Уничтожение стратегий трансляции социальной памяти приводит к разрушению сообщества как  системы, другими словами, социальная память является необходимым условием поддержания общественного бытия индивидов (поскольку существование социума непосредственно связано с функционированием социальной памяти).

     Рассмотрению  моды как знаковой системы посвящены  книги французского семиолога Ролана Барта «Мифологии» (1957) и «Система моды» (1967), в которых сделана попытка рассмотреть моду как момент или аспект знакового организма культуры – мифа (которым медийная индустрия наполнена, если говорить не о содержании, а о способе сообщения), который вовсе не исчезает в современных культурах, но, напротив, наиболее эффективно функционирует. В предисловии Барт, объясняя свой замысел, скажет: «Отправной точкой размышления чаще всего служило ощущение, что я не могу внести той «естественности», в которую пресса, искусство и здравый смысл постоянно облачают реальность – меж тем как реальность эта, хотя и образует нашу жизненную среду, тем не менее, сугубо исторична; одним словом, мне нестерпимо было глядеть, как в изложении наших текущих событий дня сплошь и рядом смешиваются Природа и История, и за этой пышной выставкой само-собой-разумеющегося мне хотелось вскрыть тот идеологический обман, который, по моему мнению, в ней таился».

     Механизм  привнесения в реальность искусственных  значений описывается Роланом Бартом как схему функционирования мифа, которую, перед тем как высказаться непосредственно о моде, надо описать. Барт рассматривает схему функционирования мифа как семиотическую структуру утверждения и внушения, деформирующую смысл, причем характерно, что носителем мифического слова способно служить все – не только письменный или устный дискурс, но и фотография, кино, репортаж, спорт, спектакли, реклама. Мифология обязательно зиждется на историческом основании, ибо миф есть слово, избранное историей, и он не может возникнуть из «природы» вещей, однако смысл мифа как раз и состоит в том, чтобы превращать продукты культуры в природные объекты.

     Семиология (изучающая все объекты культуры лингвистическими методами, то есть говорящая  о реальности, как о тексте, поскольку  «можно утверждать, что текст и реальность суть функциональные феномены, различающиеся не столько онтологически, сколько прагматически в зависимости от точки зрения субъекта»), вслед за структурной лингвистикой Ф. де Соссюра, постулирует соотношение означающего и означаемого элементов, которое, соединяя разнопорядковые объекты, представляет собой не равенство, а эквивалентность.

     Но  здесь следует помнить: хотя в  повседневном языке говорится, что  означающее просто выражает собой означаемое, на самом деле в любой семиологической системе не два, а три элемента: означающее, означаемое и знак, т. е. итог ассоциации двух первых членов. Эта трехчленная система обнаруживается и в мифе, который представляет собой особую семиотическую систему, поскольку создается на основе уже ранее существовавшей семиологической цепочки: «это вторичная семиологическая система. То, что в первичной системе было знаком (итог ассоциации понятия и образа), во вторичной оказывается всего лишь означающим».

     Этот  итоговый член делается первым элементом новой, более крупной системы, надстраивающейся над ним. В качестве смысла он уже предполагает некоторую прочитанность, обладает чувственной реальностью (в отличие от лингвистического означающего, имеющего чисто психический характер) и насыщенностью.

     Функционирование мифа-как-знака Барт иллюстрирует следующей схемой:

     При превращении смысла в форму из него удаляется все случайное; он опустошается, обедняется, из него испаряется всякая история, остается лишь голая  буквальность. Читательское внимание парадоксально переключается, смысл низводится до состояния формы, языковой знак - до функции означающего в мифе. Но самое главное здесь то, что форма не уничтожает смысл, а лишь обедняет, дистанцирует, держит в своей власти. Смысл вот-вот умрет, но его смерть отсрочена: обесцениваясь, смысл сохраняет жизнь, которой и будет отныне питаться форма мифа. Для формы смысл – это как бы подручный запас истории, он богат и покорен, его можно то приближать, то удалять, стремительно чередуя одно и другое; форма постоянно нуждается в том, чтобы вновь пустить корни в смысл и напитаться его природностью; а главное она нуждается в нем как в укрытии. Такая непрестанная игра в прятки между смыслом и формой является определяющей для мифа.

     В противоположность форме, понятие отнюдь не абстрактно – оно наполнено конкретной ситуацией. Через понятие в миф проникает какая-то иная новая история. Правда, в понятие влагается не столько сама реальность, сколько известное представление о ней; превращаясь из смысла в форму, образ во многом теряет содержавшиеся в нем знания, дабы наполниться теми, что содержатся в понятии. Другое дело, что в мифическом понятии заключается лишь смутное знание, образуемое из неопределенно-рыхлых ассоциаций. В форме и понятии богатство и бедность обратно пропорциональны: качественно бедной форме, несущей в себе лишь разреженный смысл, соответствует богатство понятия, распахнутого вширь Истории, а количественному изобилию форм соответствует немногочисленность понятий. Мифические понятия не обладают никакой устойчивостью: они могут создаваться, искажаться, распадаться, полностью исчезать. Именно потому, что они историчны, история может очень легко их и уничтожить.

     Необходимо  отметить, что в мифе первые два  элемента предстают нам как вполне явные: ни один из них не «погребен»: сколь ни парадоксально это может показаться, но миф ничего не скрывает: его функция - не скрадывать, а деформировать. Отношение понятия к смыслу - это главным образом отношение деформации (или отчуждения). Это возможно лишь в силу того, что форма мифа уже сама по себе образуется некоторым языковым смыслом. В простой системе, такой как язык, означаемое не может ничего деформировать, ибо пустое и произвольное означающее не оказывает ему никакого сопротивления.

     Итак, миф – система двойная; он как  бы вездесущ – где кончается смысл, там сразу же начинается миф. Можно сказать, что значение мифа – это словно стенд-вертушка, на котором означающее постоянно оборачивается то смыслом, то формой, то языком-объектом, то метаязыком; такое чередование как бы и подхватывается понятием, которое использует его как особое амбивалентное означающее. Оно в точности воспроизводит физику алиби, но в обычном случае у алиби есть предел: рано или поздно вращение вертушки прекращается, столкнувшись с реальностью. Миф же имеет ценностную природу, он не подчиняется критерию истины, поэтому ничто не мешает ему бесконечно действовать по принципу алиби. Смысл всякий раз присутствует для того, чтобы через него предстала форма, форма всякий раз присутствует для того, чтобы через нее отстранился смысл.

     Миф есть слово, в котором интенция гораздо  важнее буквального смысла; и в  то же время интенция здесь как  бы застывает, очищается, возводится к  вечности, делается отсутствующей благодаря  буквальному смыслу. Такая основополагающая двойственность мифического слова имеет два последствия для его значения: оно предстает одновременно как внушение и констатация.

     Мотивированность  мифа обусловлена самой его двойственностью  – миф играет на аналогии между  смыслом и формой, нет такого мифа, где бы форма не была бы мотивирована. С этической точки зрения, в мифе всего неприятнее именно эта мотивированность его формы. Миф отталкивает своей псевдоприродностью, его значащие формы оказываются излишествами – так в некоторых вещах утилитарная функция прикрывается оформлением «под природу». Неприятно в мифе именно стремление добавить к значению еще и санкцию природности, как те искусства, что не желают выбирать между «физисом» и «антифизисом», пользуясь первым как идеалом, а вторым - как средством накопления.

     Миф имеет импрессивный характер: его дело – произвести непосредственное впечатление, неважно, что впоследствии он будет демонтирован, предполагается, что его действие сильнее тех рациональных объяснений, которые могут его впоследствии опровергнуть.

     Как воспринимается миф? Если я вглядываюсь в означающее как в нечто пустое, то форма мифа заполняется понятием без всякой двусмысленности, и передо мною оказывается простая система, значение которой вновь обрело буквальность. Такой способ зрения характерен, в частности, для производителя мифов, например для газетчика, который исходит из понятия и подыскивает для него форму. Если я вглядываюсь в означающее как в нечто полное, четко ограничивая в нем смысл от формы, а стало быть и вижу деформацию первого под действием второй, то тем самым я расчленяю значение мифа и воспринимаю его как обман. Такой тип зрения характерен для мифолога, который дешифрует миф, понимает его как деформацию. Если же я вглядываюсь в означающее мифа как в некоторую целостную неразличимость смысла и формы, то воспринимаемое мною значение оказывается двусмысленно: во мне срабатывает заложенный в мифе механизм, его специфическая динамика, и я становлюсь читателем мифа. Читатель переживает миф как историю одновременно правдивую и нереальную.

     Чтобы определить связь мифического комплекса с общим ходом истории, чтобы определить каким образом он отвечает интересам определенного общества, одним словом, чтобы от семиологии перейти к идеологии, необходимо, разумеется, встать на третью точку зрения; главную функцию мифа должен раскрыть сам его читатель. Каким образом воспринимает он мифы сегодня? Если он воспринимает их вполне простодушно, то какой смысл его ими потчевать? А если он читает их сознательно, подобно мифологу, то чего стоят представляемые в них алиби? Короче говоря, получается, что интенция мифа либо слишком туманна, чтобы оказать влияние, либо слишком ясна, чтобы в нее поверили. И в том и в другом случае - где же двойственность? Однако такая альтернатива - ложная. Миф ничего не скрывает и ничего не демонстрирует - он деформирует; его тактика не правда и не ложь, а отклонение. Сталкиваясь с вышеописанной альтернативой, он находит для себя третий выход. Принятие одной из первых точек зрения грозит его исчезновением, и он избегает этого путем компромисса, он сам и является таким компромиссом; его задача – «протащить» некую понятийную интенцию, язык же лишь подводит его, либо уничтожая понятие в попытке его скрыть, либо демаскируя его в попытке высказать. Чтобы ускользнуть от такой дилеммы, миф и разрабатывает вторичную семиологическую систему; не желая ни раскрыть, ни ликвидировать понятие, он его натурализует. В этом главный принцип мифа превращение истории в природу.

     Отсюда  понятно, почему в глазах потребителей мифа его интенция, адресная обращенность понятия могут оставаться явными и при этом казаться бескорыстными: тот интерес, ради которого высказывается мифическое слово, выражается в нем вполне открыто, но тут же застывает в природности; он прочитывается не как побуждение, а как причина. Образ как бы естественно влечет за собой понятие, означающее, как бы обосновывает собой означаемое. Вот почему миф переживается как слово невинное - дело не в том, что его интенции скрыты (будь они скрыты, они потеряли бы свою эффективность), а в том, что они натурализованы. Действительно, читатель может усваивать миф в простоте души, потому что усматривает в нем не семиологическую, а индуктивную систему; там, где имеет место лишь эквивалентность, ему видится казуальная обусловленность; в его глазах означающее и означаемое связаны природным соотношением. То есть всякая семиологическая система есть система ценностей, потребитель же мифов принимает их значение за систему фактов; миф прочитывается как фактическая система, будучи в действительности всего лишь системой семиологической. В каком-то смысле мифология есть способ быть в согласии с миром - не с тем, каков он есть, а с тем, каким он хочет себя сделать.

      Глава 2. История  моды

     §1. Мода в истории  культуры

     На  протяжении веков разные страны и  города играли ведущую роль в моде на одежду: Италия, Испания, Франция, Англия.… Сегодня (и уже давно) – это Париж!

     «Итальянский» период и истории моды приходится на эпоху Ренессанса и бурного  расцвета городов-государств. Венеция  и Флоренция были перевалочными  пунктами в прибыльной торговле со странами Востока. Начиная с XIII в. в самой Италии изготовлялись роскошные шелковые ткани, в Милане процветало производство бархата. Именно эти условия сделали Италию центром моды.

     Подобное  наблюдалось и в Бургундии, которая  почти весь XV в. задавала тон в европейской моде. Бургундские города Гент и Брюгге с их суконными мануфактурами, перерабатывавшими английскую шерсть, достигли к тому времени наивысшего расцвета.

     Эпоха бургундского превосходства в моде сменилась подчеркнуто «мужской»  модой Испании. Господствующим стал черный цвет, так понравившейся империи, «в которой никогда не заходило солнце».

     В XVII в., с ослаблением могущества Испании, черный стиль ушел в прошлое. Его сменил жизнерадостный стиль одежды парижан. Легендарный любовник и авантюрист Казанова писал: «Париж является, пожалуй, единственным городом в мире, внешний вид которого полностью меняется через 5-6 лет».

     Начиная с XVIII в. серьезным и достойным конкурентом (то есть соперником) Парижа в области моды стал Лондон. Это соперничество дополняло и обогащало два главных направления в моде – практичное и спортивное в Лондоне и склонное к фантазии и сексуальной раскрепощенности в Париже. С тех пор «английский костюм» и одежда для дождливой погоды остаются британскими «владениями» в моде. А после Второй мировой войны из Америки пришла в Европу одежда для работы и отдыха из джинсовой ткани («Ли», «Леви Страус», «Рэнглер» и др.).

     Основателем моды высшего класса считается Чарльз Фредерик Ворт. Двадцатилетним юношей, не зная ни слова по-французски, он приехал в Париж С сотней франков в кармане. Спустя 15 лет, в 1860-ом г., благоприятное стечение обстоятельств, трудолюбие и талант сделали его некоронованным королем парижской моды. Именно Ворт придумал кринолин и турнюр, а во время одного из своих показов мод впервые использовал манекен. Сначала модели Ворта демонстрировала его жена, обладавшая не только привлекательной внешностью, но и безупречной фигурой. Дело Ворта с успехом продолжили его сыновья.