Библейские сюжеты в произведениях мировой литературы

 

 

 

 

 

 

 

 

Библия и русская  литература XIX века

 

В XIX и в XX вв. духовная проблематика и библейские сюжеты особенно прочно входят в ткань европейской, русской и всей мировой литературы. Если попытаться только перечислить названия стихотворений, поэм, драм, повестей, которые за истекшие двести лет были посвящены библейской проблематике, то подобное перечисление заняло бы очень много времени, даже без характеристики и цитат.

В свое время Оноре де Бальзак, подводя итог «Человеческой  комедии», отмечал, что вся эпопея написана им в духе христианской религии, христианских законов и права. Но на самом деле в огромном, многотомном  произведении Бальзака христианского  духа мало. В нем есть многое, это  действительно панорама человеческой жизни, но жизни приземленной, погруженной  в быт, страсти, порой мелкие, и  взлетов мы не видим. То же самое  можно сказать и о Гюставе  Флобере, и о многих других западных писателях, у которых жизнеописания  заслоняют вечные вопросы. Такова была динамика развития литературы на Западе в XIX в. В XX в. картина меняется и вновь  начинаются поиски вечного.

Русская литература XIX в. в  этом отношении выгодно отличается от литературы западной. Потому что  на всем протяжении столетия, от Василия  Жуковского до Александра Блока, она  всегда была сосредоточена на жгучих нравственных проблемах, хотя и подходила  к ним с разных точек зрения. Она всегда волновалась этими  проблемами и редко могла остановиться только на бытописании. Писатели, которые  ограничивались житейскими сложностями, оказывались оттесненными к периферии. В центре всегда были писатели, тревожащиеся проблемами вечного.

В. А. Жуковский подходил к Священному Писанию с кротостью и простодушием старинного человека. Человека, находившегося под влиянием немецкого пиетизма, благочестия, который перелагал, не мудрствуя лукаво, библейские сюжеты.

Совершенно иначе подходил к ним А. С. Пушкин. В начале творчества — период насмешек, вольтерьянства, скепсиса, отрицания. Поэт был тогда  под влиянием модных в конце XVIII столетия вольнодумных произведений деистов  и атеистов. Не задумываясь о вечных источниках человеческой жизни, юный Пушкин был способен написать кощунственную  поэму «Гавриилиада», подражая, конечно, Вольтеру — «Гавриилиада» есть русский  вариант «Орлеанской девственницы».

Озорной, живой, огненный Пушкин вовсе не думал кощунствовать. Его  просто несло течением жизни, как  может нести юношу, которому всегда кажется тяжким гнет людей слишком  серьезных, слишком строгих, людей, которые давят. Чопорная цензура  — для него это символ всего  мертвящего. Потом он отрекся от «Гавриилиады». Отрекся не просто из страха: если взглянуть на его внутренний путь, то мы увидим, что это был  вполне серьезный шаг. Перелом в  его мировоззрении и внутренней жизни хронологически связан с женитьбой  и с каким-то поворотом, который  он отметил в своем стихотворении  «Пророк».

«Пророк» — стихотворение, которое часто интерпретируют только в поэтическом смысле: как призыв к поэту. Может быть. Но оно —  почти дословное повторение начала 6-й главы книги пророка Исайи.

О чем рассказывается в  этом эпизоде библейской книги? Почему огненное существо, серафим должен был произвести такую болезненную  операцию с человеком? Потому что  человек, оказавшийся лицом к  лицу с Богом, должен погибнуть, исчезнуть, раствориться! Пророк Исайя так и  говорит: «Горе мне, я человек  грешный, с грешными устами, живущий  среди грешных людей». И Бог, посылая  пророка на служение, вовсе его  не утешает, не ободряет и не убеждает: «Ничего подобного, ты останешься целым». Бог молчаливо признает, что прикосновение  к Его реальности для грешного человека смертельно. И чтобы не произошло этого обжигающего, опаляющего соприкосновения, огненный серафим  меняет сердце человека, его уста, очищает  его всего. И тогда человек  становится проводником Божией воли.

Пушкин дополняет пророка, он передает ему свой внутренний опыт. И это не просто опыт поэта, это  опыт ясновидца. У Исайи не сказано:

 

И внял я неба содроганье,

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный  ход,

И дольней лозы прозябанье.

 

И вот это космическое  чувство, когда душа человека становится проводником всех влияний мира, всех нитей, которые связывают мироздание: божественное начало, природу живую  и неживую, — уникальный опыт. Каждый человек в какой-то степени, в  какой-то момент своей жизни его  переживает или к нему прикасается. И пушкинское:

 

Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей,

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей, —

 

Это по-библейски, это согласуется с Ветхим Заветом: Бог повелел Исайе и другим пророкам жечь сердца людей, вести их к покаянию и богопознанию. Но тут, я еще раз подчеркиваю, мы встречаем включение линии самого Пушкина, его интимного переживания. Это уже не парафраз поэтических строк пророка, а то, что Пушкин пережил сам.

Вскоре тема пророка возникает  у М. Ю. Лермонтова. Вы помните его  стихотворение «Пророк».

 

С тех пор, как вечный Судия 

Мне дал всеведенье пророка,

В очах людей читаю я 

Страницы злобы и порока.

 

Почему это так? Разница  глубокая. У Пушкина это было ясновидение  Бога и мира, мгновение, которое переживал  пророк; у Лермонтова — другая тема: ясновидение человеческого греха. Это горький дар, который отравляет  пророку жизнь на Земле. Это тоже соответствует библейской модели, потому что пророки видели зло мира и  обличали его беспощадно.

Не нужно думать, что  пророки к этому подходили  спокойно: им это было больно, они  глубоко страдали от необходимости  видеть зло и бичевать его. Иные думают, что пророки со своим обличением были просто людьми мрачными и неуживчивыми, но нет: многие были страдающими, ранимыми, тонкими, многие буквально сопротивлялись Божьему повелению идти и «глаголом  жечь сердца людей». Им не хотелось говорить горьких истин, но, подчиняясь Богу, они продолжали говорить.

 

Все эти фигуры — бессмертные, классические, для нас известные. Хотелось бы остановиться на личности, которая не всем известна, но очень значительна, на человеке, который тоже прожил не очень долгую жизнь. Это Алексей Степанович Хомяков.

Первое посвящено Ветхому  Завету, оно называется «По прочтении  псалма». Хомяков рассматривал Священное  Писание не как книгу о далеком  прошлом, а как книгу о сегодняшнем  дне. Он взял 49-й псалом и написал  его парафраз. А в скобках стоит: «На освящение Исаакиевского  собора». До сих пор точно не установлено, действительно ли сам Хомяков  поставил такое посвящение, но я  думаю, что-то серьезное в этом есть. Кто из вас бывал в Ленинграде, знает, что Исаакиевский собор, подобно  собору Святого Петра в Риме, —  колоссальное сооружение, с огромными  малахитовыми колоннами, с грандиозными светильниками, окнами, мозаиками, фресками. Он производит подавляющее впечатление.

После освящения храма  Хомяков, читая Библию, 49-й псалом, написал такое стихотворение:

 

Земля трепещет; по эфиру 

Катится гром из края в край.

То Божий глас; он судит  миру:

«Израиль, Мой народ, внимай!

 

Израиль, ты Мне строишь  храмы,

И храмы золотом блестят,

И в них курятся фимиамы,

И день и ночь огни горят.

 

К чему Мне пышных храмов своды,

Бездушный камень, прах земной?

Я создал небо, создал воды,

Я небо очертил рукой!

 

Хочу — и словом расширяю

Предел безвестных вам  чудес,

И бесконечность созидаю 

За бесконечностью небес.

 

К чему Мне злато? В глубь  земную,

В утробу вековечных скал

Я влил, как воду дождевую,

Огнем расплавленный металл.

Он там кипит и рвется, сжатый

В оковах темной глубины;

А ваше серебро и злато  —

Лишь всплеск той пламенной  волны.

 

К чему куренья? Предо Мною

Земля, со всех своих концов,

Кадит дыханьем под росою

Благоухающих цветов.

 

К чему огни? Не Я ль светила 

Зажег над вашей головой?

Не Я ль, как искры  из горнила,

Бросаю звезды в мрак ночной?

 

Твой скуден дар. — Есть дар бесценный,

Дар, нужный Богу твоему;

Ты с ним явись и, примиренный,

Я все дары твои приму:

 

Мне нужно сердце чище злата,

И воля, крепкая в труде;

Мне нужен брат, любящий  брата,

Нужна Мне правда на суде!..»

 

Это было написано в 1858 г. Содержание стихотворения точно передает содержание псалма. Дух древних пророков как  бы почил на русском поэте XIX века.

Размышления над Библией  вызвали стихотворение «Звезды». Стихотворение посвящено Новому Завету. Новый Завет — произведение галилейских рыбаков — он сравнивает со звездами. Стихотворение было очень  известно в прошлом, любой сборник, хрестоматия включали его. Сейчас оно  забыто.

 

В час полночный, близ потока,

Ты взгляни на небеса:

Совершаются далеко

В горнем мире чудеса.

Ночи вечные лампады 

Невидимы в блеске дня,

Стройно ходят там громады 

Негасимого огня.

 

Но впивайся в них очами  — 

И увидишь, что вдали,

За ближайшими звездами,

Тьмами звезды в ночь ушли.

Вновь вглядись — и тьмы за тьмами

Утомят твой робкий взгляд:

Все звездами, все огнями

Бездны синие горят.

 

В час полночного молчанья,

Отогнав обманы снов,

Ты вглядись душой в  писанья 

Галилейских рыбаков, — 

И в объеме книги тесной

Развернется пред тобой 

Бесконечный свод небесный

Лучезарною красой.

 

Узришь — звезды мыслей водят 

Тайный хор свой вкруг  земли;

Вновь вглядись — другие всходят,

Вновь вглядись — и там, вдали,

Звезды мыслей, тьмы за тьмами,

Всходят, всходят без числа,

И зажжется их огнями

Сердца дремлющая мгла.

 

Стихотворение написано не случайно, это не игра воображения. Каждый, кто читал строки Нового Завета, знает о волшебном свойстве этого текста. Перечитывая его каждый раз открываешь в нем новое и новое: такое впечатление, что читаешь в первый раз.

Волновала Хомякова и еще  одна тема: сила духа и сила власти и  насилия. Он всегда думал о том, как  изображен Христос. Он победитель в  Новом Завете, но победитель, который  не унижает, который не сокрушает, который  сохраняет человеческую свободу. Величайший дар, который отличает нас от животных, — это свобода, и Бог бережно  подходит к ней. Поэтому явление  Христа происходит без насилия над  личностью и совестью человека. Христос  всегда оставляет человеку возможность  повернуться к Нему спиной. Так  было, поясняет Хомяков, в те древние  времена, когда Христос явился на Земле. И так это совершается  и теперь.

 

Широка, необозрима,

Чудной радости полна,

Из ворот Иерусалима

Шла народная волна.

Галилейская дорога

Оглашалась торжеством:

«Ты идешь во имя Бога,

Ты идешь в свой царский  дом!

Честь Тебе, наш Царь смиренный,

Честь Тебе, Давидов Сын!»

Так, внезапно вдохновенный,

Пел народ. Но там один,

Недвижим в толпе подвижной,

Школ воспитанник седой,

Гордый мудростию книжной,

Говорил с усмешкой злой:

«Это ль Царь ваш, слабый, бледный,

Рыбаками окружен?

Для чего Он в ризе бедной,

И зачем не мчится Он,

Силу Божью обличая,

Весь одеян мрачной  мглой,

Пламенея и сверкая

Над трепещущей землей?..»

И века прошли чредою,

И Давидов Сын с тех  пор,

Тайно правя их судьбою,

Усмиряя буйный спор,

Налагая на волненье

Цепь любовной тишины,

Мир живит, как дуновенье

Наступающей весны.

И в трудах борьбы великой

Им согретые сердца

Узнают шаги Владыки,

Слышат сладкий зов  Отца.

Но в своем неверье  твердый,

Неисцельно ослеплен,

Все, как прежде, книжник  гордый

Говорит: «Да где же Он?

И зачем в борьбе смятенной

Исторического дня