После женитьбы молодому мужчине приходится иметь дело с любящей, заботливой, но часто доминантной женой, которая, как некогда его мама, лучше него самого знает, как планировать семейный бюджет и что нужно для дома, для семьи. А в общественно-политической жизни все контролировалось властной "материнской" заботой КПСС. [12]

     Этот  стиль социализации, несовместимый  ни с индивидуальным человеческим достоинством, ни с традиционной моделью маскулинности, вызывал противоречивые психологические реакции.

     На  идеологическом уровне безотцовщина и  тоска по мужскому началу способствовали трансформации образа отсутствующего реального отца в характерный для всякого тоталитарного сознания (так было и в нацистской Германии) мифологизированный унитарный образ Вождя, Отца и Учителя.

     Несколько ниже располагаются идеализированные образы коллективной маскулинности, мужского (особенно воинского) товарищества и дружбы. Принадлежность к коллективному мужскому телу, сочетающая гомосоциальность с неосознанным гомоэротизмом, психологически компенсирует мужчине его слабость и несамостоятельность в качестве отдельного индивидуума: каков бы я ни был сам по себе, в рамках группового "мы, мужики", я силен и непобедим. "Русский мужчина-конь скачет, скачет, его несет, он сам не понимает, куда он скачет, зачем и сколько времени он скачет. Он просто скачет себе и все, он в табуне, у него алиби: все скачут и он тоже скачет".

     На  бытовом уровне компенсация и  гиперкомпенсация "слабой" маскулинности  имеет несколько вариантов.

     В одном случае это идентификация  с традиционным образом сильного и агрессивного мужика, утверждающего  себя пьянством, драками, жестокостью, членством в агрессивных мужских компаниях, социальным и сексуальным насилием.

     Во  втором случае покорность и покладистость  в общественной жизни компенсируется жестокой тиранией дома, в семье, по отношению к жене и детям.

     В третьем случае социальная пассивность и связанная с нею выученная беспомощность компенсируется бегством от личной ответственности в беззаботный игровой мир вечного мальчишества. Не выучившись в детстве самоуправлению и преодолению трудностей, такие мужчины навсегда отказываются от личной независимости, а вместе с нею - от ответственности, передоверяя социальную ответственность начальству, а семейную - жене.

     Но  при любом раскладе люди испытывают неудовлетворенность. Проблема "феминизации  мужчин" и "маскулинизации женщин" появилась на страницах советской массовой прессы, начиная с о статей в "Литературной газете" в 1970 г. С тех пор споры не затухали. Женщины патетически вопрошают "Где найти настоящего мужчину?", а мужчины сетуют на исчезновение женской ласки и нежности. [9]

     Широкий резонанс в обществе вызвала статья известного демографа Б. Ц. Урланиса "Берегите мужчин", в которой автор, опираясь на данные медицинской статистики о повышенной детской смертности, меньшей продолжительности жизни, вредных привычках, алкоголизме, курении, траспортных происшествиях и рискованном поведении мужчин, убедительно показал, что мужчины - не сильный, а скорее слабый пол, требующий особой заботы и внимания.

     С одной стороны, проблематизация  статуса мужчины существенно  запаздывает по сравнению с проблематизацией статуса женщины (если феминизм как общественное движение возникает в XIX веке /первый феминистский еженедельник выходит во Франции в 1848 году; первый Всероссийский женский съезд — в 1908 г./, то первое мужское движение возникает в США лишь в 1970-е гг.).[12]

     С другой стороны, именно мужественность (маскулинность), а не женственность  в большинстве культур проблематизирована онтологически. Мужественность — это  то, что всегда находится под вопросом. Она не дается изначально, ее нужно  обрести путем различных инициаций, ритуалов, порой весьма жестоких, далее — ее нужно постоянно демонстрировать и всегда можно утерять. Я ссылаюсь сейчас на ряд кросскультурных исследований (Д. Гилмор и др.), но ни в коем случае не хочу утверждать, что существует универсальный образ мужчины, воспроизводящийся в сознании представителей разных культур. Я говорю не об универсальном образе, а о том, что в большинстве культур мужественность в большей мере проблематична, чем женственность. Но именно тогда, когда степени проблематизации мужественности и женственности сближаются, когда сглаживаются различия между онтологией мужского и онтологией женского, — именно тогда статус мужчины максимально проблематизируется в социальной рефлексии, возникает «мужской вопрос».

     Возьмем современную рекламу. Транслируемые мужские ценности здесь — это успешность в бизнесе, дорогая машина, потребность быть привлекательным для женщин (туалетная вода «для настоящих мужчин»), а также «пиво с мужским характером», «за Машенек» и т.д. Транслируемые женские ценности — это привлекательность для мужчин («посмотрим, на что способен шамту»), ведение домашнего хозяйства («используйте калгон при каждой стирке»), материнство («мама жизнь подарила и мне и тебе»). [14]

     О мужских журналах. Здесь можно  условно разграничить две линии. Первая: трансляция западных ценностей («Playboy», «Men’s Health», «Максим»). Вторая, менее выраженная («Андрей»): трансляция потребности приобщения (или возврата) к фаллической культуре могущественной империи, апелляция к образу «настоящего мужика». Писатель А. Кабаков в предисловии к мужскому журналу «Махаон» писал, что «пора стать настоящими мужиками — при тачках, при бабках, при стволах и при бабах». Повторю: самым ярким индикатором размывания образа мужчины является артикуляция «махровой» маскулинности, которую можно расценивать как попытку увеличения и демонстрации фаллоса, онтология которого поставлена под вопрос.

     О женских журналах («Лиза», «Она»  и т.д.). Формирование потребности  быть красивой и привлекательной, уметь  доставить удовольствие мужчине, хорошо вести хозяйство, вкусно готовить.

     Иначе говоря, в СМИ воспроизводится и транслируется в основном старый патриархальный миф о «настоящем мужчине» (творец, профессионал, успешный, публичный человек, изменяющий мир и самодостаточный) и женщине-домохозяйке (домашнее существо, ведущее хозяйство и зависимое от собственной привлекательности для мужчин). (Хотя прослеживается и тенденция к созданию образа женщины-предпринимателя, политика и т.д., что уже напрямую свидетельствует о смешении гендерных стереотипов). (Эпитет «настоящая» к женщине, конечно, можно применять, но звучит получающееся словосочетание не так, как звучит словосочетание «настоящий мужчина»).[14]

2.2 Тенденции архаизации доминирующего типа мужественности в российском обществе

     Модели и образы гендерного поведения изменяются в зависимости от эволюции общества и, в свою очередь, оказывают на эволюцию влияние.

     Постиндустриальное  общество характеризуется различными тенденциями эволюции типов маскулинности. Одна из них — доместикация мужчин. Она связана с профессионализацией армии, изменением содержания и формы военной службы, разрешением женщинам служить в армии и способствовала, с одной стороны, демилитаризации образа мужчин, с другой — демаскулинизации образа военных и изменению их статуса в обществе. Военная служба стала рассматриваться как профессия, «огражданиваться». Другая тенденция — индивидуализация бытия представителей обоих полов, диверсификация и плюрализация моделей и образов гендерного поведения, отказ от традиционных стереотипов взаимоотношение полов и пересмотр отношения к ним общества. Гендерная идентичность личности становится результатом ее индивидуального выбора.

     В России в ХХ в. практики и образы маскулинности развивались в  ином направлении. Ход истории, объективные  и субъективные факторы способствовали милитаризации сознания и жизненного уклада, что находило свое отражение прежде всего в изменении мужской идентичности в направлении воспроизведения и консервации наиболее архаических ее сторон. Другим источником архаизация общества было создание колоссальной репрессивной системы (ГУЛАГ, ИТЛ), которая культивировала мужской характер деструктивного типа (маргинала-криминала), враждебный принципам гражданского общества. Милитаристский и криминальный типы объединяет подчинение авторитету и силе, отрицательное отношение к частной сфере (семье и быту). Взаимодействуя, они усиливали архаизацию доминирующего идеала мужественности. В конце ХХ в. ведущее место в массовой культуре занял криминальный тип, который оказал влияние на другие мужские образы (воина, бизнесмена, бюрократа и даже борца с преступностью) [1]. Начало ХХI в. ознаменовалось усилением централизованной государственной милитаристской пропаганды, изменением законодательства в пользу приоритета милитаристского типа воспитания молодежи над гражданственным.

     Архаизация  доминирующего типа маскулинности  мешает адаптации общества к новым  социокультурным реалиям, вписыванию в мировое сообщество, а в конечном счете, препятствует полной и творческой реализации собственной сущности как мужчинами, так и женщинами.

     Агрессивное и однообразное наступление СМИ  в рамках жесткой «патриархатной»  маскулинности вынуждает предположить, что современный российский доминирующий маскулинный дискурс — жестко патриархатный (патриархат — организация общества, основывающаяся на конструктах мужской иерархичности, безусловной вторичности женщин и практиках тотального насилия). Приняв решение проанализировать содержание доминирующего маскулинного дискурса, мы инициировали исследование, сосредоточенное на современной российской маскулинной культуре.

     Отечественные исследователи в социальных науках все чаще анализируют патриархатное  устройство социума и последствия  подобного устройства для социального  и эмоционального благополучия его  членов. Нам показалось значимым определить, насколько «внутренние» образы маскулинности реальных мужчин и женщин — наших современников — отражают доминирующий дискурс жесткого патриархата.

     Представим  четыре основные образа современного мужчины: «Бизнесмен» Характеристики: ухоженный, сдержанный. Желания и стремления: респектабельность. Голова: благородный цвет ухоженных волос, классическая салонная стрижка. Типичный представитель: Харрисон Форд.  «Джентльмен» Характеристики: холеный, элегантный, уверенный в себе. Желания и стремления: безупречность. Голова: глубокий насыщенный цвет волос, стрижка «волосок к волоску» с креативными элементами. Типичный представитель: Пирс Броснан. «Творец» Характеристики: роскошный, чувственный. Желания и стремления: модный коктейль. Голова: продуманная естественность прически, яркий цвет волос с контрастными оттенками. Типичный представитель: Брэд Питт. «Бунтарь» Характеристики: эффектный, шокирующий. Желания и стремления: эпатаж. Голова: видимая небрежность тщательно ухоженных волос, чем больше оттенков цвета, тем лучше. Типичный представитель: Дэвид Боуи.[7]

     Мы  предположили, что существует более  или менее значительное рассогласование  между образами, создающимися СМИ  и мужскими образами, являющимися  эталонными для реальных людей. Чтобы  это рассогласование идентифицировать мы провели неструктурированные проблемно-ориентированные интервью с 15 социально-успешными мужчинами и 15 социально-успешными женщинами от 30 до 45 лет, проживающими в большом промышленном городе. Тема интервью: «Мужская/женская судьба, которая произвела на меня самое большое впечатление» (2 интервью с каждым из испытуемых, всего было собрано 60 историй). Тексты интервью были закодированы и проанализированы, в результате мы получили судьбы/портреты мужчин/женщин, которые восхищают женщин, а также судьбы/портреты мужчин/женщин, которые восхищают мужчин.

     Российские  мужчины и в глазах женщин, и  в глазах мужчин не были бесчувственными  громилами. Они оказались заботливыми  семейными людьми, для которых  была значима поддержка и понимание  жены и будущее детей. «Патриархатность» мужского образа, создаваемая мужчинами, касалась, главным образом, высокой значимости «мужской дружбы», мужского сообщества.[13]

     Итак, несмотря на образ «крутого мачо», создаваемый  российскими СМИ как идеал  для подражания, мы полагаем, что большинство взрослых, социально успешных людей, как мужчин, так и женщин, в качестве идеала имеют другой мужской образ. Этот образ решен в национальных традициях и связан с заботой и сочувствием, он близок сказочному и во многом архетипическому герою русских народных сказок Ивану-дураку или царевичу, однако, эмоциональность образа обусловлена не столько «наследованием» по Юнгу культурных матриц, сколько объясняется устойчивыми практиками воспитания, которые воспроизводят глубокие сыновние и материнские отношения в неполной семье.

     Отметим, что роли Мужчины, сохраняя некоторую  связь с теми ролями, которые он играл первоначально (охотник и  воин), все же существенным образом  трансформируются в последующих  обществах. В результате социальной динамики возникают специфические роли, достаточно далекие от первоначальных, такие как роль правителя или политика, ремесленника или бизнесмена и пр. Эти роли обосновываются в качестве мужских только особой социальной логикой, различной для разных сообществ. Однако в любом случае кризис монархического типа власти напрямую сказывается на представлении о роли Мужчины – в современном обществе никто полностью не самостоятелен, но постоянно поднадзорен и подконтролен и прежде всего благодаря производству сексуальности. Важно также, что «индустриализация сравняла функциональную значимость половых различий», а потому однозначность демаркации мужских и женских ролей в значительной мере ослабла. Например, в современной войне мужчины со своей идеологией подвига оказываются слишком хорошей мишенью для дистанционных атак, при проведении которых важно четкое выполнение конкретных функций, а не спонтанное решение. То же относится и к политике, в которой все меньшее значение играют уникальные политические лидеры. В то же время, нельзя отрицать, что роли Мужчины все еще активно воспроизводятся в своем значении, что связано прежде всего с традицией. Более того, они по-прежнему способствуют наделению Мужчины некоторыми другими весьма многообразными и неоднозначными значениями, характерными для мужских ролей в разных культурах и субкультурах (консерватор или новатор, активный или пассивный и пр.).