Библейские сюжеты в произведениях мировой литературы

Здесь произошло то же самое: приходит эта шутовская компания во главе с Воландом, и ее приход вскрывает ситуацию в Москве в  лице всех этих лиходеевых, варенух  и других персонажей — весь этот маскарад берлиозов. Она вскрывается  только через столкновение с гостями. А то, что это никакой не дьявол, а посещение в каком-то более глубоком смысле, — это чувствуется в незабываемом, великолепном, проникнутом духом мистицизма описании их обратного полета, когда они летят луне навстречу, и шутовские карнавальные маски с них слезают, и уже нет ни кота, ни Коровьева, а какие-то совершенно иные существа. Они посетили Землю, чтобы посмотреть, как живут люди.

Если же говорить о поэзии, то здесь невозможно охватить даже самую малость, потому что не было поэта в России, который не обращался  бы так или иначе к библейским и особенно евангельским сюжетам.

Все уже прочли «Доктора Живаго». Вы помните страницы, строки, посвященные явлению Христа, когда Он вошел в этот древний мир народов Римской империи, где была давка богов в три этажа. И вот пришел Христос и возвестил человека. Человека… И началась новая история.

Что касается евангельских стихов, которые приложены к «Доктору Живаго», можно заметить, что многие из них навеяны картинами старинных мастеров, где опять-таки события Священной истории разворачиваются не в одеждах и обстановке древности, а в одеждах и обстановке нового времени.

Рождество в стихотворении  «Рождественская звезда» описано, как на иконе или картине: тут  и холод, тут и снег, и все  новое. И в стихотворении «Магдалина»  Мария Магдалина поливает миром  из ведерка — не из старинного кувшина, как это было в Евангелии, а  у нее в руках ведерко, как  у женщины сегодня; и она видит  Того, Кто простер многим руки с  креста как объятия.

 

У людей пред праздником уборка.

В стороне от этой толчеи

Обмываю миром из ведерка 

Я стопы пречистые Твои.

 

Шарю и не нахожу сандалий.

Ничего не вижу из-за слез.

На глаза мне пеленой  упали 

Пряди распустившихся волос.

 

Ноги я Твои в подол  уперла,

Их слезами облила, Исус,

Ниткой бус их обмотала с горла,

В волосы зарыла, как в  бурнус.

 

Будущее вижу так подробно,

Словно Ты его остановил.

Я сейчас предсказывать способна

Вещим ясновиденьем сивилл.

 

Завтра упадет завеса в  храме,

Мы в кружок собьемся в  стороне,

И земля качнется под ногами,

Может быть, из жалости ко мне.

 

Перестроятся ряды конвоя,

И начнется всадников разъезд.

Словно в бурю смерч, над  головою 

Будет к небу рваться этот крест.

 

Брошусь на землю у ног  распятья,

Обомру и закушу уста.

Слишком многим руки для  объятья 

Ты раскинешь по концам креста.

 

Для кого на свете столько  шири,

Столько муки и такая мощь?

Есть ли столько душ  и жизней в мире?

Столько поселений, рек и  рощ?

 

Но пройдут такие трое суток

И столкнут в такую пустоту,

Что за этот страшный промежуток

Я до воскресенья дорасту.

 

Проблема внутреннего  видения Священного Писания у  Пастернака — тема сложная. Он не считал себя ортодоксальным христианином, у  него были какие-то свои восприятия, но Воскресение он переживал. Воскресение  — значит присутствие Христа. Не просто жизнь кого-то и когда-то. И поэтому в одном из стихотворений («Гефсиманский сад») так серьезно об этом сказано, и звучат вещие слова  от лица Христа (мало кто из поэтов умел говорить от Его лица):

 

Я в гроб сойду и в  третий день восстану,

И, как сплавляют по реке плоты,

Ко Мне на суд, как баржи  каравана,

Столетья поплывут из темноты.

 

 «Двенадцать» Блока  и «Ответ Демьяну Бедному»  Есенина. Есенин выступал против  берлиозов своего времени, в  защиту Христа как борца за  справедливость. Он увидел в Нем  что-то близкое себе. А Блок  увидел Его впереди двенадцати…

Их не случайно двенадцать. Это двенадцать апостолов. Двенадцать апостолов новой веры. Впереди  Иисус Христос.

Человек другой культуры, Чингиз Айтматов поражает нас еще большей  смелостью. Чингиз Айтматов провел суровую  юность в совершенно ином культурном климате — мусульманском, в тяжких условиях: отец его был репрессирован, и сам он занимался не музыкой, не философией, как Пастернак, а был  зоотехником, это занятие мало способствует литературе.

Айтматов затронул в своем  творчестве глубокие нравственные катастрофы общества, и это ставит его в  один ряд с ведущими российскими  писателями; это традиция, которой  двести-триста лет. Он не похож, скажем, на Флобера, который часто писал  для того, чтобы написать, и сказать  ему было нечего, он мог только что-то рассказать. Между тем Айтматов, человек, который пишет не на языке  своего детства, создает совсем новый  мир. Он знакомит нас с миром природы, упорно уничтожаемой в нашем столетии, он входит в детскую душу, душу ребенка; и в романе «Плаха» он ставит, я бы сказал, апокалиптическую для нас тему наркомании. Это вам не алкоголизм. Чтобы стать алкоголиком, надо немножко «поработать», а наркоманом можно стать с одного раза, такова психофизическая природа человека.

Этому миру отбросов, черных людей он хочет противопоставить носителя добра. И здесь все трагично. Он ищет. Какой-нибудь Николай Островский повел бы туда, к этим горцам в  Среднюю Азию, юного идейного большевика типа Павки Корчагина, который пытался  бы их вылавливать и истреблять. Но Айтматов прошел другую школу, он уже  знал, что всего этого недостаточно. Ему захотелось найти некую нравственную точку отсчета для новой шкалы. И, будучи человеком, в общем, внерелигиозным, он обратился к христианской традиции.

Его спрашивали, почему именно христианской, ведь он же мусульманин  по культуре. Он ответил, что христианство в духовном и нравственном смысле лидирует сегодня в мире, он признал  это как объективный факт. И  он захотел изобразить современного Христа.

В вымышленном диалоге  между айтматовским Пилатом и  айтматовским Христом проскальзывают молнии, там иногда есть даже очень  интересные мысли. «Когда Ты вернешься  к нам?» — спрашивает Пилат. И  Христос отвечает: «Когда вы ко Мне  придете». Над этим стоит задуматься. На вопрос, почему он так изобразил  Христа, он честно признался, что Христос  — это целый космос, и каждый писатель берет от Него только небольшую  грань.

Домбровский - настоящий герой времени, настоящий человек, смелый, эпатирующий озорник, в нем есть немного от Солженицына, но в нем больше юмора, больше озорства, чем у Солженицына. В его романе «Факультет ненужных вещей» некий полоумный бывший батюшка создает книгу о Христе (всех прямо тянет к этой теме), и отрывки из нее фигурируют в романе.

Но в чем же здесь  смысл? Смысл этой попытки интерпретировать историю Христа — сугубо советский. Потому что этот священник, автор  книги о Христе, подозревает, что  был еще один предатель, кроме  Иуды. В самом деле, согласно старому  закону (впрочем, и у нас он действует), нужны были два свидетеля, чтобы  подтвердить показания. И в одном  из древних текстов сказано, что  Иисус был обвинен при двух свидетелях. Герой Домбровского задает вопрос: «Двое было — и кто  же это был?» Он делает все время  многозначительные намеки: «Значит, кто-то еще из двенадцати? Не сам  ли Петр, который отрекся?» Вот  эта стукачебоязнъ — типичная болезнь времени. Обвинять поколение  в этом нельзя, потому что люди прошли через такую школу гнусности, что действительно уже не доверяли самим себе. Это единственный в  своем роде вариант — что среди  двенадцати был еще какой-то стукач, — это, так сказать, апофеоз советской  интерпретации евангельской истории.

Мережковский — удивительная фигура. Еще до революции его переводили почти на все европейские языки. Автор романов, пьес, огромных критических  исследований, публицист, переводчик греческих  трагиков, создатель блестящей серии  биографий, среди которых есть даже жизнеописание Иисуса Христа, «Иисус Неизвестный», вышедшее в Югославии  в 1931 г. У нас последняя книга  Мережковского, если мне не изменяет память, вышла в 1918 г. Это была книга  «14 декабря». Потом вышла еще одна книжка о Некрасове и Тютчеве, потом — эмиграция, и больше его книги здесь не выходили. Он был историком культуры, обладавшим странным видением мира, и поэтом классического типа. У него есть целый ряд стихотворений, посвященных Библии. Его книга о Христе «Иисус Неизвестный» занимает особое место в русской литературе.

В молодости Мережковский был знаком с Надсоном, когда-то популярным, рано умершим поэтом, но влияние  это постепенно преодолел, хотя частично оно и осталось. Он сделал полное стихотворное переложение Книги  Иова — первое после Ломоносова. Довольно интересный и яркий перевод, где Мережковский отметил драматическую, диалогическую структуру этой книги. В частности, вот как он передает самую горькую страницу книги, когда  Иов постиг, что праведность не спасла его, что Бог от него отвернулся, что правды нет, что он брошен в  объятия рока.

Стихотворный перевод  Мережковского почти дословен.

 

Да будет проклятым  навек

Тот день, как я рожден для смерти и печали,

Да будет проклятой  и ночь, когда сказали:

«Зачался человек».

Теперь я плачу и  тоскую:

Зачем сосал я грудь  родную,

Зачем не умер я: лежал бы в тишине,

Дремал — и было бы спокойно мне,

И почивал бы я с великими царями,

С могучими владыками земли, —

Победоносными вождями, —

Что войны некогда вели,

Копили золото и строили  чертоги…

Я был бы там, где нет  тревоги,

Где больше нет вражды земной,

Где равен малому великий,

Вкушают узники покой…

 

В этом уже есть и сомнение в том, что возможно какое-то посмертное воздаяние и справедливость.

 

И раб свободен от владыки.

На что мне жизнь, на что мне свет?

Как знойным полднем изнуренный,

Тоскуя, тени ждет работник утомленный,

Я смерти жду, — а смерти нет.

О, если б на меня простер  Ты, Боже, руку

И больше страхом не томил, —

Чтоб кончить сразу  жизнь и муку,

Одним ударом поразил.

 

Очень близкое к тексту переложение, скорее почти перевод  текста из Священного Писания.

Подобную же попытку перевести  Библию стихами мы находим в его  стихотворении «Иеремия»:

О, дайте мне родник, родник воды живой!

Я плакал бы весь день, всю  ночь в тоске немой 

Слезами жгучими о гибнущем народе.

О, дайте мне приют, приют  в степи глухой!

Покинул бы навек я край земли родной,

Ушел бы от людей скитаться  на свободе.

 

Это почти дословно по Библии.

Почему Иеремия говорит  так горько? Дело в том, что Господь  призвал юного Иеремию на пророческое  служение и послал его в Иерусалим, чтобы он провозгласил гибель города и трагедию народа, потому что правда Божия торжествует и возмездие  неизбежно. А Иеремия не хотел  этого делать. Ему было горько произносить  эти слова, но огонь Божий горел  в его сердце, и он должен был  говорить — против своего желания. Это уникальное явление — двуединство  пророческого сознания — и проявилось в деятельности пророка Иеремии.

 

Зачем меня, Господь, на подвиг Ты увлек?

Открою лишь уста, в устах  моих — упрек…

Но ненавистен Бог служителям кумира!

Устал я проклинать насилье  и порок;

И что им истина, и что  для них пророк!

От сна не пробудить  царей и сильных мира… 

И я хотел забыть, забыть в чужих краях 

Народ мой, гибнущий в позоре и в цепях,

Но я не смог уйти —  вернулся я в неволю.

Огонь — в моей груди, огонь — в моих костях… 

И как мне удержать проклятье  на устах?

Оно сожжет меня, но вырвется на волю!..

 

Когда вы будете читать любую  библейскую пророческую книгу, вы увидите  эту великую драму и трагедию пророков, которые находились в конфликте  с самими собой.

Приятно говорить радостные  вещи народу, людям, но каково было человеку, которого обвинили в предательстве! Во время вражеской осады Бог  повелел Иеремии идти и провозгласить  необходимость капитуляции города, иначе он погибнет. Пророк был арестован, выставлен в колодках как предатель  народа, потом брошен в яму, откуда его спас один добрый царедворец; и  он стал свидетелем того, как враг ворвался в город, сжег храм и пленил царя. И последний момент драмы —  когда завоеватели вывели Иеремию  из тюрьмы (поскольку он был как  бы на их стороне), и пророк оказался теперь не только в роли предателя, но и в роли коллаборанта. В этом стихотворении драма Иеремии  передана особенно сильно.

И в заключение несколько  слов о дореволюционном Иване  Бунине. Это был человек не символистского склада, реалист, созерцатель природы, и через природу, через свежий ветер и теплоту камней увидел он Священное Писание. Он путешествовал  по Востоку, был в Египте, в Сирии, в Малой Азии; был в Иерусалиме и прошел по всем местам, где жила Дева Мария и жил Христос. Он описал это в своей книге «Храм солнца», которая вышла в 1917 г.

Ивану Алексеевичу Бунину хотелось в стихах передать свое впечатление  о Галилее, о Иерусалиме, о детстве  Христа. Он пишет поэму «На пути из Назарета», где все простое, все  земное, все человечное, но через  эту земную простоту, как в «Песни Песней», светится бессмертное и  божественное. Вот несколько строк  оттуда: