Социология политики К.Шмитта

Быть  может этот урок Карла Шмитта, который  сам много почерпнул из русской  истории и русской военной  стратегии, из русской политической доктрины и даже из анализа работ  Ленина и Сталина, для русских  является наиболее интимно понятным. Партизан — это неотъемлимый персонаж русской истории, который появлялся  всегда в моменты максимального  отклонения волеизъявления русского политического  истеблишмента и глубинной воли самого русского народа. Смута и  партизанщина —в русской истории  всегда имели чисто политический, компенсаторный характер, направленный на коррекцию национального курса  со стороны отчуждающегося от народа политического руководства. Партизаны  в России выигрывали проигранные  правительством войны, свергали несоответствующий  русским традициям экономический  строй, поправляли геополитические  ошибки вождей. Русские всегда обладали тонким чутьем иллегитимности, органической несправедливости, заложенной в тех  или иных доктринах, проступающей сквозь тех или иных персонажей. В некотором  смысле Россия — это гигантская Империя Партизан, действующих вне  закона, но ведомых великой интуицией  Земли, Континента, того "Большого, Очень  Большого Пространства", которым  является историческая территория нашего народа.

И в  настоящий момент, когда зазор  между волей нации и волей  истеблишмента в России (представляющего  собой исключительно сторонников "правового государства" по универсалистской модели) угрожающе огромен, когда  дыхание талассократии активизирует в стране накаты "воинственного  мира", становящегося постепенно крайней формой "тотальной войны", быть может, только фигура Русского Партизана  показывает нам путь к Русскому Будущему, через крайнюю форму сопротивления, через переступание границы искусственных  юридических норм, не соответствующих  истинным канонам Русского Права.

Глава 3. Определение суверенитета.

§1. Понятие суверенитета как проблема правовой формы.

     Суверенен, по мнению Шмитта, это тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении.

     Под чрезвычайным положением здесь следует понимать общее понятие учения о государстве, а не какое-либо чрезвычайное постановление или любое осадное положение. Что чрезвычайное положение в высшей степени пригодно для юридической дефиниции суверенитета, имеет систематическое, логически-правовое основание. Решение об исключении есть именно решение в высшем смысле. Всеобщая норма никогда не может в полной мере уловить абсолютное исключение и, следовательно, не способна также вполне обосновать решение о том, что данный случай — подлинно исключительный.

     Нет никакой практической или теоретической  разницы, признавать или нет абстрактную  схему, которая предлагается для  дефиниции суверенитета (суверенитет  есть высшая, не производная власть правителя). Важно установить, кто принимает решение в случае конфликта, в чем состоит интерес публики или государства, общественная безопасность и порядок. Исключительный случай, случай, не описанный в действующем праве, может быть в лучшем случае охарактеризован как случай крайней необходимости, угрозы существованию государства или что-либо подобное, но не может быть описан по своему фактическому составу. Лишь этот случай актуализирует вопрос о субъекте суверенитета, то есть вопрос о суверенитете вообще. Невозможно не только указать с ясностью, позволяющей подвести под общее правило, когда наступает случай крайней необходимости, но и перечислить по содержанию, что может происходить в том случае, когда речь действительно идет об экстремальном случае крайней необходимости и его устранении. Предпосылки и содержание компетенции здесь необходимым образом неограниченны. Поэтому в смысле правового государства здесь вообще нет никакой компетенции. Конституция может в лучшем случае указать, кому позволено действовать в таком случае. Если это действование не подконтрольно никому, если оно каким-либо образом не распределено, как в конституционной практике правового государства, между различными, друг друга сдерживающими и взаимно уравновешивающими инстанциями, то и так ясно, кто суверен. Он принимает решение не только о том, имеет ли место экстремальный случай крайней необходимости, но и о том, что должно произойти, чтобы этот случай был устранен. Суверен стоит вне нормально действующего правопорядка и все же принадлежит ему, ибо он компетентен решать, может ли быть in toto (в целом – лат.) приостановлено действие конституции. Все тенденции современного развития правового государства ведут к тому, чтобы устранить суверена в этом смысле. [9;4] 

§2. Понятие суверенитета у Бодена.

     Обозначая понятие, К. Шмитт отмечает несколько исторических работ, в которых показано развитие понятия суверенитета. Например, работы Бодена. Он является основоположником современного учения о государстве. Он разъясняет свое понятие на множестве практических примеров и при этом все время возвращается к вопросу: насколько суверен связан законами и обязательствами перед сословными представителями? На этот последний особенно важный вопрос Боден отвечает, что обещания связывают, ибо обязывающая сила обещания покоится на естественном праве; однако, в случае крайней необходимости обязательство, предписанное общими естественными принципами, прекращается. Вообще же он говорит, что обязательства государя перед сословными представителями или народом длятся до тех пор, покуда выполнение его обещания – в интересах народа, но что он не связан. Эти тезисы сами по себе не новы. Решающее рассуждениях Бодена состоит в том, что рассмотрение отношений между государем и сословными представителями он сводит к простому или-или, именно благодаря тому, что указывает на случай крайней необходимости. Это и было, собственно, самым впечатляющим в его дефиниции, в которой суверенитет понимался как неделимое единство и окончательно решался вопрос о власти в государстве. Таким образом, его научное достижение и причина его успеха заключаются в том, что – включил решения в понятие суверенитета. Сегодня едва ли кто рассматривает понятие суверенитета без обычно цитат из Бодена. Но нигде не цитируется ключевое место этой главы "Государства". Боден задает вопрос, упраздняют ли обещания, которые государь дает сословным представителям или народу, его суверенитет. Отвечая на него, он указывает, что в определенном случае необходимо действовать вопреки таким обещаниям, изменять или совсем упразднять законы. Если государь в таком случае должен прежде спросить сенат или народ, тогда он должен обойтись без подданных. Это, впрочем, представляется Бодену абсурдом; ибо он считает, что, поскольку и сословные представители – не господа над законами, то им тогда тоже следовало бы обходиться без государей, и суверенитет, таким образом, стал бы jouee а deux parties (игрой для двоих – фр.); господином оказывался бы то народ, то государь, а это противно всякому разуму и праву. Поэтому и полномочие (как всеобщее, так и в конкретном случае) прекратить действие закона – это такой подлинно отличительный признак суверенитета, что Боден хочет вывести отсюда все его остальные приметы (объявление войны и заключение мира, назначение чиновников, последней инстанции, право помилования и т. д.). [13] 

§3. Политическая теология К. Шмита.

     Карл  Шмитт (1888-1985) – авторитетный немецкий правовед и консервативный мыслитель, занимающийся метафизическими исследованиями сферы теоретического гнозиса политических наук и права.

     Обращаясь к политике, К. Шмитт экспериментировал  с разными образцами её истолкования. Аналогичен подход к идее «христианской  теологии», которым К. Шмитт провозглашает  и разрабатывает естественно-теологическую  постановку вопроса и методику. Насколько  согласуется теология и политика этот вопрос, ответ на который может быть следует искать в религиозном складе ума католика К. Шмитта, той когерентности мышления и истории идей, согласно которой историю он понимал как историю искупительного подвига Христа и работал над христианской теологией истории. К. Шмитт интерпретировал свой труд в этом направлении. [8]

     «Теология»  для К. Шмитта есть дополнение метафизики: широкое и неопределенное, условное заглавие систематического требования к «метафизическому» общему истолкованию действительности, точнее «Метафизическая  картина мира определённой эпохи  имеет ту же структуру, как и то, что кажется очевидным этой эпохе  как форма её политической организации». К. Шмитт полагает, что стабильная нормативно-практическая ориентация имеется  в пределах понимаемого мира в  целом. Поэтому, будучи реальным специалистом в области права, он ведёт речь не только о «социологии понятий  юриспруденции», но в известной мере сам становится «политическим теологом», когда истолковывает эти понятия  в их сущностной «имманентности»  и в прицеле на «радикальную понятийность». Эти понятия (суверен и суверенитет, власть и сила, государство, право  и порядок и т. д.) имеют общую, родовую историю понятий из теологии так же, как и в обратном смысле существует известная «политизация теологических понятий». Характерно, что для выявления имманентной  природы базисных понятий у политики К. Шмитт вводит в употребление крайне важный термин и понятие «тождеств», которое использует в гегелевском ключе. [12]

     С одной стороны эти понятия  видятся погружёнными в социальность, чтобы показать, например, как «монархия  обретала значимость в сознании этой эпохи ту же самую очевидность, какую  для более поздней эпохи имела  демократия», с другой же К. Шмитт  предлагает отказаться от их предельности, чтобы «обнаружить последнюю, радикально систематическую структуру и  сравнить эту понятийную структуру  с переработкой в понятиях определенной эпохи».

     В одном из первых положений «Политической  теологии» утверждается, что «все точные понятия современного учения о государстве представляют собой  секуляризированные теологические  понятия»1 так, что и генезис (или  дисгенезис) мышления политического  тождественен генезису (или дисгенезису) мышления теологического. Точно также  как, например, картезианское «cogito ergo Deus», понятие и идея Бога в XVII веке, стремившееся заменить более старые понятия средневековой схоластики, отныне тождественно самомышлению абсолютной монархии.

     Что же касается общего целеполагания герменевтики политической теологии, то ей предпослана  такая инструкция К. Шмитта: «Идея  современного государства реализуется  совокупно с деизмом с помощью  такой теологии и метафизики, которая  изгоняет чудо из мира».

     В самом заглавии «Политическая теология»  обозначается методически известная  граница собственной теоретической  задачи и одновременно «децизионисткий» опыт, чтобы перешагнуть за эту  границу ради практического влияния. К. Шмитт объясняет это в понятии  суверенитета. Он определяет суверенитет  политически. «Суверенен тот, кто принимает  решение о чрезвычайном положении. Эта дефиниция может быть справедливой для понятия суверенитета только как предельного понятия (der Grenzbegriff)»  – это ставшее классическим определение  суверенитета одновременно – исходная теза и ключ к пониманию его  политической философии. Принципиально  здесь то, что разрешение чрезвычайного  положения устанавливается признаком  суверенитета. [15]

     И, наконец, ещё одно общее место: «Всякое  право – это «ситуативное право». Суверен создает и гарантирует  ситуацию как целое в её тотальности. Он обладает монополией этого последнего решения. В этом состоит сущность государственного суверенитета, который, таким образом, юридически должен правильно  определяться не как властная монополия  или монополия принуждения, но как  монополия решения»4. Таким образом, К. Шмитт подчеркивает неспособность  либерального правового государства  и его учения о государстве, использовать чрезвычайное положение и представить юридический инструментарий для его политического разрешения. Он ссылается на Бодена и Гоббса. При этом он цитирует Бодена как отца современного понятия суверенитета, Гоббса как классический пример для того децизионистского мышления о решении, которое – «с нормативной точки зрения, родилось из ничто» – обязательность политического решения не вывести никакой высокой истиной, как из авторитета не вывести самого суверена. «Auctoritas, non veritas facit legem» – авторитет не истина, создает закон (Гоббс). Законы действуют не на основе отношения истинности, а в силу признания инстанций устанавливающих право.

     Итак, собственно «решение» заявлено К. Шмиттом  как децизионистский пароль и  основополагающая дефиниция политики. «Решение» всегда остаётся актуальным в отношении того, кто его принимает: «Решение освобождается от любой  нормативной связанности и становится в собственном смысле абсолютным».

     Очевидно, и в политике существует некая  регламентация и манифестация того, что принято считать «решением». Хотя всякое ли решение становится политическим по праву?

     Именно  политическое решение является решением, создающим порядок, т.е. устанавливающим  право. Только решение устанавливает  пределы порядка, который может  юридически-институционно формироваться  и формулироваться государством. Важным, по мнению Шмита, является отличать эту политическую дефиницию от юридически-институционной, конституционно-правовой дефиниции. Для  Шмитта суверенный смысл политики конституируется  через «децизионизм», ставка на решение  «или–или» в противоположность  бесконечным дискуссиям и пустому  компромиссу.

     Антитезой решению выступает норма. Традиция правового позитивизма остаётся в границах «нормальности» юридического и не рассматривает исключительный случай как предмет дискурса права, утверждая отрицательно, что «…здесь государственное право кончается».

     К. Шмитт же напротив развивал тот контркритический посыл, что «всякое право –  это ситуативное право» и «норма нуждается в гомогенной среде. Эта  фактическая нормальность – не просто «внешняя предпосылка», напротив, она относится к имманентной значимости нормы. Не существует нормы, которая была бы применима к хаосу».

     Децизионизм – это культ решимости и  действия в политике. Он предполагает политически насильственное достижение порядка. Право и государство  существует согласно этому, прежде всего  на основании суверенного решения  о порядке. Власть и право совпадают  в суверенном решении.

     Политический  порядок характеризуется правопорядком, в то время как он устанавливает  различие власти и права и берет  на себя личное обязательство власти в соответствии с функциональным модусом права. Власть и право  совпадают, правда, в данный момент водворения порядка: «Должен быть установлен порядок, чтобы имел смысл правопорядок». «Здесь решение обособляется от правовой нормы и (сформулируем парадоксально) авторитет доказывает, что ему, чтобы  создать право, нет нужды иметь  право».