Детская речь в сопоставлении с речью взрослого

Министерство  Образования Российской Федерации

Московский  психолого-социальный институт

Муромский филиал 
 
 
 
 
 
 

Контрольная работа

 по дисциплине

«Психолингвистика»

тема: Детская речь в сопоставлении с речью взрослых

 
 
 
 

Преподаватель: к.п.н. Фалько С.Н.

Выполнила: студент гр.29 Лмсв/3-11

Бобкова М.Е. 
 
 
 
 
 

Муром 2011

     Обращение психолингвистов к детской речи необходимо не только для прояснение закономерностей формирования языковой личности человека в онтогенезе. Речевые  построения ребенка часто позволяют  понять многие важные особенности соотношения мышления и речи. К их числу, например, относится вопрос о связи познавательных и речевых возможностей в речевой деятельности.

     Если  человек, мысля, оперирует какими-то структурами УПК, т. е. «внутреннего кода», то каковы структурные единицы этого кода - конкретные образы действительности (данный цветок, данное лицо и пр.), обобщенные «следы образов» («цветок вообще», всякое лицо» и пр.) или же вербальные обозначения (т. е. слова) образов, хранящихся в нашей «памяти языка»? Конечно, сразу же точно ответить на эти вопросы было бы просто, если бы мы могли «заглянуть в мозг» и выяснить: в каких случаях активизируется серия образов-картинок, а в каких - слова языка. Но нам далеко еще до таких возможностей. А поэтому приходится ограничиваться некими косвенными данными - через наблюдения, рассуждения, эксперименты. Результаты самонаблюдений могут быть, как известно, вполне достоверными, сомнительными и абсолютно ошибочными. К последним можно отнести, например, древнейшие заблуждения: «Земля плоская», «Солнце вращается вокруг Земли».

     В интересующем нас плане можно  проверить на достоверность мнение о том, что так называемые «образные  словосочетания» языка всегда вызывают в нашем сознании соответствующие  «картинки» (образы). Английский языковед Уоллес Л. Чейф написал: «Если я, например, говорю Sat kicked the bucket, то у моего слушателя, да и у меня может возникнуть впечатление, что он пнул ногой ведро, хотя я имел в виду, что он помер, и слушающий меня прекрасно знает, что я хотел сказать. Если я употребляю идиому red herring «ложный след», сознание мое полностью не свободно от представления о рыбе красного цвета».

     Итак, со стороны сознание как бы остается «привязанным» к образному компоненту фразеологизма, с другой - говорящий  ислушающий «прекрасно знают» семантику идиомы, никак (в контексте общения) не связанную с этим самым образом. Получается странное противоречие: то ли говорящий (и слушающий) специально анализируют фразеологизм в отрыве от контекста, в котором он употребляется, то ли связь с образом не нарушается и в речевом (контекстном) потоке. В первом случае возникает ситуация, как в известном мультике: маленький мальчик слышит речь взрослых, суть которых ему не ясна, а поэтому фразы «Загнали, куда Макар телят не гонял», «Связали по рукам и ногам» вызывают у него страшные картины. А фраза «Сидорову и Молчанову дали по шапке» - картину вручения подарков. Во втором случае придется предположить, что и взрослый человек, воспринимая фразеологизмы в речевом потоке, сначала должен испугаться или обрадоваться (как мальчик), а потом уже разобраться, в чем дело (как взрослый). И тогда понимание и использование идиомы становится замедленным, как бы двухступенчатым. Так ли это? Ответ - в описанном ниже опыте. Материал исследования:

     а) списки отдельных фразеологизмов с образными компонентами (ОК), подобные приведенным выше;

     б) списки предложений с включениями  а);

     в) связанные короткие тексты с б);

     г) наборы рисунков с др. иллюстраций, которые предъявляются испытуемым одновременно с а), б) и в).

     В иллюстрациях представлены, во-первых, такие, которые недвусмысленно семантизируют (выясняют) прямое значение словесных  ОК. Например, Идиоме «следы былой красоты» может соответствовать фотография реальных следов человека на снегу, а  в идиоме «мурашки на коже» - рисунок бегущих муравьев. Во-вторых, даны такие иллюстрации, которые соответствуют переносным значениям ОК-слов и ОК-идиом. Например, предложению «В зал вошла пожилая женщина со следами былой красоты» соответствует фотография красивой пожилой женщины, а «Вечером читал такой жуткий роман ужасов, что и потом у меня по коже мурашки бегали» - рисунок испуганного молодого человека со вздыбленными волосами.

     По  инструкции каждый испытуемый должен был подобрать к каждой единице  заданий из наборов а), б) и в) по одной из иллюстраций из набора г).

     Испытуемые  группировались по возрастному (и образовательному) признакам:

     1-я  группа - 20 дошкольников 4-6 лет;

     2-я  группа - 20 школьников 7-8 классов;

     3-я  группа - 20 студентов 1 -5 курсов (филологи).

     Естественно, что в 1-й группе языковой (сокращенный) материал предъявлялся на слух, был упрощен и не включал текстов.

     Результат 1-й группы.

     Задание выполнило около 1/3 испытуемых. Иллюстрации  к единицам а) и б) из набора г) подбирались (если подбирались вообще в неслучайном порядке) только по принципу соответствия прямому значению ОК-слова.

     Результат 2-й группы.

     Задание верно выполнили 3/4 испытуемых. В  оставшейся трети наиболее частый подбор иллюстраций к прямым значениям  ОК-слов во фразеологизмах: «На безрыбье и рак - рыба» (рисунок рака), «Одна ласточка весны не делает» (фото ласточки) и «Похоже, как гвоздь на панихиду» (рисунок гвоздя).

     Результат 3-й группы - стопроцентное верное выполнение при минимальной затрате  времени. По невыясненным причинам подборы  иллюстраций интерпретирующих прямое значение ОК-слов в составе и списках изолированных слов, и в предложениях, наблюдались и в старших группах: трижды (2-я группа) и одном случае (3-я группа). Речь идет о пословице «Нет дыма без огня» (рисунок дыма, поднимающегося над костром).

     Общий вывод: достаточно опытный носитель языка верно и точно понимает значение ОК-слов в контексте, где  это слово утрачивает первоначальное прямое предметное значение, чего не может  продемонстрировать дошкольник, а частично - и школьник с недостаточным речевым развитием (именно в сфере фразеологизмов). Мнение У. Чейфа представляется ошибочным.

     Сказанное совершенно не означает, как может  показаться, что сформировавшийся интеллект  взрослого обслуживает себя исключительно  средствами языка без опоры на конкретные или обобщенные образы, хранящиеся в памяти, Ну, например, без таких конкретных образов мы не могли бы узнавать друг друга (и самих себя в зеркале), что называется, «в лицо». То же самое надо сказать и о предметном (материальном) мире в целом и его бесчисленных элементах.

     Правильно как раз противоположное суждение: мы понимаем язык (его единицы и  их сочетания во всем их разно- и  многообразии) только в том случае, если научились связывать языковые знаки с их предметными представлениями  в образной памяти нашего мозга. Такое умение позволяет нам понять хотя бы поверхностный уровень таких, скажем, стихотворных строф:

     Засеребрятся  малины листы,

     Запрокинувшись  кверху изнанкой.

     Солнце  грустно сегодня, как ты,-

     Солнце  нынче, как ты, северянка. (Б. Пастернак)

     Гремели блюда у буфетчика. Лакей зевал, сочтя судки. В реке, на высоте подсвечника, Кишмя кишели светляки. (Б. Пастернак)

     Человека  не привыкшего к восприятию «шифра»  поэзии, эти строки не только не привлекут, но и могут разозлить: где связь  между листами малины и какой-то грустной северянкой? Почему светляки - «в реке», а не «над рекой»? Почему это самое «над» измеряется «в подсвечниках», а не в сантиметрах?!

     Здесь не место для интерпретации образного  строя стихов и для выяснения  методов поэтического выражения. Отметим лишь, что «подсвечник» появился, разумеется, не как случайный эталон меры длины, а как результат ассоциации однокоренных слов («СВЕТляк - подСВЕЧник») и рифм «буфетЧИК - подсвеЧНИК». Нам важно отметить, что человек, и не привыкший к поэзии, в состоянии удивиться, заметив необычные словоупотребления: со значения прямых значений слов начинается умение понимать текст. Остальное - впереди.

     Наши  примеры приведены, прежде всего, для  того, чтобы показать: сложная ткань  поэтического текста не может обойтись без конкретных образов. Отметим, что только что речь шла о восприятии в направлении «от текста (слова) — к образу», когда читатель воспринимает текст. Естественно, что автор текста отталкивался, напротив, от своей образной картины (представления), когда шел к своему результату - тексту стиха.

     Рассмотрим  эксперимент, задача которого - выяснить, играет ли язык, на котором мы говорим, какую-либо роль в процессах осмысления, различения и запоминания предметов  изобразительного искусства. В опыте принимали участие две группы испытуемых: А) 20 студентов обоего пола (возраст 18-22) и Б) 20 профессиональных художников (возраст 25-31).

     Испытуемым  предъявлялся материал в виде репродукций  с художественных полотен, подобранных  специально таким образом, чтобы исключить возможность вербального «пересказа» как опоры для различения, запоминания и отчетного описания увиденного. С этой целью репродукции предъявлялись испытуемым в нескольких сериях:

      1. мужские поясные портреты, однотипные  по времени написания и по манере изображения (реализм);

     2. женские поясные портреты, аналогичные  1 по характеру;

     3. натюрморты с изображением керамической  и металлической посуды.

     Каждая  серия состояла из 10 репродукций  и предъявлялась испытуемым на одно и то же время — 15 секунд, после чего должен был следовать устный словесный отчет на вопросы:

     а) Кто (что) изображено?

     б) Предъявлялись ли в данной серии  разные изображения или

     встречались одинаковые?

     в) Попытайтесь пояснить, чем одно (на выбор) изображение отличалось от другого?

     Отчеты  испытуемых группы А (непрофессионалы) сводились к следующим типичным ответам: «Женские портреты», «Портреты  мужчин», «Разная посуда - гончарная  и из металла», «Цветы везде одни и те же - сирень», «Указать, где кто (что) и в чем разница, затрудняюсь». После таких (первичных) отчетов в рядах предъявленных серий репродукций производились изменения: по 2 (из 10) репродукции заменялись на другие, а остальные менялись только местами. Вторичные отчеты в той же группе существенно новых моментов не внесли, если не считать двух случаев обнаружения замен с пояснением: «Вот этого портрета не было раньше», «Здесь появилось больше бутылок... Раньше все стояли, а здесь две лежат».

     Отчеты  испытуемых группы Б показали существенно  лучшую зрительную память: обнаруживались все замены и примерно треть перестановок репродукций. Качественно другими были и словесные отчеты: «Гейнсборо убрали, а положили Брюллова», «Здесь был мужчина с двумя большими звездами, а его убрали», «Кончаловского сирень переставили на третье место», «Вот этот натюрморт новый совершенно - почти сплошная медь».

     И все же основная масса обнаруженных замен и перестановок не вызвала  четких словесных формулировок, из которых можно было бы вне ситуации совместного наблюдения понять, есть ли (и в чем именно) разница между репродукциями внутри каждой серии. Художники отвечали на вопросы следующим образом «Это же очевидно - тут (жест) так написано (жест имитации движения кистью), а тут (жест) вот так (жест имитации)», «Смотрите, как здесь (жест) положены блики, а вот - иначе ("жест")», «Тут и тут (жесты) и т.п. Иными словами, испытуемые дают констатирующие номинации (обозначения) деталей, которых не заметил» (или не могут назвать) непрофессионалы. Но и те, и другие не в состоянии дать четкого перечня всех отличительных признаков разных объектов. Мы учитываем И тот факт, что явление эйдетизма (удержание в памяти образа объекта после его предъявления) наблюдается у профессиональных художников существенно чаще и длится существенно дольше, чем у других. Но словесный комментарий к длящемуся в памяти представлению и у художников мало содержателен: назвать фамилию портретиста Гейнсборо еще не значит передать словесно его манеру письма. В то же время несомненно, что профессионал узнает любой портрет Гейнсборо именно по его манере (стилю). Испытуемые группы А оказались, в основном, способными лишь к вербальному обобщенному обозначению изображений типа «женский портрет» или «посуда». Такие изображения не могут никак служить «словесной» опорой различения типовых объектов.