Судоустройство и судопроизводство России в XVII в

разрядная изба) — получал в том числе и прерогативы вышестоящей судебной инстанции по отношению к находящимся на территории разряда ординарным воеводским избам. К концу XVII в. разрядные округа были созданы, однако, не повсюду (формирование разрядов полностью завершилось лишь на Юго-Западе и в Сибири[6]). В итоге относительно

всеохватной — в территориальном отношении — к 1696 г. являлась судебная компетенция только местных воевод да епархиальных архиереев. Итак, в области судоустройства для предпетровского времени были свойственны: первое, функциональная и организационная неотделенность органов правосудия от органов  управления; второе, отсутствие судов общей юрисдикции  (при весьма значительном количестве специализированных

судов) и, третье, отсутствие единства в устройстве судебной системы. Что же касается особенностей судопроизводства России XVII в., то здесь необходимо отметить: во-первых, отсутствие строго регламентированного порядка прохождения дел по инстанциям; во-вторых, доминирование частного обвинения на начальной стадии уголовного процесса; в-третьих, недостаточную систематизированность норм процессуального права.

Явно выраженная в конце XVII в. нечеткость порядка прохождения дел по инстанциям обуславливалась, как видится, двумя факторами: непреодоленной инерцией старинного права челобитья и стародавней же традицией, по которой любой судебный орган (за исключением Боярской

думы) мог — по соответствующему кругу дел — выступать в качестве суда первой инстанции как для жителей того города, где он располагался, так и для приезжих. В связи с этим  имеет смысл несколько подробнее коснуться вопроса о праве  челобитья — издревле сложившемся праве каждого поддан-

ного обращаться к государю напрямую, минуя нижестоящие 

административно-судебные органы. Реализация данного права образовывала — до поры до времени — вполне эффективный в своей гибкости механизм обратной связи между широкими слоями населения и  верховной властью. В самом деле, любое нарушение закона  или установленного порядка, сколько-нибудь чувствительно ущемлявшее интересы подданных, могло отозваться подачей  челобитной, побуждавшей монарха (пусть не всегда и не сразу) выправлять ситуацию[7]. Показательно, что для рассмотрения поступавших к царю челобитных в нашей стране дважды  учреждался особый Челобитный приказ, функционировавший в 1550-е гг., а затем в 1616–1685 гг. Первое законодательное ограничение права челобитья  последовало лишь в середине XVII в. в связи с внесением в ст. 20 гл. 10-й Уложения 1649 г. нормы о запрете частным лицам обращаться к царю, минуя центральные органы

(«в приказе не бив челом»). [8]При этом в последующем законодательстве XVII в. данный запрет более не воспроизводился, порождая для тяжущихся хронический соблазн вовлекать в поиск судебной истины монарха. Неудивительно, что в преамбуле закона, изданного уже 2 февраля 1700 г., удрученно констатировалось: «А ныне бьют челом великому государю самому… не бив челом в приказех судьям…» [9]Вторая вышеотмеченная традиция — право жителя страны обращаться напрямую в любой судебный орган — вовсе не пресекалась в законодательстве XVII в. Иными словами,

введя запрет на обращение к царю, минуя приказ, тогдашний законодатель никак не ограничил право подданных обращаться в приказ (или приказную палату разрядного города), минуя местного воеводу или губного старосту. По этой причине центральные органы власти, являвшиеся судами либо второго,

либо даже третьего звена (для территорий с разрядным делением), нередко выступали на практике в качестве суда первой инстанции — причем не только для жителей Москвы, но и для всех тех, кто имел финансовую или служебную возможность находиться в столице для ведения судебных дел.

В предпетровское время сохраняла безусловную актуальность и идущая с глубокой древности тенденция доминирования частного иска — как основания для начала не только гражданского, но и уголовного процесса. Здесь, прежде всего, нельзя не вспомнить авторитетное суждение И. Я. Фойницкого о том, что в древний период «дело могло быть начато только по жалобе или челобитью потерпевшего, его семьи или рода».[10]

В самом деле, еще в ст. 19 Пространной редакции Русской Правды нашла закрепление весьма характерная норма, согласно которой дело об убийстве не начиналось, если труп не был опознан (поскольку в этом случае заведомо исключалось обращение в суд родственников потерпевшего)[11]. Не менее показательны и ст. 57, 65 и 67 Псковской судной грамоты, в которых впервые в истории отечественного права регламентировался порядок проведения — исключительно по инициативе истца (хотя и с непременным участием официальных лиц и понятых) — обыска в доме подозреваемого[12].Если же обратиться к процессуальным нормам, внесенным в Уставную книгу Разбойного приказа редакций

1616–1617 и 1635–1648 гг[13].,  Уложения 1649 г., Новоуказных статей 1669 г., [14]то в них также невозможно выявить ни малейшего упоминания об активно-инициирующей роли какого-либо органа власти или должностного лица в той исходной точке уголовного судопроизводства, которая сегодня именуется стадией возбуждения уголовного дела[15].В этом отношении

весьма примечательна, например, посвященная процедуре обыска ст. 87 гл. 21-й Уложения 1649 г., в которой оказались, по существу, воспроизведены основные положения вышеотмеченных статей Псковской судной грамоты[16].

Из контекста процессуальных разделов Уставной книги Разбойного приказа названных редакций, Уложения 1649 г. и Новоуказных статей 1669 г. совершенно очевидно, что инициирование уголовного преследования со стороны местных и центральных административно-судебных органов должно было происходить в двух случаях — когда в рамках уже находившегося в

производстве дела содержавшиеся под стражей обвиняемые  давали показания о соучастниках преступления, или же когда происходили массовые антиправительственные выступления. Между тем, и в Уставной книге Разбойного приказа редакций 1616–1617 и 1635–1648 гг., и в Уложении 1649 г., и в Новоуказных статьях 1669 г. содержится немало казусов, подразумевающих или прямо упоминающих о приводе татей и разбойников в губную избу частными лицами (прежде всего, конечно, истцами). В этой связи нельзя не отметить и важной нормы, закрепленной в ст. 42 Уставной книги Разбойного приказа редакции 1616–1617 гг. и воспроизведенной  затем в ст. 31 гл. 21-й Уложения 1649 г. согласно которой

истцу — под угрозой уголовной санкции — воспрещалось заключать мировое соглашение с находившимися под стражей обвиняемыми в разбое (с нравоучительной резюмирующей сентенцией: «…не мирися с разбойники»[17]).

Вместе с тем, отечественный законодатель XVII в. особо предусмотрел защиту истцов и прочих лиц, которые доставляли подозреваемого властям. В ст. 8 гл. 21-й Уложения  («перетекшей» затем с некоторыми дополнениями в ст. 7 Новоуказных статей 1669 г.) предписывалось не принимать  во внимание показания задержанного, содержавшие обвинения против тех, кто осуществил привод его в губную избу[18]. Остается добавить, что даже судебные дела по государственным преступлениям, процессы по знаменитому «слову и делу», и те почти неизменно начинялись с «извета» — письменного или устного сообщения опять-таки частного лица[19]. В общем, как емко выразился С. А . Петровский, до XVIII в. в отечественном судопроизводстве «все основывалось на жалобах»[20]. Резюмируя вышесказанное, следует констатировать,что Российское государство и в XVII в. продолжало в значительной мере самоустраняться от инициирования уголовного преследования и, тем самым, от выявления преступлений.

В целом же, рассмотренную особенность дореформенного уголовного процесса можно наиболее кратко выразить формулой: «Нет челобитчика, нет и подсудимого» [«Нет заявителя, нет и уголовного дела»].[21]

Наконец, стоит затронуть вопрос о систематизации в предпетровское время норм процессуального права. При всех достижениях в развитии отечественного процессуального (особенно же уголовно-процессуального) законодательства в XVII в.,[22] положение с его систематизацией сложилось к исходу века далеко не лучшее. Проблема заключалась в постоянно нараставшей во второй половине XVII в. Интенсивности законо-творческого процесса. Так, если в 1645–1676 гг. в России в год в среднем издавалось 23 законодательных акта, то в 1676–1682 гг. — уже 24, а в 1682–1696 гг. — и вовсе 44[23]. В результате, Уложение 1649 г. стремительно «обрастало» всякого рода дополнениями и изменениями (причем сообразно тогдашней законотворческой практике, никак не согласованными друг с другом). Данная тенденция затрагивала в полной мере и сферу процессуального права. Достаточно сказать, что, согласно авторитетным подсчетам А. Г. Манькова, с января 1649 по январь 1696 г. было принято 83 законодательных акта, относившихся к судопроизводству[24].

Совершенно очевидно, что столь обширный и притом разрозненный законодательный материал нуждался в скорейшей систематизации. Не менее очевидно, что таковая не систематизированность законодательства не могла не использоваться в корыстных целях недобросовестными представителями государственного аппарата. Как позднее — сколь образно, столь и удрученно — констатировал Петр I в преамбуле известного закона от 17 апреля 1722 г., «всуе законы писать, когда их не хранить, или ими играть, как в карты, прибирая масть к масти, чего нигде в мире так нет, как у нас было, а отчасти еще и есть…».[25]

Глава 2. Преобразования в военном судоустройстве

и судопроизводстве России в 1696–1716 гг.

Завершая обозрение изменений в области судоустройства и судопроизводства, осуществленных в нашей стране в конце 1690-х – первой половине 1710-х гг., остается кратко остановиться на преобразованиях в сфере военной юстиции. Как известно, в отмеченный период Петр I уделял вопросам переустройства и боевого применения вооруженных сил приоритетное внимание. Соответственно, предпринятое на стыке XVII и XVIII вв. реформирование российской армии не могло не сопровождаться значительными переменами в военном судоустройстве и судопроизводстве. Рассчитанные на поместно-даточную организацию войск архаические суды

полковых воевод (заодно с содержавшей военно-уголовные нормы седьмой главой Уложения 1649 г.) были, конечно же, несовместимы с новой регулярной армией. Уже в 1700-е гг. в России появились и принципиально

новые органы военного правосудия — кригсрехты, и законодательные акты, в которых детально регламентировалось военное судопроизводство. В первом десятилетии XVIII в. нормативную основу функционирования кригсрехтов образовали «Уложение или право поведения генеральных, средних и низших чинов» 1702 г. (или Уложение Б. П. Шереметева) и Краткий

артикул 1706 г. (или Краткий артикул А. Д. Меншикова)[26]. Изданные как временные акты исключительно для действующей армии, составленные на основе западноевропейских источников Уложение и Краткий артикул объединяли в своем составе как положения, закрепленные в настоящее время

в общевоинских уставах (Внутренней службы, Дисциплинарном, Гарнизонной и караульной службы), так и военноуголовные и военно-процессуальные нормы. С момента появления российские кригсрехты представляли собой коллегиальные судебные присутствия, временно формировавшиеся командиром воинской части из числа строевых военнослужащих для рассмотрения уголовных дел по обвинениям военнослужащих той же части. По структуре кригсрехт состоял из ординарных судей (асессоров) и председателя (презуса или президента). Учитывая заведомую юридическую неподготовленность строевых военнослужащих, при кригсрехте вводилась должность аудитора, особого лица, специализировавшегося на подготовке дела к судебному разбирательству и на правовом консультировании членов суда. По существу рассматриваемого дела каждый из судей излагал мнение («сентенцию») с предложением о мере наказания подсудимому. Вынесенный кригсрехтом приговор направлялся в обязательном порядке на утверждение командиру части или иному вышестоящему воинскому начальнику (если командир части являлся презусом). Никакой апелляции на приговоры кригсрехтов не предусматривалось. К какой разновидности судебных органов можно отнести появившиеся в нашей стране в 1700-е гг. кригсрехты? Как известно, современные военные суды РФ рассматриваются федеральным законодателем как суды общей юрисдикции. Однако, принимая во внимание, что, как явствует из материалов судебной практики и сведений, приводимых в литературе, российские военные суды разбирали в XVIII в. исключительно уголовные дела, эти органы правосудия следует отнести к числу специализированных судов.[27] Кригсрехты бывали двух видов: полковой и генеральный. Генеральному военному суду подлежали, во-первых, дела по

обвинению старших и высших офицеров, а во-вторых, дела о преступлениях целых воинских частей. Председательство в  генеральном кригсрехте непременно принадлежало генералу или фельдмаршалу. В Кратком артикуле 1706 г. упоминались еще и так называемые «скорорешительные суды», которые учреждались в случае возникновения в войсках массовых беспорядков и которые осуществляли отправление правосудия ускоренно и по упрощенной процедуре[28]. На новый уровень нормативное регулирование военного судоустройства и судопроизводства вышло в начале 1710-х гг.

Это было связано с появлением «Краткого изображения процесов или судебных тяжеб» — первого отечественного военно-процессуального кодекса (хотя и составленного, как убедительно показал К. Петерсон, с широким использованием норм шведского Устава воинского судопроизводства 1683 г.)[29]. В «Кратком изображении процесов…» оказались гораздо более детально, нежели в Уложении 1702 г. и в Кратком артикуле 1706 г. регламентированы и вопросы организации кригсрехтов (полкового и генерального), и вопросы процессуального положения аудитора, подсудимого и свидетелей, и вопросы подготовки и проведения судебного разбирательства, и вопросы постановления и вступления в силу приговора. Поскольку «Краткое изображение процесов…» — с со-

держательной стороны — уже неоднократно рассматривалось в отечественной и зарубежной историко-правовой литературе[30], в рамках настоящей работы остается коснуться лишь отдельных недостаточно проясненных моментов, связанных с  его происхождением и применением на практике. Во-первых, стоит отметить неточность общепринятой поныне датировки «Краткого изображения процесов…» 1715 годом. Эту датировку предложил еще в 1880-е гг. П. О . Бобровский, исходивший из того, что первое печатное издание «Краткого изображения процесов…» было осуществлено (в соединении с Воинским артикулом) в Санкт-Петербурге в апреле 1715 г.[31]. В действительности, как показали составители оставшегося вне поля зрения правоведов фундаментального академического каталога «Описание изданий гражданской печати. 1708 – январь 1725 г.», первое типографское издание «Краткого изображения процесов…» увидело свет в Санкт-Петербурге в июле 1712 года (издание же 1715 г. являлось в реальности вторым)[32]. Во-вторых, благодаря изданию 1712 г., возможно со всей определенностью установить имя составителя «Краткого изображения процесов…». В качестве такового на титульном листе издания 1712 г. обозначен «Эрiст Фрiдрiх Кромъпеiн» — Эрнст Фридрих Кромпейн (Ernst Friedrich Кrompein), состоявший в ту пору обер-аудитором в российской армии (что характерно, во всех последующих изданиях его имя не упоминается)[33].

Ко всему прочему беловая рукопись «Краткого изображения процесов…», аналогично содержащая упоминание об Э. Кромпейне, отложилась не где-нибудь, а в личной библиотеке Петра I (сведения о составе которой оказались также не учтены в предшествующей историко-правовой литературе).[34]