Риторика Петровской эпохи: Стефан Яворский, Феофан Прокопович

     Феофану через посредство духовника государыни. Но все козни не удались. Родышевский написал житие Феофана, стараясь выставить в самом дурном свете своего противника, а главное -обвинить его в неправославии. Тот же неугомонный Родышевский составил огромную критику на духовный регламент и на объявление о монашестве; Родышевский силился разбить взгляд Петра на монашество, выраженный в указе, в котором излагался проект нового преобразования монастырей. Маркелл прямо называя эти документы сочинением Феофана. Феофан со своей стороны написал ответ, защищая новый взгляд на монашество; но Маркелл не предусмотрел того, что, поражая Феофана за такие сочинения, которые были изданы не от его имени, а как правительственные документы, он вызывал на борьбу с собою уже не Феофана, а правительство, и потому в январе 1732 года ему поставили это в вину и по высочайшему повелению сослали в заточение в Кирилло-Белозерский монастырь; разом с ним отправили в монастыри Аврамова и еще двоих лиц. Варлаам успел в пору увернуться. Зато в 1732 году Феофан низложил своего злейшего врага Дашкова, который, будучи членом синода и энергетическим приверженцем старины, давно уже думал сделать вред Феофану, тем более, что у него были в душе честолюбивые мечты сделаться патриархом.

       Случилось, что синод должен  был судить воронежского архиерея  Льва Юрлова за то, что уже  после вступления на престол Анны Ивановны этот архиерей вместо нее поминал при богослужении мать Петра II, Евдокию Федоровну, объясняя это впоследствии тем, что не получил указа от синода о вступлении на престол новой государыни. Когда в синоде собирались составить указ о том, чтобы воронежского архиерея арестовать и везти в Петербург, Георгий Дашков советовал помедлить, подождать новых известий от воронежского губернатора по этому делу, а когда привезли Льва в Петербург, то последний показал, что он просил заступничества у Георгия Дашкова. Льва лишили сана и предали гражданскому суду, но и Георгия, как уличенного заступника его, удалили из синода в монастырь.

     Тогда Феофан поднял против Георгия дело о взятках в ростовской епархии, это дело решилось не в пользу Георгия, и Феофан попросил у государыни наказания виновному построже: его лишили сана и сослали в Каменный вологодский монастырь. Пользуясь большим почетом у императрицы Анны, Феофан употреблял свое положение для того, чтобы вредить своим врагам и преследовать даже тогда, когда они находились в совершенном падении; Феофан был безжалостен не только к своим врагам, но не прощал и тем, которые оказывали сострадание к его бессильным врагам. Бывший некогда коломенским митрополитом Игнатий Смола, сторонник Дашкова и давний недоброжелатель Феофана, был сослан в Свияжский монастырь за нерешительность в деле осуждения Льва. Его радушно принял казанский митрополит Сильвестр Холмский.

     За  это по настоянию Феофана Игнатия  выслали подалее на берег Северного  моря, в Никольский карельский монастырь для содержания под крепким караулом, а Сильвестра, у которого при обыске в бумагах нашли доказательства, что и он не менее Игнатия и Георгия питал злобу к Феофану, сослали в Крипецкий монастырь близ Пскова. Сильвестр объявил за собою "слово и дело" и привезен был в Москву; там он запутался в показаниях; тогда его лишили сана и сослали в заточение в Выборг. Дашков, сосланный в вологодский Каменный монастырь, принял схиму под именем Гедеона, но Феофан узнал, что его держат в монастыре с послаблением, и отправил секретного синодского обер-секретаря Дудина узнать об этом подробно. Оказалось, что монастырское начальство действительно обращалось с заточенным ласково. По этому поводу взяли под арест каменского архимандрита и казначея, привезли обоих в Петербург к суду синода. Архимандрит, страшась пытки, умер в тюрьме; по показанию казначея притянули к делу вологодского архиерея Афанасия Кондоиди за то, что он переменил у Георгия Дашкова караульных служителей.

     Афанасий  как-то отделался от беды и, воротившись в свою епархию, начал содержать Дашкова уже с такою строгостью, что даже сам синод приказал сделать послабление осужденному. Дашков от тоски заявил, что у него есть "государево слово и дело", но синод, руководимый Феофаном, не обратил внимания на это заявление низложенного архиерея и приказал сослать его в Нерчинский монастырь в той надежде, что находясь в такой дали, он уже не будет беспокоить правительство. Еще Стефан Яворский написал книгу "Камень веры", направленную главным образом против лютеранства; она была издана уже после смерти автора в 1728 году под наблюдением тверского архиепископа Феофилакта Лопатинского. Вслед за тем в Лейпциге явилось на латинском языке опровержение этой книги, сочиненное Буддеем, человеком в свое время знаменитым по учености. Рецензент обвинял Яворского в угодничестве католичеству и предостерегал русских от его книги. Тогда в России появилось сочинение в защиту Яворского, составленное доминиканцем Рибейра, находившимся при испанском посланнике герцоге Делирия, а потом сам Феофилакт написал "Возражение на письмо Буддея", но не добился у правительства дозволения издать свое сочинение. Тогда как Феофилакту не дозволили писать сочинение в защиту

     Яворского, книга Рибейры была переведена на русский язык двумя духовными лицами, архимандритами и членами синода Евфимием Коллеги и Платоном Малиновским. Против "Камня веры" написан был "Молоток на Камень веры" - сочинение в протестантском духе. Феофан, и прежде расположенный к протестантству, увидел, что открыто стать на протестантскую сторону теперь будет выгодно, потому что с могуществом любимца императрицы Анны Бирона немцы-лютеране подняли голову и получили первенствующее значение в России. Феофан притянул в тайную канцелярию переводчиков книги Рибейры и написал кабинетным министрам записку, в которой старался льстить протестантам, наводнившим тогда служебные сферы в России. "Иностранных в России мужей, - выражался Феофан о Рибейре, - ругательно нарицает человечками или людишками и предает, что русское государство их питает, а церковный закон оным гнушается... презуса петербургской академии, злодейством опорочив, предает сию речь: и то не дивно понеже вси лютеране суть, что таковая их правда и вера в делах гражданских. Всех сплошь протестантов, из которых многое число честные особы и при дворе, и в воинском, и в гражданском чинах рангами высокими почтены служат, неправдою и неверностью помарал, из чего великопочтенным особам не малое учинил огорчение".

     Противники  Феофана не дозволяли ему торжествовать  и при невозможности ратовать против него открыто, стали писать подметные письма. В одном из таких писем обвиняли Феофана даже в наклонности к папизму. Автор укрылся, но Феофану хотелось во что бы ни стало сыскать его, и подозрение упало прежде всего на одного из давних его врагов, Аврамова, содержавшегося в Иверском монастыре. По настоянию Феофана произведено было над Аврамовым следствие, но оно ничего не открыло. Тогда Феофан принялся за Евфимия Коллеги и Платона Малиновского, принимавших участие в переводе книги Рибейры на русский язык; с ними были арестованы еще несколько лиц духовного звания. Феофан старался представлять императрице, что в этой полемике, поднятой против него в защиту Стефанова сочинения, видны иностранные, враждебные России, происки. И Евфимий, и Платон в 1734 году были исключены из числа членов синода, и у них отняты были монастыри, которыми они управляли, а в июне 1735 года Евфимий Коллеги был лишен священства и монашества и переименован в прежнее мирское имя Елевеерия. После расстрижения его подвергли допросам и пыткам.

     К делу привлекли директора московской синодальной типографии Барсова  и с ним типографских рабочих; было подозрение, что самая книга  Рибейры в подлиннике печаталась тайно не за границей, а где-нибудь в России. Но розыск по этому вопросу  не привел ни к чему, кроме догадок. Отыскивая составителя подметного письма, Феофан ухватился, между прочим, за секретаря придворной конторы Яковлева, сосланного по делу Алексея Петровича в Сибирь и возвращенного Екатериною I. Яковлев под страшною пыткою наговорил на другого Яковлева, учителя греческого языка; у последнего нашли проповеди с приписками в виде примечаний давнего феофанова врага Маркелла Родышевского, жившего в заточении в Кирилловском монастыре. Феофан приказал привезти Маркелла в Петербург, но на след сочинителя подметного письма не напали. Феофан возбудил подозрение на Иосифа Решилова, который, бывши прежде в расколе, по принятии православия употреблялся синодом в разных поручениях по раскольничьим делам и находился в связи с Феофилактом Лопатинским. Взятый в тайную канцелярию, Решилов в своих показаниях притянул к делу калязинского архимандрита Иосифа Маевского.

     За  ним начали таскать в тайную канцелярию других духовных и, наконец, тверского  архиерея Феофилакта Лопатинского. Допрашивая Феофилакта, старались запутать его в дело о произнесении разных сомнительных слов о престолонаследии и держали под стражею. Участь его была решена уже по смерти Феофана. Но в то время, когда Феофан беспощадно старался отыскать автора подметного письма, сильно раздразнившего его, появился другой пасквиль на Феофана и вместе на государыню, пасквиль, присланный вместо доношения из новгородской губернской канцелярии. Подьячие этой канцелярии были наказаны кнутом, виновника же не нашли. Много лиц притянуто было к делу о подметных письмах, много людей сидело в тюрьмах и подвергалось страшным пыткам. Шли месяцы за месяцами, пошел новый 1736 год, наконец, 8 сентября этого года в половине пятого часа пополудни Феофан скончался.

     О смерти его сохранилось известие, что, чувствуя приближение кончины, он приставил ко лбу указательный палец и сказал: "О главо, главо, разуму упившись, куда ся приклонишь". Тело его было отправлено водным путем в Новгород и погребено в Софийском соборе. Из завещания его видно, что, кроме деревень, приписанных к его сану, которые после его смерти были взяты в казну государыни, у него было несколько деревянных и каменных домов в Петербурге и Москве, библиотека, стоившая 4.500 рублей, и много ценных вещей между прочим, 149 картин, писанных масляными красками. Феофан был одним из самых ученых и развитых людей своего времени, но вместе с тем носил на себе все пороки своего века. Пока жив был Петр, Феофан был деятельным, энергичным и полезным его сотрудником; где только нужна была умственная жизнь, ученый труд и свежая мысль, обращенная к практическим потребностям времени, там Феофан являлся понятливым и трудолюбивым исполнителем предложений и планов Петра, преимущественно в сфере церкви и народного воспитания. Умев приобрести доверие и расположение государя, он в то же время умел соблюдать со всеми окружающими доброе согласие и отличался характером благодушия, украшающего ученого человека.

     Но  после кончины своего покровителя  Феофан неожиданно очутился в страшном омуте интриг, козней и лукавства. Ему приходилось или подвергнуться опасности быть выкинутым из общества, в котором жил, сохранив за собою память честного человека, или, предупреждая угрожавшие ему события, начать без зазрения совести выкидывать всех тех, которые становились ему на дороге, и даже, по его соображению, сделать ему какое-нибудь зло. Феофан сообразно своей природе выбрал последний путь, и из мирного ученого времен Петра стал после его кончины ужасным тираном, не разбиравшим никаких средств, когда приходилось толкать других, мешавших ему на пути, стал бессердечным эгоистом, безжалостным мучителем, который тешился страданиями своих жертв даже и тогда, когда они переставали быть для него опасными. 

     СЛОВО НА ПОГРЕБЕНИЕ ПЕТРА ВЕЛИКОГО

     Что се есть? До чего мы дожили, о россияне? Что видим? Что делаем? Петра Великого погребаем! Не мечтание ли се? Не сонное ли нам привидение? О, как истинная печаль! О, как известное наше злоключение! Виновник бесчисленных благополучий наших и радостей, воскресивший аки от мертвых Россию и воздвигший в толикую силу и славу, или паче, рождший и воспитавший прямый сый отечествия своего отец, которому по его достоинству добрии российстии сынове бессмертну быть желали, по летам же и состава крепости многодетно еще жить имущего вси надеялися, – противно и желанию и чаянию скончал жизнь и – о лютой нам язвы! – тогда жизнь скончал, когда по трудах, беспокойствах, печалех, бедствиях, по многих и многообразных смертех жить нечто начинал. Довольно же видим, коль прогневали мы тебе, о боже наш! И коль раздражили долготерпение твое! О недостойных и бедных нас! О грехов наших безмерия! Не видяй сего слеп есть, видяй же и не исповедуяй в жестокосердии своем окаменен есть. Но что нам умножать жалобы и сердоболия, которые утолять елико возможно подобает. Как же то и возможно! Понеже если великие его таланты, действия и дела воспомянем, еще вяще утратою толикого добра нашего уязвимся и возрыдаем. Сей воистину толь печальной траты разве бы летаргом некиим, некиим смертообразным сном забыть нам возможно. Кого бо мы, и какового, и коликого лишилися? Се оный твой, Россие, Сампсон, каковый да бы в тебе могл явитися никто в мире не надеялся, а о явльшемся весь мир удивился. Застал он в тебе силу слабую и сделал по имени своему каменную, адамантову; застал воинство в дому вредное, в поле не крепкое, от супостат ругаемое, и ввел отечеству полезное, врагом страшное, всюду громкое и славное. Когда отечество свое защищал, купно и возвращением отъятых земель дополнил и новых провинций приобретением умножил. Когда же востающыя на нас разрушал, купно и зломыслящих нам сломил и сокрушил духи и, заградив уста зависти, славная проповедати о себе всему миру повелел. Се твой первый, о Россие, Иафет, неслыханное в тебе от века дело совершивший, строение и плавание корабельное, новый в свете флот, по и старым не уступающий, как над чаяние, так выше удивления всея селенныя, и отверзе тебе путь во вся концы земли и простре силу и славу твою до последних окиана, до предел пользы твоея, до предел, правдою полагаемых, власть же твоея державы, прежде и на земли зыблющуюся, ныне и на море крепкую и постоянную сотворил. Се Моисей твой, о Россие! Не суть ли законы его, яко крепкая забрала правды и яко нерешимые оковы злодеяния! Не суть ли уставы его ясныя, свет стезям твоим, высокоправительствующий сигклит и под ним главные и частные правительства, от него учрежденные! Не светила ли суть тебе к поисканию пользы и ко отражению вреда, к безопасию миролюбных и ко обличению свирепых! Воистину оставил нам сумнение о себе, в чем он лучший и паче достохвальный, или яко от добрых и простосердечных любим и лобызаемь, или яко от нераскаянных лестцов и злодеев ненавидимь был. Се твой, Россие, Соломон, приемший от господа смысл и мудрость многу зело. И не довольно ли о сем свидетельствуют многообразная философская искусства и его действием показанная и многим подданным влиянная и заведенная различная, прежде нам и неслыханная учения, хитрости и мастерства; еще же и чины, и степени, и порядки гражданские, и честные образы житейского обхождения, и благоприятных обычаев и нравов правила, но и внешний вид и наличие краснопретворенное, яко уже отечество наше, и отвнутрь и отвне, несравненно, от прежних лет лучшее и весьма иное видим и удивляемся. Се же твой, о и церкве российская, и Давид и Константин. Его дело – правительство синодальное, его попечение – пишемая и глаголемая наставления. О, коликая произносило сердце сие воздыхания о невежестве пути спасенного! Коликие ревности на суеверия, и лестнические притворы, и раскол, гнездящийся в нас безумный, враждебный и пагубный! Коликое же в нем и желание было и искание вящего в чине пастырском искусства, прямейшего в народе богомудрия и изряднейшего во всем исправления! Но о многоименитого мужа! Кратким ли словом обымем бесчисленные его славы, а простирать речи не допускает настоящая печаль и жалость, слезить токмо и стенать понуждающая. Негли со временем нечто притупится терн сей, сердца наша бодущий, и тогда пространнее о делах и добродетелех его побеседуем. Хотя и никогда довольно и по достоинству его возглаголати не можем; а и ныне, кратко воспоминающе и аки бы токмо воскрилий риз его касающесе, видим, слышателие, видим, беднии мы и несчастливии, кто нас оставил и кого мы лишилися. Не весьма же, россиане, изнемогаем от печали и жалости, не весьма бо и оставил нас сей великий монарх и отец наш. Оставил нас, но не нищих и убогих: безмерное богатство силы и славы его, которое вышеименованными его делами означилося, при нас есть. Какову он Россию свою сделал, такова и будет: сделал добрым любимою, любима и будет; сделал врагом страшную, страшная и будет; сделал на весь мир славную, славная и быть не престанет. Оставил нам духовная, гражданская и воинская исправления. Убо оставляя нас разрушением теле своего, дух свой оставил нам. Наипаче же в своем в вечная отшествии не оставил нас сирых. Како бо весьма осиротелых нас наречем, когда державное его наследие видим, прямого по нем помощника в жизни его и подобонравного владетеля по смерти его, тебе, милостивейшая и самодержавнейшая государыня наша, великая героина, и монархиня, и матерь всероссийская! Мир весь свидетель есть, что женская плоть не мешает тебе быть подобной Петру Великому. Владетельское благоразумие и матернее благоутробие, и природою тебе от бога данное, кому не известно! А когда обое то утвердилося в тебе и совершилося, не просто сожитием толикого монарха, но и сообществом мудрости, и трудов, разноличных бедствий его, в которых чрез многая лета, аки злато в горниле искушенную, за малое судил он иметь ложа своего сообщницу, но и короны, и державы, и престола своего наследницу сотворил. Как нам не надеяться, что сделанная от него утвердишь, недоделанная совершишь и все в добром состоянии удержишь! Токмо, о душе мужественная, потщися одолеть нестерпимую сию болезнь твою, аще и усугубилася она в тебе отъятием любезнейшей дщери и, аки жестокая рана, новым уязвлением без меры разъярилася. И якова ты от всех видима была в присутствии подвизающегося Петра, во всех его трудех и бедствиях неотступная бывши сообщница, понудися такова же быти и в прегорьком сем лишении. Вы же, благороднейшее сословие, всякого чипа и сана сынове российстии, верностью и повиновением утешайте государыню и матерь вашу, утешайте и самих себе, несумненным познанием петрова духа в монархине вашей видяще, яко не весь Петр отшел от нас. Прочее припадаем вси господеви нашему, тако посетившему нас, да яко бог щедрот и отец всякия утехи ее величеству самодержавнейшей государыне нашей и ее дражайшей крови – дщерям, внукам, племянницам и всей высокой фамилии отрет сия неутолимые слезы и усладит сердечную горесть благостыпным своим призрением и всех нас милостивне да утешит. Но, о Россие, видя кто и каковый тебе оставил, виждь и какову оставил тебе.

       Аминь. 1725. 
 

      ЗАКЛЮЧЕНИЕ 

     Специфической особенностью риторики как учебной  дисциплины является ее ярко выраженная практическая направленность, т.е. каждый оратор может приобрести свой опыт, выработать свой стиль на основе общих рекомендаций.

     А в этом поможет простое правило: наблюдение за речью окружающих и  своей собственной речью, отчет  самому себе после каждого ораторского  выступления или беседы, переговоров

      СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 
 

1. Александров Д. Н. Риторика. — М. 1999.
2. Анцупов А.Я., Шипилов А.И. Конфликтология: Учебник для вузов. — М.,1999.
3. Введенская М. Н., Павлова Л. Г. Культура и искусство речи. — Ростов-на-Дону, 1996.
4. Введенская М.Н., Павлова Л.Г. Деловая риторика: учебное пособие для вузов. — Ростов-на-Дону, 2000.
5. Головин Б.Н. Основы культуры речи. –2-е изд. — М.,1999.
6. Дональдсон М.К., Дональдсон М. Умение вести переговоры: Пер. с англ. — Киев, 1998.
7. Зарецкая Е.Н. Риторика. Теория и практика речевой коммуникации. — М.,1998.
8. Клюев Е.В. Риторика (Инвенция. Диспозиция. Элокуция): Учебное пособие для вузов. — М.: ПРНОР, 2001. — 272 с.
9. Михайличенко Н. А. Риторика: Учебное пособие для учащихся гимназий, лицеев и школ гуманит. проф. — М: Спектр, 1993. — 96 с.
10. Михальская А. К. Основы риторики: мысль и слово: Учебное пособие для учащихся 10-11 классов общеобразовательных учреждений. — М.; Просвещение, 1996 — 416с.
11. Мицич П.П. Как проводить деловые беседы. М. — 1987
12. Ниренберг Дж. Гений переговоров. — Минск, 1997
13. Панджлова А.П. Деловая коммуникация в профессиональной деятельности. Учебное пособие — С — Петербург, 1999
14. Риторика и стиль — М. — 1984
15. Русская риторика; Хрестоматия/Автор — составитель Л.К. Траудиж. — М.,1996