русской идее». Либерализм, действительно, не был среди господствующих течений русской мысли.

     Еще одна характерная черта русского характера, считал Бердяев, - эсхатологичность, устремленность к концу, неудовлетворенность реальным земным положением дел. С этим тезисом Бердяева тоже были не согласны многие; известный эмигрантский историк А.А.Кизеветтер, например, писал: «...Н.А.Бердяев хочет изобразить русский народ народом-незадачником в области строительства земной общественности; народом, дух которого всецело устремлен к «концу вещей», к «абсолютным духовным ценностям потустороннего бытия» и совершенно неспособен к созиданию относительных ценностей земной культуры; народом, не умеющим жить, а умеющим лишь грезить о том, как лучше помереть; не могущим создать ничего общественно ценного..., - тогда Н.А.Бердяеву нельзя не поставить на вид того, что с такой характеристикой можно согласиться лишь в том случае, если мы зачеркнем всю историю русского народа и закроем глаза на всю громадную созидательную культурную работу, этим народом в течение его истории совершенную».¹⁷ Эту точку зрения можно обосновать реальными фактами российской истории - например, колонизацией русского севера или Сибири, которую нельзя объяснить эсхатологической устремленностью народа.

     Бердяев давал и другие характеристики русского характера, например, преобладание женского начала над мужским в русской душе. Мужественное начало всегда ожидается извне, поэтому личное не раскрывается в самом русском народе. Именно в этом автор видит причину «вечной зависимости от инородного».¹⁸ В русской истории не было рыцарства, «этого мужественного начала». Бердяев связывает с этим недостаточное развитие личного начала в русской жизни: «Русский народ всегда любил жить в тепле коллектива, в какой-то растворенности в стихии земли, в лоне матери. Рыцарство кует чувство личного достоинства и чести, создает закал личности. Этого личного закала не создавала русская история». 

     Для Бердяева беды России коренятся в  неправильном соотношении в ней  мужского и женского начал,  в  их несоединенности. Безграничная свобода оборачивается безграничным рабством, вечное странничество – вечным застоем, потому что «мужественная свобода не овладевает женственной национальной стихией изнутри, из глубины».¹⁹ Женственность славян делает их мистически чуткими, способными прислушиваться к внутренним голосам. Но исключительное господство женской стихии «мешает им выполнить свое призвание в мире. Для русского мессионизма нужен мужественный дух».²⁰

     Бердяев называет тип Странника как характерный  для России. «Странник – самый свободный человек на земле. Он ходит по земле, но стихия его воздушная, он не врос в землю, в нем нет приземистости. Странник свободен от мира и вся тяжесть земной жизни свелась для него к небольшой котомке на плечах». Бердяев понимает русского человека как свободного духом, не отягощенного бытовыми аспектами жизни. В русском нет «мещанства», ему свойственно бесконечное искание «невидимого града».²¹ Русская душа не знает покоя, она постоянно в поисках абсолютной, божественной правды, она мятежна по своей сути.

     И тут же Бердяев, продолжая тему о  двойственности русского народа,  пишет: «Россия – страна неслыханного сервелизма и жуткой покорности, страна, лишенная сознания прав личности, страна инертного консерватизма, страна крепкого быта и тяжелой плоти».²² Русский человек не хочет выделяться из толпы, его главное желание – быть «как все».

     Характерной особенностью русского человека,  по мнению Бердяева, является то, что он испытывает любовь к русской земле, «многострадальной и жертвенной».²³ Без любви, считает Бердяев, человек бессилен что-то сделать, он не может «совладать» с землей. Именно такое теплое отношение к своей родной земле и привело невозможности восприятия мужского начала, русский дух «был окутан плотным покровом национальной матери». С этим связана и такая черта характера русского человека, как душевность.

     У русского человека совершенно особенное  отношение к честности и святости, «недостаточно сильно сознание того, что честность обязательна для каждого человека, что она связана с честью человека, что она формирует личность».²⁴ Русский человек предъявляет, прежде всего, требование смирения. «Смирение и было единственной формой дисциплины личности». Бесчестность не считается великим злом, если при этом человек смиренен в душе, не гордится, не превозносится над другими. И в самом большом преступлении можно смиренно каяться, мелкие же грехи легко снимаются свечкой, поставленной перед угодником. Обыкновенный русский человек не должен задаваться высокой целью даже отдаленного приближения к идеалу святости – это гордость. Но он поклоняется святым  и святости, связывает с ними свою последнюю надежду, ищет у них заступничества, спасается тем, что русская земля имеет много святынь. «Русский человек может быть отчаянным мошенником и преступником, но в глубине души он благоговеет перед святостью и ищет спасения у святых, у их посредничества».²⁵ Бердяев считает, что это – веками воспитанный дуализм, «вошедший в плоть и кровь», особый душевный уклад, особый путь.

     Все эти особенности русского характера  объясняются географическим положением России, ее территорией. «Географическое положение России было таково, что русский народ принужден был к образованию огромного государства. На русских равнинах должен был образоваться великий Востоко-Запад, объединенное и организованное государственное целое. Огромные пространства легко давались русскому народу, но не легко давалась ему организация этих пространств в величайшее в мире государство, поддержание и охранение порядка в нем. На это ушла большая часть сил русского народа».

ГЛАВА  ТРЕТЬЯ.

Русская идея.

     Наиболее  полным, предельным выражением какого-либо национального типа является, по Бердяеву, идея того или иного народа. Тема «русской идеи» - одна из основных в работах мыслителя, но практически везде в своих книгах и статьях Бердяев давал лишь исторический срез проблемы, нигде не определяя прямо содержание «русской идеи» и свое собственное ее понимание.

     Примеров  расцвета и затухания идей о национальной исключительности мировая история  дает немало, но везде ритм их жизни  совпадает с ритмом изменения  положения страны и народа, почти  всегда они являются тревожным симптомом  проблем (впрочем, так же, как и «бесчувствие национальной совести», говоря словами Г.Федотова, - крайности всегда сходятся). Причем отказ от подобных идей не означает краха национальной культуры, катастрофы государственности и т.п. (того, чем нас постоянно пугают современные «экстремистские» сторонники «русской идеи»), наоборот, речь идет о формировании здорового чувства любви к отечеству. Размытые контуры национальной идеи являются косвенным указанием на ее мифологический характер. О том же свидетельствуют и предлагаемые трактовки «русской идеи». Они откровенно идеальны, почти все они оперируют не «сущим», а «должным», что является достаточно ясным указанием на то, что «русская идея» стала устойчивым мифом национального самосознания. Россия рассматривается как место реализации и материализации принципиально новой, не осуществлявшейся ранее исторической модели (сегодня, например, все чаще говорят о «третьем пути» - не западном и не восточном, не традиционном и не модернистском и т.д.). Причем сложившиеся, наличные формы российской жизни обычно подвергаются достаточно резкой критике, а «подлинная» Россия, которая может стать источником новой реальности, помещается либо в прошлое, либо в будущее. В этом смысле «русская идея» сродни эйдосам Платона, которые, хотя и служат неумалимыми и неизменными «матрицами» вещей, все же никогда не могут воплотиться в них полностью. Так и «русская идея», несмотря на столетия своего существования (в той или иной форме, то затихая, то активизируясь в сознании общества) ни разу не воплотилась в реальность с точки зрения современников. «Русская идея» похожа на ускользающую от человека линию горизонта или на представление о счастье: перебирая в памяти прошедшее, мы найдем в нем много счастливых дней, но как бы хорош ни был день, проживаемый нами сегодня, счастливым мы его назовем, лишь, когда он останется позади. И уж тем более счастливым в нашем представлении могут быть события будущие. Настоящее же всегда воспринимается более критично.

     Вместе  с тем, признание того, что «русская идея» - это устойчивый миф в национальном сознании, отнюдь не отрицает ее значения в определенные моменты истории. К.Юнг, исследуя социальную мифологию с точки зрения психолога, отмечал, что в каждом архетипе содержится высшее и низшее, злое и доброе; поэтому он способен приводить к диаметрально противоположным результатам. Думаю, сегодня развитие «русской идеи» тоже может быть двояким: она может быть лекарством, стимулирующим цивилизационно-историческое самоопределение России, а может стать ядом, если на национальную самобытность станут смотреть как на что-то самодовлеющее. Развитие национальной идеи дало человечеству не только немецкий фашизм, но и реформы Аденауэра в 50-60-х годах; именно национальная идея вдохновляла генерала де Голля (но она породила и крайние формы франкофильства) и т.п. В России национальная идея имеет некоторый позитивный потенциал. История доказывает, что обращения к «великим национальным идеям» (будь то польский мессианизм или «великая сербская идея») всегда появлялись в эпохи кризисов, являясь, с одной стороны, средством первоначальной консолидации нации для преодоления кризисных процессов, а с другой, - симптомом болезни и ложным исходом из нее, направляющим поиски преодоления кризисной ситуации в неэффективное русло национализма и изоляционизма, что является явным анахронизмом в наше время.

     Парадокс  в том, что, несмотря на горы литературы, написанной о «русской идее», она  остается тайной не только для иностранцев, но и для самих русских, которые ее разгадывают уже не одно столетие. Те определения, которые даются русской идее, как правило, не раскрывают ее содержания (например, у Бердяева русская идея - «замысленное Творцом о России», причем эта неопределенная дефиниция является явным продолжением схожего понимания «русской идеи» В.Соловьевым) и, в конечном счете, сводятся к противопоставлению России и Европы, к констатации того, что Россия - это не-Европа, а возможно - и сверх-Европа. В результате, в истории русской мысли часто доминировали не поиски истины, а поиски и обоснование своеобразия российской культуры, причем эта тенденция оживилась и среди современных исследователей отечественной традиции. Сегодня работ, посвященных специфике и отличиям русской философии от других типов философствования, гораздо больше, чем тех, в которых авторы пытаются вписать российскую философскую традицию в мировой контекст. В этом смысле, русская философия всегда была, прежде всего, философствованием о России.