Творчество Эрнста Неизвестного

3.2. Интервью с Эрнстом  Неизвестным

Всегда интересно  видеть и слушать Эрнста Иосифовича: он покоряет своим голосом, напором, скоростью, глубиной суждений и беспощадностью мысли, а также невероятной эрудицией, натуральным, врожденным даром быть всегда «хозяином разговора».

На вопрос, как  он вообще пришел к скульптуре, что, в первую очередь, его сформировало  как  скульптора,  Эрнст  Неизвестный  ответил  так: 

– Самое  интересное, что очень рано я начал рисовать и лепить. Моя  мама  вспоминает,  что  я  лепил  из хлебного мякиша различных существ, рыцарей  и,  даже  кентавриков.  А  когда  моя  тетка  возмутилась,  потому,  что  то  время  не  было  богатым,  то  мама  сказала,  что  для  моего  сына  искусство  важнее  пищи. 

– Какая  умная  мама! 

Эрнст  Неизвестный:  Во  всяком  случае,  романтичная. 

– Если  говорить  уже  немножко  дальше.  Что  вас  сформировало  как  скульптора,  каким  вы  сейчас  являетесь? 

Эрнст  Неизвестный:  Могу вам сказать одну вещь, которую я потом, позднее, понял. У Юнга есть такая теория – коллективное бессознательное, смысл  которой, что всякие  архаические образы живут у нас в  коллективном сознании, так что мы иногда знаем больше, чем  знаем.  Меня  формировала  моя  фантазия.  И  уже  позднее,  я  с  удивлением  узнал,  что я повторяю  многие  архетипы,  которые  есть  в  различных  искусствах,  но  которые  я  не  видел вокруг  себя.  То есть, в искусстве эскимосов, в мексиканском искусстве, в русском народном  искусстве.  То есть, это совмещение практически в жизни не виденного совместимого – человека и зверя, многоголовых существ, например, в буддизме или в индуизме. Я с удивлением это узнал. Но, в действительности, меня  называли модернистом и ругали за модернизм. Я никогда себя модернистом не считал, потому что моим любимым искусством  является древнее искусство. Я исходил из классики. Трансформировал эту классику с потребностями моего чувства, а не моды.  Но, конечно, использовал  современные  элементы – как кубофутуризм. И я постарался объединить, женить модерн с классическим искусством. 

– Бронза  и  камень.  Вы  работаете  с  обоими  материалами. Что дает вам  каждый из них? 

Эрнст  Неизвестный: Бронза дает свободу. Потому что сама технология бронзы изумительно подвижна и трепетна. Итальянский  скульптор  Мансу  даже  мог  отлить  цветок, настолько бронза трепетна. Любое твое  дыхание, движение, прикосновение пальца или стейка может быть воспроизведено в бронзе. Камень всегда меня привлекал и до сих пор привлекает, просто сейчас я с ним не работаю, по практическим причинам. Хотя не так давно вырубил два четырехметровых тотема в карарском мраморе. Камень поразителен  тем, что это одушевленное существо, это спящая душа скульптуры внутри  глыбы. Ты  вступаешь  в единоборство с этой стихией, и враждебной,  потому  что  это  твердо  и  жестко,  потому что  требует  и  физических  усилий  и  нравственного  контроля,  внутренней  дисциплины,  чтобы не  испортить, и, одновременно, невероятно дружелюбная, ласковая, светящаяся, обладающая,  буквально, душой. У меня к камням отношение  трепетное,  как  будто это диалог, если не с живой  душой,  в смысле животного и  человека, но с душой  стихии, природной стихией. Недаром горы дышат, светятся. Горы – это мистическое  чудо. Камень мистичен уже от природы.

– Когда-то вы сказали  одному западному  корреспонденту, находясь еще в России: «В 60-е  годы (после того знаменитого скандала с Хрущевым) у меня не было заказов, но были надежды». «Сейчас  у меня есть заказы, но нет надежд»  – это вы сказали в 70-е  годы. Какую формулу вы бы вывели сейчас? 

Эрнст  Неизвестный:  Сейчас у меня есть заказы и есть надежды. Вот вся формула.

– Наверное,  вы  уже  устали  отвечать  на  вопрос:  вы  -  диссидент? 

– Я никогда  не был диссидентом и никогда  в жизни не протестовал ни против чего. Воспитанный своим отцом, я с детства воспринимал идеологию коммунизма только как  идеологию. Идею тотального  коммунистического диктата я воспринимал не как  политическую ошибку, а как антропологическое преступление. Так же я воспринимал и фашизм. Поэтому я был добровольцем во время войны с фашизмом. С коммунизмом я не воевал, я его воспринимал  как данность. Я не хотел менять политическую систему хотя бы потому, что я не знал как. Для  меня главное – защита собственного человеческого  достоинства, эта защита небыла политизированной – это было просто естественно. Я не мог терпеть оскорблений,  надругательств, несправедливости по отношению ко мне. Я никогда не хотел, чтобы Вучетич или другие лепили так, как мне хочется. Я до сих пор считаю, что они лепили правильно – согласно своей точке  зрения. Я не хотел, чтобы от меня  требовали, чтобы я работал хуже, чем могу. Хуже – это значит не так, как  мне  подсказывает  моя  человеческая  и  художественная  совесть. Когда надо мной  измывались,  оскорбляли,  я  не мог этого терпеть  и  протестовал.  В  действительности же я не был диссидентом, потому что у меня не было никакой  альтернативы.   

–  И все-таки  ваше  творчество  -  это  бунт! 

– Если у меня был бунт, то это был бунт человеческий и, в определенном смысле, эстетический. Потому что серость и человеческая  отчужденность той  жизни,  с  моей  точки  зрения,  была  абсолютно  неадекватна моим  представлениям о жизни. В этом я был очень солидарен с моим другом, философом Мирабом Мамардашвили, который тоже никогда не был диссидентом. У нас был просто эстетический протест против вульгарной повседневности советской жизни. Я всегда хотел бы  отделить русское от советского (на  Западе это часто не разделяют). Это касается, например, самой фразеологии, когда о каком-либо вторжении войск Советского Союза говорили «русская война», а не «советская война». Мне это никогда не нравилось, и я протестовал. 

– Вы  известны  как  автор  надгробного  памятника  Хрущеву,  который,  как  известно,  сыграл  не  самую  лучшую  роль  в  вашей  судьбе.  Каким  вам  сегодня  представляется  его  личность? 

– Точно такой  же, каким я сделал  надгробие: черно-белое. Эта двойственная личность совместила в себе шизофреническую трагедию времени, и я ее рассматриваю даже как жертву этого времени. Она комедийна по форме, но трагедийна по содержанию.

– У меня  сложилось  впечатление,  что  вы,  освободившись  от  противостояния,  противоборства,  сопротивления  властям,  обратили  свой  взор  внутрь  человека,  внутрь  его  духовной  жизни.

– Что ж, возможно. Возможно. Со стороны виднее. Но я  бы все-таки не социологизировал: это  была борьба не с системой. Страдания  всегда были и будут. Если  такой  поворот и произошел, как вы говорите, то  не  потому,  что  в  России  наступил  рай.  Напротив,  там  ужасно.  А  когда  хочется  бороться – всегда  найдешь  врага.  Я думаю, что это связано с моими внутренними изменениями. Возможно, я мудрею. Возможно, сказывается возраст. Человек должен  меняться. Если он не меняется – это  смерть.

– Вы не любите вспоминать о войне и уж точно не принадлежите  к числу тех художников,  которые «переплавили» свой военный опыт в  какие-то  конкретные  работы.  Но  в  то  же  время,  думается,  все  ваше  творчество  пронизывают  боль  и  фантасмагория  войны. 

– Раны войны  в любом случае дают о себя знать  – и физические, и душевные. Ведь военный опыт неизбежно, так или  иначе, находит отражение в моих работах. И я бы не сказал,  что у меня вовсе нет «военных  произведений». Свое вполне конкретное отношение к войне я выразил в серии  малых  скульптур  под  названием «Война – это…». Другое дело, что я не пытаюсь быть объективным историком, оставаясь  художником со своим личным взглядом.  Мне  кажется, я имею на это право. В 17 лет я ушел добровольцем, командовал ротой, будучи еще «зеленым» лейтенантом – тогда ведь офицеров просто не хватало. На той войне я получил тяжелейшее ранение – был прострелен  позвоночник. Пережил  клиническую смерть: санитары сбросили  меня, загипсованного, на лестницу,  ведущую к моргу, и это, как ни странно, спасло мне жизнь. Гипс раскололся  от  удара, и я, очнувшись от боли, закричал. Родители между тем успели  получить  похоронку. Но дело ведь не столько в мучениях  тела,  сколько в мучениях  духа.  Война  противоестественна, ее не перескажешь.  Поэтому она всплывает в моей памяти как сюрреалистическое  видение.

– В моем творчестве всегда присутствует драматический  момент. Не случайно я многократно  иллюстрировал библейский «Апокалипсис», потому что тема гибели человеческой цивилизации  мне близка. В моем ощущении  Апокалипсис – это не то, что начнется и закончится в определенное (точнее, в неопределенное) время, не то, что все  обычно  называют  концом  света.  Мне  кажется, что мы уже прямо  сейчас  живем  во  времена  апокалипсиса.  Процесс этот протяженный, так же как и  Голгофа, – это долгое состояние распятия. Кроме того, сейчас так же происходят метаморфозы на грани животного и человеческого, человеческого и техногенного. Об этом как раз серии моих работ «Кентавры» и «Власть  Змея». 

– Но  затем  все  стало  меняться... 

– Не все, далеко не все. Надо создавать новую знаковую структуру общества, в том числе  живопись и скульптуру.

– А что делать со старой структурой –  уничтожать?

– Ни в коем случае! Во времена Горбачева я резко выступил против сноса советских  памятников.  Памятники нельзя сносить.

– Эрнст  Иосифович,  что  для  вас  сегодня  Россия? 

– Очень  больной  вопрос.  Когда  я  приехал  сюда,  в  Америку,  я  был  оскорблен  тем,  что  меня  вышвырнули  из  России.  У  меня  разломали  250  работ – все, что  я  сделал  к  тому  времени.  Разрезали автогеном 15-метровую металлическую скульптуру. Я даже не разрешал  себе читать  по-русски  Набокова,  моего  любимого  писателя.  Если  я  видел  русский  текст, я  его  выбрасывал.  Меня  окружали  только  американцы. У  меня  было  стремление  внедриться  в  эту  культуру.  Но  затем,  когда  пришел  Горбачев,  я  стал  меняться.  Поехал  в  Россию  с  американской  делегацией.  Постепенно мне стало все больше нравиться, что  там  происходит.  В первую очередь процесс демократизации. Ельцин мне написал письмо,  наградил  орденом  «За заслуги перед Отечеством» III степени, сделал меня своим консультантом по вопросам  культуры. Художник не может на это не поддаться, вы понимаете? Я уже втянут в реальность  России. У меня там живут дочка, бывшая жена, на Урале у меня более пятидесяти родственников, которым нужно посылать лекарства, помогать материально. Постепенно я стал жить интересами России  в  определенном  смысле  больше,  чем  интересами  Америки. 

3.3. Из высказываний  Эрнста Иосифовича: 

«Скульптура не может быть журналистикой, как делала некоторые скульптуры советская  пропаганда. Скульптура делается десятки  лет, линия партии и линия диссидентства  меняются, а скульптура – летопись  вечности». 

«Сам акт художественного  творчества, как акт духовный, направленный не на решение  практических задач, есть акт действия в вере. Без веры творчество невозможно. Приблизительно: вера есть стремление, попытка и способ преодолеть космическое  одиночество человека, и предчувствие конечного ответа, находящегося как внутри, так и вне себя».

«Я делю художественную деятельность (и писательскую, и  музыкальную, и изобразительную) на два типа: на стремление к  шедевру,  и  стремление к потоку. Стремление к шедевру, это когда перед художником стоит определенная концепция  прекрасного, которую  он  хочет  воплотить, создать законченный, емкий шедевр. Стремление к потоку – это экзистенциальная потребность в творчестве, когда оно становится аналогичным  дыханию,  биению  сердца, работе всей личности. Для художников потока искусство есть овеществленная  экзистенция, в каждую  секунду  двигающаяся,  возникающая и умирающая.  И когда я хочу построить свое «Древо жизни», я полностью сознаю почти что  клиническую,  патологическую невозможность этого замысла. Но он мне нужен для того, чтобы работать. И множественность  меня не пугает, потому что она скреплена  математическим  единством,  она  самозамкнута. Все это – попытка совместить несколько  начал, попытка совместить вечные основы искусства и временное его содержание. Низменное, жалкое, ничтожное соединяется постоянно и вечно в вере, чтобы  стать  благородным,  величественным,  осмысленным». 

«Пришла старость, которую я предпочитаю называть зрелостью. Я думаю, слово  «старость» не подходит людям, которые творят в любом возрасте, – как Тициан или Микеланджело. Когда я был молодым, я мечтал Уральские горы превратить в скульптуры. Молодость распираема физиологическими страстями. А физиология агрессивно диктует  материалистические принципы. Гигантомания меня преследовала всю жизнь. Я вырос среди  гор,  а  горы  вырывают  тебя  из  будничного  масштаба.  Я  все  время  бредил  гигантизмом.  Я  был  одержим  страстью  покорять  пространства. Мне  и  сегодня  хочется  лепить  большие  вещи. Я заметил: когда мои маленькие работы увеличивают, они становятся намного лучше.  Помню, Сартр меня уговаривал не стремиться делать большие  вещи. Я настолько огорчился  его словами, что сказал  в  сердцах,  что  встретился  с  французиком  из  Бордо.  А  он  потом  написал  обо  мне  замечательную  статью,  в  которой  заметил,  что  встретил  в  России  двух  подлинных  экзистенциалистов  – Тарковского  и  Неизвестного». 

«Убежден: художнику  не надо идти на компромиссы. Но он не должен быть вздорным. Я  не вздорный человек. Я очень не люблю  диссидентское  самосознание. Человеку все  время  кажется,  что ему чего-то недодали. Не смог, а не недодали! Никто не обязан тебе ничего давать».   

«Чтобы быть художником, необходимо объединяющее начало, центральная идея. Бальзак «Человеческая комедия», Данте «Божественная комедия», Достоевский строил готический храм из  своих  произведений. У творца должен быть стержень. Мой стержень меня спас. В 25 лет я был изгнан из изобразительного искусства и 14 лет проработал рядовым рабочим- каменщиком, литейщиком, грузчиком соли  на Трифоновском  вокзале. И если бы  не было центральной идеи, выжить было бы нельзя. Если  хочешь доехать до Парижа, допустим, из Москвы, то надо хотеть лететь на Луну. А  если  захочешь  доехать  до  Мытищ,  то  никогда  не  доедешь  до  Жмеринки». 

«Я верю, что  каждое значительное произведение содержит в себе некий энергетический  заряд, который может заразить самого простого человека». 

«В техническом  прогрессе  я  вижу  элементы  духовного  поиска,  и  это  очень  важно. Будучи  учеником  конструктивиста  Татлина,  я со временем вернулся к старой эстетике. Мои  духовные отцы шли от человека к машине. Я же иду от машины к человеку. Это происходит  естественно». 

«Я всегда считал себя аутсайдером. Были лианозовская школа, сретенская, они меня делали своим  лидером. Но я считал, что не умещаюсь в заданных  параметрах. Кроме того, я скульптор и, в отличие от графиков и живописцев, четко сознавал, что без материальной поддержки властей – нужны бронза, камень, масштаб, площадь – работать не могу. Скульпторы недолюбливают революции, потому что революции взрывают дома и монументы. Но поскольку меня не принимали, я становился диссидентом. Двойственное, парадоксальное состояние. Поэты и прозаики могли писать в стол. А что делать скульптору? Я был в то время единственным подпольным скульптором, понимаете?»