Культура Японии

Японцы в массе  своей воспринимают синто не как  религию, а как обычай или, лучше  сказать, как нечто составляющее неразрывную часть их собственного окружения, среды, в которой они живут и  действуют. Иными словами, в их представлениях синто связывается с чувством принадлежности ко всему японскому.

Именно синтоистская вера воспитала в японцах чуткость к природе, умение наслаждаться ее бесконечной переменчивостью, радоваться ее многоликой красоте.

Синто не требует  от верующего ежедневных молитв –  достаточно лишь присутствия на храмовых праздниках и приношений за исполнение обрядов. В быту же исповедующие синто  проявляют себя лишь религиозным  отношением к чистоте. Поскольку грязь отождествляется у них со злом, очищение служит основой всех обрядов.

Сложившийся первоначально  как культ земледельческой общины, синто развивался на базе активного  взаимодействия с заимствованиями  из материковой Азии – буддизмом, религиозным даосизмом и конфуцианством. В частности, догмы синто, его обрядность формировались на основе синтеза с буддизмом и космогонической концепцией позитивного и негативного начал (инь–ян), составляющей важную часть религии даосизма.

Но несмотря на столь высокую степень, какой достиг синто-буддистский синкретизм, синто  сохранил свой оригинальный характер как национальной религии, отличающей его и от буддизма, и от других иностранных заимствований. Идеологи японского национализма неизменно ссылаются на это обстоятельство как на одно из проявлений необычайной мощи национального духа, способного не только выстоять перед любым чужеземным влиянием, не только преодолеть его, но в конечном счете японизировать  чужеземные заимствования, превратив их в составную часть собственной традиции.

В наши дни судя по некоторым данным статистики получается, что число верующих в стране вдвое  превышает численность населения. Это означает, что каждый японец причисляет себя и к синтоистам и  к буддистам.

Это можно объяснить своеобразным разделением труда. Синто оставил за собой все радостные события в человеческой жизни, уступив буддизму события печальные. Если рождение ребенка или свадьба отмечаются синтоистскими церемониями, то похороны и поминания предков проводятся по буддистским обрядам.

На фоне религиозной  терпимости, издавна присущей японцам, проповедники христианства предстали  в весьма неприглядном виде. Сама идея о том, что обрести спасение и  обеспечить себе загробную жизнь  в человеческом образе можно лишь взамен за отказ от всякой другой религии в пользу учения Иисуса Христа, – сама эта идея казалась японцам торгашеской и унизительной. Но может быть опять-таки из-за терпимости японцев, христианство постепенно обрело своих приверженцев, так и не заняв главенствующего места в жизни японского общества.

НРАВСТВЕННОСТЬ

Мерами красоты  у японцев служат четыре понятия, три

из которых (саби, ваби, сибуй) уходят корнями в древнюю  религию синто, а четвертое (югэн) навеяно буддистской философией.

Слово первое –  «саби». Красота и естественность для японцев – понятия тождественные. Все, что неестественно не может быть красивым. Но ощущение естественности можно усилить добавлением особых качеств.   

 Считается,  что время способствует выявлению  сущности вещей. Поэтому японцы  видят особое очарование в следах возраста. Их привлекает потемневший цвет старого дерева или даже обтрепанность – следы многих рук, прикасавшихся к краю картины.    

 Все эти  черты древности именуются словом  «саби», что буквально означает  «ржавчина». Саби, стало быть, это неподдельная ржавость, архаическое несовершенство, прелесть старины, печать времени.   

 Если такой  элемент красоты как саби, воплощает  связь между искусством и природой, то за вторым элементом –  «ваби» виден мост между искусством  и повседневной жизнью. Понятие «ваби», подчеркивают японцы, очень трудно объяснить словами. Его надо почувствовать.   

 Ваби –  это отсутствие чего-либо вычурного,  броского, нарочитого. То есть в  представлении японцев вульгарного.  Ваюи – это прелесть обыденного, мудрая воздержанность, красота простоты.    

 Воспитывая  в себе умение довольствоваться  малым, японцы находят и ценят  прекрасное во всем, что окружает  человека в его будничной жизни.  В каждом предмете повседневного  быта. Не только картина или  ваза, а любой предмет домашней утвари. Будь то лопаточка для накладывания риса или бамбуковая подставка для чайника, может быть произведением искусства и воплощением красоты. Практичность, утилитарная красота предметов – вот что связано с понятием «ваби».   

 «Ваби» и  «саби» – слова старые. Со времени они стали употребляться слитно как одно понятие – «ваби-саби», которое затем обрело еще более широкий смысл, превратившись в обиходное слово «сибуй».   

 Если спросить  японца, что такое сибуй, от  ответит: то, что человек с хорошим вкусом назовет красивым. Сибуй, таким образом, означает окончательный приговор в оценке красоты. На протяжении столетий японцы развили в себе способность распознавать и воссоздавать качества, определяемые словом «сибуй» почти инстинктивно.   

 В буквальном смысле слово «сибуй» означает «терпкий», «вяжущий». Произошло оно от названия повидла, которое приготовляют из хурмы.    

 Сибуй –  это первородное несовершенство  в сочетании с трезвой сдержанностью.  Это красота естественности плюс красота простоты. Это красота, присущая назначению данного предмета, а также материалу, из которого он сделан. Кинжал красив не потому, что украшен орнаментом. В нем должна чувствоваться острота лезвия и добротность закалки. Чашка хороша, если из нее удобно и приятно пить чай и если она при этом сохраняет первородную прелесть глины, побывавшей в руках гончара. При минимальной обработке материала – максимальная практичность изделия. Сочетание этих двух качеств японцы считают идеалом.   

 Когда знакомишься в музее с историей японского искусства, невольно рождается вопрос: где же здесь последовательное развитие стилей? Такая преемственность не сразу бросается в глаза, ибо оказывается она не в форме, а в содержании.   

 Японское  искусство подобно напитку, который народ издавна готовит по собственным рецептам. Сколь ни совершенным было искусство, пришедшее когда-то из соседнего Китая, японцы заимствовали его лишь как сосуд. Да и нынешние западные веяния, вплоть до самых модернистских, остаются не более, чем сосудом, в который японцы по прежнему наливают напиток того же терпкого, вяжущего вкуса.   

 Понятия «ваби»  и «саби» или «сибуй» коренятся  во взгляде на вещи как на  существа одушевленные. И в этом  слышится отзвук древней религии  синто.   

 Можно сказать, что понимание красоты заложено в японцах от природы – от природы в самом буквальном смысле этого слова. И здесь уже можно говорить не только о влиянии синто, но и о том глубоком следе, который оставил в японском искусстве буддизм.   

 Тайна искусства  состоит в том, чтобы вслушиваться в несказанное, любоваться невидимым.   

 В этой  мысли коренится четвертый критерий  японского представления о красоте.  Он именуется «югэн» и воплощает  мастерство намека или подтекста,  прелесть недоговоренности.   

 Заложенная в природе Японских островов постоянная угроза непредвиденных стихийных бедствий сформировала у народа душу, очень чуткую к изменениям окружающей среды. Буддизм добавил сюда свою излюбленную тему о непостоянстве мира. Обе эти предпосылки сообща привели японское искусство к воспеванию изменчивости, бренности.   

 Радоваться  или грустить по поводу перемен,  которые несет с собой время,  присуще всем народам. Но увидеть  в недолговечности источник красоты  сумели, пожалуй, лишь японцы. Не  случайно своим национальным цветком они избрали именно сакуру.   

 Весна не  приносит с собой на Японские  острова того борения стихий, когда реки изламывают ледяные  оковы и талые воды превращают  равнины в безбрежные моря. Долгожданная  пора пробуждения природы начинается  здесь внезапной и бурной вспышкой цветения вишни. Ее розовые соцветия волнуют и восхищают японцев не только своим множеством, но и своей недолговечностью. Лепестки сакуры не знают увядания. Весело кружась, они летят к земле от легчайшего дуновения ветра. Они предпочитают опасть еще совсем свежими. Чем хоть сколько-нибудь поступиться своей красотой.   

 Поэтизация  изменчивости, недолговечности связана  со взглядами буддистской секты  дзэн, оставившей глубокий след  в японской культуре. Смысл учения  Будды, утверждают последователи дзэн, настолько глубок, что его нельзя  выразить словами. Его можно постигнуть не разумом, а интуицией; не через изучение священных текстов, а через некое внезапное озарение. Причем  к таким моментам чаще всего ведет созерцание природы, умение всегда находить согласие с окружающей средой, видеть значительность мелочей жизни.   

 С вечной  изменчивостью мира, учит секта  дзэн. Несовместима идея завершенности,  а потому избегать ее надлежит  и в искусстве. В процессе  совершенствования не может быть  вершины, точки покоя. Нельзя достигнуть полного совершенства иначе, как на мгновение, которое тут же тонет в потоке перемен.    

 Совершенствование  прекраснее, чем совершенство; завершение  полнее олицетворяет жизнь, чем  завершенность. Поэтому больше  всего способно поведать о красоте то произведение, в котором не все договорено до конца.   

 Чаще намекать, чем декларировать, - вот принцип,  который можно назвать общей  чертой двух островных наций  – японцев и англичан. И те  и другие придают большое значение  подтексту. Японский художник умышленно оставляет в своем произведении некое свободное пространство, предоставляя каждому человеку по-своему заполнять его собственным воображением.   

 У японских  живописцев есть крылатая фраза:  «Пустые места на свитке исполнены  большего смысла, нежели то, что начертала на нем кисть». У английских актеров существует схожая заповедь: «Если хочешь выразить свои чувства полностью, раскрой себя на восемь десятых».   

 Японское  искусство взяло на себя задачу  быть красноречивым на языке  недомолвок. И подобно тому как японец воспринимает иероглиф не просто как насколько штрихов кистью, а как некую идею, он умеет видеть на картине неизмеримо больше того, что на ней изображено.   

 Югэн, или  прелесть недосказанности, –  это та красота, которая лежит в глубине вещей, не стремясь на поверхность. Ее может вовсе не заметить человек, лишенный вкуса или душевного покоя.   

 Считая завершенность  несовместимой с вечным движением  жизни, японское искусство на  том же основании отрицает  и симметрию. Мы настолько привыкли делить пространство на равные части, что, ставя на полку вазу, совершенно инстинктивно помещаем ее посередине. Японец же машинально сдвинет ее в сторону, ибо видит красоту в асимметричном расположении декоративных элементов, в нарушенном равновесии, которое олицетворяет для него мир живой и подвижный.    

 Симметрия  умышленно избегается также потому, что она воплощает собой повторение. Асимметричное использование пространства  исключает парность. А какое-либо  дублирование декоративных элементов японская эстетика считает грехом.   

 Посуда на  японском столе не имеет ничего  общего с тем, что мы называет  сервизом. Приезжие изумляются: что  за разнобой! А японцу кажется  безвкусицей видеть одну и  ту же роспись и на тарелках, и на блюдах, и на чашках.   

 Итак, наслаждаться  искусством значит для японцев  вслушиваться в несказанное, любоваться  невидимым. Таков жанр сумие  – словно проступающие сквозь  туман картины, сделанные черной  тушью на мокрой бумаге, живопись  недомолвок и намеков.   

 Таковы хайку  – стихотворения из единственной фразы. Из одного поэтического образа. Эта предельно сжатая форма способна нести в себе поистине бездонный подтекст. Отождествляя себя с одним из четырех времен года, поэт стремится не только воспеть свежесть летнего утра в капле росы, но и вложить в эту каплю нечто от самого себя, побудить читателя пережить его настроение по-своему.   

 Таков театр  Лио, где все пьесы играются  на фоне одной и той же  декорации в виде одинокой  сосны и где каждое движение  актера строго предписано и  стилизовано.   

 Во всем  этом проявляется сознательная  недосказанность, отражающая не  бедность ума или недостаток  воображения, а творческий прием,  который уводит человека гораздо  дальше конкретного образа.