Библейские сюжеты в произведениях мировой литературы

-align:justify">Он приходит так смиренно,

Так незримо для меня,

А нейдет, как буря злая,

Весь одеян черной мглой,

Пламенея и сверкая

Над трепещущей землей?..»

 

Два полюса четко намечены. Они были в евангельские времена, они остаются и сегодня. Это один из главных стержневых моментов Библии — свобода и насилие. И Хомяков  точно их определяет.

И, наконец, стихотворение, написанное незадолго до смерти, о душе, на мотив  Евангелия от Иоанна о воскрешении  Лазаря. Стихотворение так и называется «Воскрешение Лазаря».

 

О Царь и Бог мой! Слово  силы

Во время оно Ты сказал, — 

И сокрушен был плен могилы,

И Лазарь ожил и восстал.

 

Молю, да слово силы грянет,

Да скажешь: «встань!»  душе моей, —

И мертвая из гроба встанет

И выйдет в свет Твоих  лучей;

 

И оживет, и величавый 

Ее хвалы раздастся  глас

Тебе — сиянью Отчей  славы,

Тебе — умершему за нас.

 

И. С. Тургенев, хотя он и не был христианином, нередко задумывался  над тайной Евангелия. Он был дружен с замечательной русской женщиной А.Н. Бахметьевой, писательницей для  юношества, написавшей во второй половине прошлого века блестящие книги по истории Русской Церкви, по истории  древней Церкви, по библейской истории. Стихотворение, посвященное ей, вошло  в его роман «Дворянское гнездо». Среди его стихотворений в  прозе есть маленькое эссе «Христос». Герой стоит в храме, в толпе, и вдруг остро ощущает, что  рядом с ним стоит Христос. Он поворачивается и видит человека: бородка, простое, обычное лицо, обычная  одежда. Не может быть! Он отворачивается и снова чувствует, что это  Он! И так несколько раз. И потом  он говорит себе: а почему же я  сомневался? Ведь, может быть, действительно, Он должен выглядеть так, как все. Без помпы, без декоративных украшений. Простой и незаметный, как все. С великой силой!

И для Алексея Константиновича  Толстого, замечательнейшего русского поэта и деятеля, тоже, как мне  кажется, недостаточно оцененного, библейский идеал был идеалом свободы, борьбы за правду, за человеческое достоинство  и справедливость. Его поэма «Грешница» не взята непосредственно из евангельского  текста, ее сюжет — из легенды, вполне правдоподобной, которая сложилась  вокруг евангельской истории. в Русском музее есть картина Семирадского «Грешница». Согласно этой легенде, некая весьма распущенная особа, узнав о проповеди Христа, сказала, что на нее-то Его слово не подействует, а когда ее спросили: «Может, Он придет к тебе — Он часто приходит к людям, которых все презирают?» — она ответила: «Ну что ж, я сразу, с порога, преподнесу Ему бокал вина». И, как рассказывает предание, она действительно так и пыталась поступить.

Когда Иисус из Назарета вошел в ее дом, она взяла бокал, но, когда Он взглянул на нее, она  уронила этот бокал и в ней  произошел перелом. Эта поэма  говорит о влиянии Слова Божия  на внутренний мир человека.

Но более всего духовный мир писателя, понимание им основ  христианского миросозерцания отражены в известном стихотворении «Против  течения».

Почему оно связано  с Библией? Потому что Авраам, отец верующих, шел против течения. Потому что Моисей, дарователь Закона, шел  против течения. Потому что пророки  Божии шли против течения. И Сам  Господь Иисус и Его апостолы шли против течения. В своей поэме  А. К. Толстой связывает это с  современной ему борьбой утилитаристов  против искусства, литературы, он выступает  против утилитаристов, которые призывали  писать только на практические гражданские  темы.

 

В оные ж дни, после казни  Спасителя,

В дни, как апостолы шли  вдохновенные,

Шли проповедовать слово  Учителя,

Книжники так говорили надменные:

«Распят Мятежник! Нет проку  в осмеянном,

Всем ненавистном, безумном учении!

Им ли, убогим, идти галилеянам

Против течения?»

 

Други, гребите! Напрасно хулители

Мнят оскорбить вас  своею гордынею — 

На берег вскоре мы, волн победители,

Выйдем торжественно с  нашей святынею!

Верх над конечным возьмет  бесконечное,

Верою в наше святое значение.

Мы же возбудим течение  встречное 

Против течения!

 

Так понимал Алексей Константинович Толстой один из центральных мотивов  Священного Писания.

Вторая половина XIX в. ознаменовалась деятельностью многих крупнейших русских  писателей. Хотелось бы остановиться только на трех главных именах в литературе этого периода: на Федоре Достоевском, Льве Толстом и Владимире Соловьеве.

Образ Христа внутренне стоит  в центре творчества Ф. М. Достоевского. Среди его бумаг, дневников есть запись: «Написать роман об Иисусе Христе». Роман он не написал, но можно  сказать, что всю жизнь он его  писал. Достоевский пытался воссоздать образ Христа в современной обстановке.

Когда говорим о библейской тематике в творчестве Достоевского, конечно, первое, что приходит на ум, это «Преступление и наказание». Когда мы говорим о Божьем наказании, то оно в расхожем лексиконе часто  представляется в виде некой карательной  инстанции. Тем не менее это совсем не так: есть нечто таинственное, внутреннее, что Достоевский и хотел показать.

Раскольников убивает, проливает  кровь, идя против древней библейской заповеди: «Не убий». Он ставит под  сомнение ее абсолютность. С точки  зрения расхожего представления, мы желаем думать: вот, он убил — и пришла внешняя кара. Но внешней кары нет. Родион Раскольников прекрасно мог  уйти от ответственности и фактически ушел — никто не мог доказать его причастность к убийству старухи-процентщицы. Но вспомним, что он говорил потом: «Я же не старуху убил, я себя убил. Так-таки себя и ухлопал навеки». Оказывается, убийство — это выстрел в себя, удар в себя. Заповедь «не убий» — не механический заслон, а глубочайший нравственный миропорядок, который дан человеку. В этом смысле важны слова Писания: «Мне отмщение, и Аз воздам», которые, Толстой поставил эпиграфом к «Анне Карениной».

Отмщение приходит к Раскольникову  как внутренний процесс, внутренняя катастрофа и потребность внутреннего  очищения, то есть покаяния. Кстати сказать, сам процесс покаяния Достоевский  не раскрывает. В этот момент он описывает  Раскольникова уже извне.

А рядом с ним Соня Мармеладова  — живая иллюстрация к евангельским словам о блудницах, которые идут впереди праведников. Нам кажется, что эти слова Христа парадоксальны, но вот перед нами живой, конкретный образ святой женщины, которая является при этом профессиональной проституткой. Только великий мастер слова, знаток человеческих душ мог показать чистоту сердца этой женщины, ее жертвенность, самоотдачу, перед которой бледнеет и совершенно испаряется память о ее мрачной и печальной профессии, на которую Соню толкнула жизнь. И когда Родион Раскольников просит Соню прочесть ему из Евангелия о воскрешении Лазаря, и она читает, Достоевский пишет: «…убийца и блудница сошлись над этой вечной книгой». Но в том-то и дело, что он не простой убийца, а человек, который хотел испытать, действительно ли эта заповедь абсолютна. Именно в то время перед несчастным Фридрихом Ницше стояла проблема: можно ли человеку идти по ту сторону добра и зла, можно ли выбросить за борт священные заповеди? И вот Достоевский показывает героя, который понял, что он не может это сделать.

Перед нами человек сложный, думающий, несчастный. В сущности, ничего от убийцы в нем нет. Он не пронизан ненавистью. Он убил эту женщину, старуху, вовсе не потому, что у него был  аффект человеконенавистничества. У  него была идея, как у многих героев Достоевского. В конце романа Достоевский  не описывает подробно, что же с  ним происходит, но в Сибирь Соня дает ему читать Евангелие, и Раскольников берет его с собой. С ним  он будет жить. Он надеется, что жизнь  к нему вернется после покаяния и  искупления…

В литературе мысль изобразить Христа перед обществом наиболее полно воплотилась в романе «Идиот». Это образ таинственного князя, который приходит в мир, в присутствии  которого людям становится отрадно, легко, в присутствии которого им не хочется делать зло и причинять  друг другу боль. Достоевский изобразил в князе Мышкине: какую-то открытость, чистоту, простоту, наивность, но совершенно без глупости, прозрачное сердце, отзывающееся на чужую боль, даже на чужой стыд. И то, что за него так стыдно, это уже — детская открытость, ибо взрослый человек постепенно покрывается сначала иммунной корой, а потом толстой непробиваемой броней — и его уже не возьмешь ничем.

И наконец, «Братья Карамазовы». Там есть специальная глава «О Священном Писании в жизни отца Зосимы». И есть там такие проникновенные слова: «Гибель народу, — говорит герой, а его устами и сам писатель, — гибель народу без слова Божия… Что за книга это Священное Писание, какое чудо и какая сила, данные с нею человеку! Точно изваяние мира и человека и характеров человеческих, и названо все и указано на веки веков. И сколько тайн разрешенных и откровенных…». Найдите это место в романе «Братья Карамазовы». Я думаю, у многих, почти у всех, есть этот роман. Посмотрите там эти проникновенные строки: «Гибель народу без слова Божия!» Под словом «народ» он подразумевал вовсе не простолюдинов или малограмотных людей. Народ для него — это все люди, вся нация сверху донизу, и она должна жить на основании высочайшего идеала. Пусть он сегодня недостижим, но он притягивает к себе, как магнитом, он выстраивает пирамиды человеческих ценностей, он становится притягательной силой и двигателем нравственного прогресса, прогресса любви. Любовь созидает, любовь творит, любовь делает жизнь счастливой, потому что она превращает одного человека в драгоценность для другого. Вот почему мы считаем ее источником счастья, а Евангелие говорит о том, что Бог есть Любовь. И это не просто привязанность, открытость, а это чудо, которое рождается в человеке, может родиться, но может и не родиться. У Достоевского есть такое определение ада: «Ад — это страдание о том, что нельзя уже более любить».

В этом же отрывке Достоевский  восхищается эпической мощью  Священного Писания. Живые образы, история  Иосифа, который проходит через все  испытания, сохраняя себя перед Богом, история Иова…

Но тут происходит нечто  странное, нечто загадочное в творчестве и личности Достоевского. Если уместно  так сказать (вы меня поймете), Книга  Иова является прообразом той части  «Братьев Карамазовых», которая называется «Бунт». Иван Карамазов восстает против зла, бушующего в мире, он возвращает Богу «Его билет», он бушует, сидя перед  братом Алешей. Достоевский должен был бы впиться в Книгу Иова, потому что она как раз о  том самом: бунт за две с половиной  тысячи лет до Ивана Карамазова был  поднят Иовом, — а Достоевский  пишет так, словно он этого не знал. Это парадоксально, странно, необъяснимо. Он пишет с умилением и восторгом  о красоте этой Книги, вспоминает начало ее первой главы: «Был человек  в земле Уц, имя его Иов…»

Что отвечает Алеша на бунт Ивана? Он не развивает какую-то стройную и сложную богословскую теорию, а  смотрит на него с глубокой любовью, с большим состраданием, сопереживает ему. Оказывается, человека можно просто понять сердцем — и этого будет  уже достаточно, потому что в глубинах мироздания все решено гораздо более  стройно, чем наш ограниченный интеллект  способен себе представить.

Иван Карамазов разворачивает  перед своим братом легенду о  Великом инквизиторе. Легенда эта  построена на том, что Христос  отвергает искушения сатаны, но является инквизитор и хочет осуществить  то, что Христос отверг.

В истории литературы, как  и в иконописи, мало действительно  убедительных и ярких образов  самого Иисуса Христа. Недаром Достоевский, задумав написать книгу об Иисусе Христе, не смог этого сделать. Художественно  воплотить это оказалось не по силам, но образ Христа в легенде  о Великом инквизиторе поразительно убедителен, чувствуется Его реальное присутствие. Но только потому, что  Он молчит.

Достоевский рисует инквизитора  в виде средневекового католического  прелата; но, конечно, настоящим римским  инквизиторам, настоящим католическим прелатам и в голову не приходило  кого-то загонять в счастье. Это более  широкая идея, это идея антиевангельская, ибо спасение человека от зла предусматривается  как нечто совершающееся без  человека, вопреки его воле, автоматически.

Бог дал человеку свободу  и без свободы его не спасает. Для Достоевского Евангелие и  Библия в целом были вестью о свободе  человека, и поэтому Христос противостоит Великому инквизитору.

Рядом с Федором Михайловичем мы видим другого исполина литературы XIX в., тоже подошедшего к проблеме человеческого счастья и тоже ищущего в Евангелии и Библии ответы на эти вопросы. Это Лев  Николаевич Толстой.

Многие люди недооценивают  его религиозных исканий. Они, несомненно, глубоко искренни, мучительны. Но то, что человек, почти в течение  тридцати лет считавший себя проповедником  Евангелия, оказался в конфликте  с христианством, даже отлученным от Церкви, показывает, что Толстой  был очень сложной фигурой, трагической  и дисгармонической. Он, воспевший  такие мощные гармоничные характеры, сам был человеком, страдавшим от глубинного душевного кризиса. Те из вас, кто хоть немного знаком с  его биографией, должны вспомнить  тот ужас, который он пережил в Арзамасе. Это был ужас смерти, и даже хуже, чем ужас смерти.

Сначала, когда он обращался  к Священному Писанию, его, как и  Достоевского, пленяла эпическая  сила Библии. Он писал, в частности, в своей статье «Яснополянская школа», что для детей читать Священное  Писание (он читал им сначала Ветхий Завет) — дело святое, потому что  это книга детства человечества.