Глобальные и региональные тенденции в проектной культуре

       Современные процессы унификации культурных ценностей, утраты традиций привели к пониманию  возможности глобальной катастрофы культурного баланса, подобно нарушению  экологической гармонии в природе. В связи с этим необходимость защиты общечеловеческих ценностей сегодня приобретает первостепенное значение. Исследовать культурную среду обитания, ее формирование и воздействие на человека призвана экология культуры. Понятие «экология культуры» в определении Д. С. Лихачева связано с сохранением национальной культуры, возрождением традиций и идеалов: «Сохранение культуры — задача не менее существенная, чем сохранение природы. Если природа необходима человеку для его биологической жизни, то культурная среда столь же необходима для его духовной нравственной жизни, для его „духовной оседлости"».

       Постепенно  приходит понимание влияния экологических  проблем на дизайн. Искусственная  среда, дисбаланс природной и  социальной среды, высокий уровень  дифференциации социальных связей и  функций человека в социуме, механический ритм обыденной жизни дают не только ощущение дискомфорта, но и нарушают целостность существования человека. Жизнь человека и пространство культуры оказываются фрагментом организованного существования, где каждый шаг предполагает преобразующую деятельность. Этот принцип привел к искажению архаичных культур, в котором способ конструирования мира соответствовал законам природы.

           Дизайн сегодня — это пространство, в котором человек может реализовать  потребность в гармоничной среде своего обитания. По мнению Н. Б. Маньковской, одной из сфер взаимоадаптации человека и природы, традиций и новаторства является дизайн. Она пишет: «Приспосабливая новое к старому, традиционному, дизайн материализует культурное измерение истории. Осваивая природу, он превращает ее в феномен культуры. Комбинирование природного и художественного гармонизирует отношения между человеком и природой». Дизайн создает не просто предметно-пространственные формы, но и с их помощью влияет на отношение к ним людей, используя для этого глубинный «генофонд», дошедший до нас в материальных и художественных формах прошлого.

       В поисках условий совместимости  интенсивной модернизации и культурной преемственности образа жизни стратегии  дизайна, выполняющие функции компенсации последствий технологического и социокультурного развития, уже не соответствуют требованиям жизни. По словам К. А. Кондратьевой, «суть этнокультурной проблематики в дизайне — это соотношение модернизации, обновления, с одной стороны, и преемственности, ценностной непрерывности, с другой»³. В связи с этим становятся востребованными стратегии дизайна, обладающие новыми социокультурными функциями, основанными на построении проектного процесса в рамках модели «традиция—инновация». Можно выделить два варианта таких стратегий.

       В первом варианте дизайн становится источником своеобразного отчуждения, вызывает эффекты средового напряжения и  утомления, если он ставит человека вне  образов традиционной художественной и духовной культуры. Усредненный  стиль, восходящий к функционализму, довольно быстро вызывает реакцию отторжения. В. Папанек, связав этот стиль с тенденцией «рационализации культуры», подчеркнул своеобразную «обездушенность» этого среднемирового течения дизайна⁴. Во всех развитых течениях дизайна в определенное время появляется альтернативный дизайн: антифункциональный, метафорический, новый, меметический и т. д. Этот дизайн, помимо способности к инновациям, появлению новых эстетических, функциональных и поведенческих свойств, проявляет способность к воссозданию в структуре среды каких-то традиционных функций, качеств жизни, бытовых и художественных ценностей, стилей и образов жизни, которые свойственны той или иной региональной этнокультурной традиции.

       Во  втором варианте стратегии дизайн находится  в поисках гуманизации проектной культуры на основе сближения с творчеством вообще, наследованием ценностей художественной и духовной традиции. В поисках этой позиции отталкиваются не «от последствий», а от «предпосылок» современной культуры и ее потенциальных возможностей в выполнении гуманистической функции. С. О. Хан-Мамедов по этому поводу замечает: «Сегодня, когда часто вспоминают о генетический связях дизайна с народным искусством, с ремеслом, важно сохранить вкус к проектности, не порвать те тонкие нити, которые связывают дизайн с техническим мышлением, техническим воображением, ибо на вершинах духовного развития техническая мысль и гуманитарное воображение едины».

       Таким образом, теоретическое и практическое осмысление культурной идентичности дизайна  означает, с одной стороны, проникновение проектного сознания в традиционные слои этнической культуры, с другой — его открытость к восприятию ценностей других культур. Их связь выражается в разнообразных опытах исторической рефлексии, ставящей дизайн в рамки непрерывно развивающихся традиций материальной культуры, неотделимых от мифопоэтических, природных, социокультурных и прочих аспектов исторического бытия этносов. Г. Д. Гачев рассматривает целостность бытия этноса через понятие «космо-психо-логос» как единство тела (местной природы), души (национального характера) и духа (языка, логики). Он пишет: «В ходе истории произошло сближение народов по быту и мышлению, и, тем не менее, в ядре своем каждый народ остается самим собой до тех пор, пока сохраняются особенный климат, времена года, пейзаж, пища, этнический тип, язык и прочее, ибо они непрерывно питают и воспроизводят национальные склады. 
 
 

           Региональный  дизайн связан с ландшафтной  локализованностью, выраженной пространственно-временными  характеристиками, природной средой. Экологическое, природносберегающее сознание отразилось в дизайне в так называемом «средовом подходе», основанном на небезучастном отношении к слагаемым природной среды. Средовой подход в дизайне определяет главной проблемой не область утилитарных потребностей, а широкую область компенсаторных аспектов потребления, особенно их символическое и эмоциональное освоение. Предмет проектирования конкретизируется как среда, описываемая не столько в ее структурно-физических параметрах, сколько в понятиях обитаемости, обжитости, культурной и языковой насыщенности.

       Под окружающей средой следует понимать не только мир природы и техники, но и мир человека. Это может  быть вполне материальная предметно-пространственная среда, и знаковая ткань, наложенная на техномир, например, среда жеста, поведения, эмоциональной реакции и т.д. В ситуации столкновения антропосферы и техносферы способность освоения среды обитания в дизайне является залогом жизнеспособной стабильности культурного организма. Именно поэтому особое значение приобретает категория «образ жизни». Формулируется концепция «новой домашней цивилизации», которая подкрепляется фактическим положением вещей: переносом моделей личной жизни на внедомашние среды, общественных форм городской жизни — в дом. Поэтому в проектной практике дизайна наблюдается возрождение интереса к теме жилой среды, особенно дома.

       Проблематика  регионального дизайна и появление самого этого понятия — явление для отечественной художественно-проектной практики сравнительно новое. Еще совсем недавно нужды территориально локализованного населения, социально-экономические и культурно-экологические особенности его образа жизни не входили в круг дизайнерских проблем. Основу проблематики дизайна составляли проекты либо откровенно безразличные к обстоятельствам места их реализации (что характерно для архитектуры и дизайна «современного движения», «интернационального стиля»), либо проектные решения, ориентированные на ту или иную отраслевую технологию или продукцию (в рамках индастриал дизайна). В некоторых случаях эти антирегионалистские, антиэкологические интенции дизайна сливались, как-то имело место при производстве бытовой электроники и персональных компьютеров.

       Такая картина наблюдалась не в одном  только дизайне. «Понятие регионализма, а также осознание наукой значимости региональных проблем, специфически региональных путей развития относительно новы. В течение многих десятилетий в общественном развитии преобладали процессы централизации, унификации, стандартизации, распространения технологических, социальных и культурных инноваций из центра на периферию» . А это, как известно, были процессы, не всегда способствовавшие распространению действительно новых, облегчающих и улучшающих жизнь тенденций, часто приводящие к угнетению местной творческой и жизненной инициативы, насаждавшие атмосферу серости, порождавшие посредственность, процессы, враждебные по' отношению ко всему самобытному, еще сохранившемуся в жизни различных регионов. К этой характеристике застойного сверхцентрализма можно лишь добавить, что дело здесь не в отсутствии стремления региональных общностей сохранить свою самобытность, не в нежелании или неумении усваивать технологическиеи социально-культурные новшества применительно к местным условиям, а в бюрократической, централистско-отраслевой практике управления, заключающейся в навязывании несвойственной данному региону структуры развития, оборачивающейся эксцессами местничества и национального экстремизма, отсутствием, особенно в районах нового освоения, атмосферы бытовой и нравственной оседлости.

       Впрочем, новым осознание значимости региональных проблем можно назвать лишь условно. Ведь еще в середине XIX— нач. XX в. существовало «областничество» (а это русскоязычный эквивалент «регионализма»)—движение, многое определившее в национальном самосознании и судьбе народов Россия . В его основе лежало уходящее в глубины догосударственного периода русской истории сознание плодотворности сосуществования различных земель, областей, краев и окраин. Несмотря на все катаклизмы эпохи феодальной раздробленности, несмотря на последствия татаро-монгольского ига, вопреки центристским тенденциям в государственной жизни московского и петербургского периодов нашей истории, стойко сохранялось многообразие природных, этноландшафтных, культурных и прочих условий жизни и деятельности, определявшее, в свою-очередь, разнообразие локальных образов жизни—при всем несомненном единстве исторической судьбы народов России. На наш взгляд, столь долгая преемственность областнического самосознания объясняется его естественностью и плодотворностью, его жизнестойкостью.

       Когда сегодня мы вновь возвращаемся к  пониманию процессов и структур развития с точки зрения регионализма, мы, конечно, весьма далеки от идеологии и политической практики областничества второй половины XIX в. Наши воззрения относительно социально-экономической и культуротворческой роли местных условий существенно отличаются от взглядов М. П. Драгоманова, Г. Н. Потанина или Н. М. Ядринцева. Однако для всех, кто потрудился познакомиться с основами исторической этнологии и экологии, очевидна глубочайшая традиционность, если не сказать архетипичность, региональной проблематики.

       Представления о неразрывной связи человека с местом рождения, с природными, земле- и градоустроительными условиями обитания, с растительным и животным миром сопровождают людей с древнейших времен и до наших дней. Они пронизывают все прочие представления—об устройстве мира, о смысле истории, о назначении человека. По мысли Д. С. Лихачева, в до-письменный период народ «...помнит свою историю... по местам событий: его страна—его летопись...», обжитая природа страны «...сохраняет следы истории, уклада и эстетических представлений того народа, который в ней живет... сама природа хранит человеческую историю, является памятью народа» . Родство человека и земли — самая, может быть, глубокая интуиция народного, мифопоэтического миросозерцания. «Если весь в целости организм человека—народ—происходит от различных видов и форм животной жизни, то и отдельные органы человеческого тела мыслятся народом пришедшими из недр земли, из ее соков и элементов»,—пишет А. Н. Афанасьев . И это не только интуиция, но и идея, осознанная в том дописьменном далеко: «Человек и Природа взаимно подобны и внутренне едины. Человек—малый мир, микрокосм, Среда—большой мир, макрокосм... В Среде нет ничего такого, что в сокращенном виде, в зачатке хотя бы не имелось бы в Человеке, а в Человеке нет ничего такого, что в увеличенных,— скажем, временно,— размерах, но разрозненно, не нашлось бы у среды... Эта мысль о человеке, как микрокосме, бесчисленное множество раз встречается во всевозможных памятниках религии, народной поэзии, в естественнонаучных и философских воззрениях древних.» . Эта же мысль встречается у мыслителей более позднего времени. Гёте, например, по словам М. М. Бахтина, в своем историческом видении всегда опирался на «...глубокое, тщательное и конкретное восприятие местности, превращающее кусок земного пространства в место исторической жизни людей, в уголок исторического мира» (8). Уже в 20-е гг. нашего века П. А. Флоренский повторил мысль о связи конкретного географического места и его глубинного, ценностного наполнения, говоря об историческом значении Троице-Сергиевой Лавры: