Терроризм в асимметричном конфликте на локально-региональном и глобальном уровнях (идеологические и организационные аспекты)

В конце XX – начале XXI в., когда даже локальные вооруженные группировки транснационализировали те или иные аспекты своей деятельности, критическое значение имеет не жесткое разграничение между внутриполитическим и международным терроризмом, а уровень и масштаб целей группировки: локально-региональный или глобальный. Вопреки традиционному четкому разграничению между социально-политическим, националистическим и религиозным терроризмом, в 2000-е гг. значительная часть террористической активности в мире пришлась на организации смешанного, особенно религиозно-националистического толка. Исходя из уровня и масштаба политико-идеологических целей террористических организаций и того, действуют ли они в контексте более широкого вооруженного противостояния, можно выделить три типа терроризма в изучаемый период: 1)терроризм как тактику в локально-региональных конфликтах; 2)супертерроризм как тактику акторов, преследующих глобальные, неограниченные цели в противостоянии международной системе (например, ячеек транснационального движения, вдохновленного аль-Каидой); 3) терроризм леворадикального, правоэкстремистского, экологического и иного толка, не связанный с вооруженными конфликтами и переживавший относительный спад на рубеже XX–XXI вв. 

Традиционное понимание асимметрии в вооруженном противостоянии лишь как качественного военно-силового превосходства одной из сторон не объясняет, почему такие конфликты могут длиться десятилетиями, не приводя к решающему исходу. «Силовая асимметрия» также далеко не полно отражает абсолютно преобладавший в начале XXI в. тип асимметричного противостояния – между государством и негосударственными акторами (95% конфликтов за десятилетие с 1998 г. и 100% конфликтов в 2004–2009гг.) В таком противостоянии основные ресурсы государства включают не только силовой потенциал, но и международный политико-правовой статус, а негосударственные игроки имеют свои сравнительные преимущества.

Выявление фундаментальных условий  и причин терроризма как одной из тактик вооруженного асимметричного конфликта неизбежно сводится к анализу тех глубинных противоречий, которые оспариваются противоборствующими сторонами (контроль над государственной властью, территорией и т. д.). Однако причины конфликта в целом еще не обязательно объясняют, почему в нем используются – или не используются – именно террористические методы. Даже асимметричная конфронтация не гарантирует автоматического применения в ней террористических методов, а если они и применяются, то не обязательно всеми негосударственными акторами. Необходимо выявить более специфические предпосылки, которые делают терроризм сознательным тактическим выбором негосударственных игроков в асимметричном противостоянии на локально-региональном или глобальном уровнях. Если конкретные внешние условия, в которых применяется терроризм, могут сильно варьироваться, подчеркивая его предельно контекстный характер, то внутренние характеристики самих террористических акторов, как правило, отвечают двум базовым условиям. Сознательное уничтожение гражданских лиц или угроза применения насилия против них как средство давления на более сильного оппонента требует от террористов повышенной степени решимости и воли, которую обеспечивает более жесткий идеологический детерминизм, чем у группировок, не применяющих террористические методы. Но одной решимости мало – она должна быть подкреплена соответствующими организационно-структурными возможностями (которые не сводятся к чисто техническим или финансовым). Это, прежде всего, такая система внутренней организации группы, которая дает ей весомые асимметричные преимущества в сравнении с главным противником террористов – государством или сообществом государств. Сочетание жесткого идеологического детерминизма с особенностями организационной структуры максимизируют для вооруженного актора сравнительные преимущества террористической тактики в конкретных локально-региональных контекстах и на глобальном уровне.  

Во второй главе – «Радикальный национализм как идеологическая база терроризма» – отмечается, что, если в XIX в. и на протяжении большей части XXв. терроризм чаще всего применялся группами социально-революционной, анархической и другой леворадикальной ориентации, то с конца XXв., как показывает статистика, пальма первенства в этой области перешла к организациям радикально-националистического и религиозно-экстремистского, а также смешанного идеологического толка.

В конце XX – начале XXI в. систематическое применение терроризма группировками радикально-националистического толка было характерно а) для этносепаратистских движений (в Кашмире (Индия), Чечне (Россия), на Шри-Ланке, в Таиланде и т. д.), как правило, противостоящих более или менее функциональным центральным правительствам, и б) для движений, участвующих в вооруженном сопротивлении иностранной интервенции и оккупации (например, в контексте палестино-израильского противостояния, Ираке и Афганистане), как правило, в условиях слабости или нефункциональности государственной власти. В 1990-е гг. влияние радикально-националистических идеологий на террористическую активность сильнее всего проявилось в применении терроризма этносепаратистами. Однако в 2000-е гг., в условиях начала международной «войны с терроризмом», основная часть террористической активности в мире пришлась на движения сопротивления вооруженному иностранному вмешательству и связанным с ним местным правительствам в интернационализированных конфликтах в Ираке (где к 2007 г. число терактов составило 60% от всех терактов в мире, а число убитых в терактах – 79% от общемирового) и, к концу десятилетия, в Афганистане.

В начале XXIв. перспективы достижения радикальными этносепаратистами своей конечной цели – одностороннего отделения от многоэтничного государства и создания нового государства – весьма ограниченны. Несмотря на исключительные случаи, в которых решающую роль играл фактор внешнего вмешательства (Косово, Абхазия, Южная Осетия), формирование независимых государств на базе сепаратистских движений остается именно исключением, а не правилом. Неудивительно, что конфликты этносепаратистского типа могут длиться десятилетиями без реальных перспектив достижения сепаратистами их конечной цели. Максимум того, чего удается добиться большинству этносепаратистских движений – это перераспределения власти и ресурсов внутри государства в рамках той или иной формы автономии и федерализма. Хотя мобилизация насилия этнонационалистическими лидерами и идеологами может базироваться и на реальном социально-политическом и социально-экономическом недовольстве и социокультурном протесте, амбициозность формулируемых ими конечных целей вступают в противоречие с заведомо низкими шансами на реализацию этих целей, даже вооруженным путем. Это противоречие становится рецептом дальнейшей радикализации наиболее экстремистских элементов в этнонационалистическом движении и объясняет их переход к более асимметричным формам насилия, крайней из которых является терроризм.

В отличие от этносепаратизма, радикальный национализм как идеология сопротивления внешнему «захватчику» или «угрозе» конструирует противостояние не по линии «господствующего большинства – доминируемого меньшинства», а в форме сопротивления «доминируемого большинства». Такой национализм носит сравнительно более инклюзивный характер даже в условиях, когда вооруженное сопротивление «внешнему врагу» сочетается с сектарным характером самогó государства (Ливан) или внутренними междоусобицами (Ирак с середины 2000-х гг.), что позволяет провести некоторые параллели с надплеменным и надэтническим характером большинства антиколониальных движений. Несмотря на эти параллели, вооруженные движения «национального сопротивления» конца XX – начала XXI в. не следует отождествлять с так называемым гражданским национализмом секулярного западного типа: если они и носят, например, межэтнический характер, то это, скорее, отражает сектарный характер общества или, например, продиктовано влиянием исламизма на их идеологию.

При всех различиях между идеологиями этносепаратистского типа и радикальным национализмом как идеологией сопротивления иностранному вмешательству в интернационализированных конфликтах, в конце XX – начале XXIв. общим для них стало все более распространенное и тесное сочетание с религиозным экстремизмом, особенно исламистского толка.

В третьей главе – «Религиозный экстремизм как идеологическая база терроризма» – подчеркивается, что террористические группировки религиозного толка включают псевдосинтаистских, иудаистских, индусских, сикхских, христианских и других вооруженных экстремистов. Однако в конце XX – начале XXI в. на локально-региональном уровне террористические методы активнее всего применялись группировками, в идеологии которых сочетались элементы радикального исламизма и национализма, а основную террористическую угрозу международной безопасности представляли ячейки транснационального движения радикально-исламистского толка, вдохновленного аль-Каидой.

Наиболее тесную связь между  радикальным исламизмом и терроризмом  обеспечивает экстремистская религиозно-идеологическая интерпретация одного из базовых для ислама, но остро дискуссионных понятий – «джихада» (священной войны). Основы современной концепции джихада как вооруженной борьбы в глобальном контексте были разработаны египетским исламистом С. Кутбом в 1960-х гг. и развиты его последователями А. аз-Завахири, А. Аззамом и др. В отличие от них, умеренные исламисты не только проводят разграничение между «великим» джихадом как процессом внутреннего самосовершенствования мусульманина и «внешним», или «малым», джихадом как вооруженной борьбой, но и склонны отделять джихад против иностранных интервентов или вероотступников (в том числе правящих режимов в своих странах) от «глобального джихада», ассоциируемого с аль-Каидой. Идеологи «глобального джихада», напротив, призывают к единству джихада на уровнях от локального до глобального. На практике радикализация исламизма, в том числе исламизация изначально более светских (например, радикально-националистических) вооруженных движений, становится для них мощным идеологическим подспорьем в использовании и обосновании асимметричного насилия, включая терроризм.

С одной стороны, попытки  свести такой терроризм к «чисто религиозному» игнорируют тот факт, что требования вооруженных группировок исламистского толка, особенно связанных с более широкими социальными движениями (например, палестинского движения Хамас или ливанской группировки Хизбулла), в значительной мере носят квазирелигиозный, социально-политический характер. Квазирелигиозные функции исламизма, в том числе в его преобладающих ненасильственных (реформистских) формах, наиболее ярко проявляются там, где есть на что реагировать. Разочарование части обществ и элит в мусульманских странах тем, что «развитие» в предложенных правящими замкнутыми и коррумпированными элитами формах не ведет к социальному миру и процветанию, сочетается с представлениями об унижении и несправедливостях по отношению к мусульманскому миру со стороны, прежде всего, западных стран. Это сочетание питает иллюзию, что возврат к ценностям раннего ислама и их распространение гарантируют более справедливое общественное устройство и обеспечат мусульманам уважение и более прочные позиции в мире. Рост исламизма наиболее заметен в тех мусульманских странах, которые в наибольшей степени затронуты неравномерной и болезненной для широких слоев общества и части элит модернизацией. Такая модернизация усиливает контраст между узкими секуляризованными элитами, которые все больше интегрируются во внешний мир, и остальным обществом, которое, напротив, ретрадиционализируются, но уже на исламистской основе. Все исламистские движения, которые сформировались как вооруженные организации или перешли к вооруженному насилию, возникали в условиях, воспринимаемых исламистами как кризисные и даже катастрофические, как угрозы идентичности и/или физическому выживанию своей общины или более широкому мусульманскому сообществу (умме). При этом наибольшая радикализация и милитаризация исламистских движений характерна для зон наиболее тесного контакта между различными политическими, социально-экономическими и ценностными системами и моделями социального порядка – от мусульманских диаспор в западных странах до районов видимого западного и другого инокультурного присутствия в самих мусульманских странах (израильская оккупация и еврейские поселенцы на палестинских территориях, американские военные базы и инфраструктура в Персидском заливе, районы присутствия США и НАТО в Афганистане и Ираке).

С другой стороны, важно  не впасть в противоположную крайность и не свести, вслед за инструменталистами, радикально-исламистскую идеологию лишь к ее квазирелигиозным функциям, социально-политическому характеру, антизападной и антиимпериалистической направленности, не признавая или недооценивая особую мобилизационную роль религиозного фактора на выбор радикальными исламистами того или иного образа действий. На уровне религиозно-идеологического дискурса организации этого типа имеют ряд общих характеристик, отличающих их от организаций светского толка или группировок, для которых конфессиональная принадлежность является лишь частью этнокультурной идентичности. В числе таких характеристик – необходимость в формальном «благословении», санкции на вооруженное насилие, в том числе терроризм, со стороны духовных авторитетов в составе организации или вне ее структуры и его обоснование прямыми, но выборочными ссылками на священные тексты. Социально-политические реалии интерпретируются с помощью религиозных символов и образов, приобретающих сакральное и универсальное значение – например, главный «враг» воспринимается как обезличенное зло, вездесущие «силы сатаны» (для радикальных исламистов – царство неверия, невежества и материализма, или джахилийя). Теракт адресован не только «врагу», но и «свидетелю» более высокого, высшего порядка – богу. Трансформация теракта в ритуал «мученичества за веру» устраняет моральные ограничения на «принесение в жертву» гражданского населения, в том числе в массовом масштабе, что во многом объясняет более высокую смертоносность религиозного терроризма по сравнению с терроризмом других типов.

Идеология вооруженных исламских экстремистов не сводится к радикальному толкованию концепции джихада и включает интерпретацию ряда базовых для ислама понятий. Отчетливый религиозный императив этой идеологии проявляется и в том, что наиболее важной из всех категорий для ее последователей остается именно «вера» (иман). Она первична по отношению к джихаду, который, как подчеркивали радикалы от ибн Таймийи до Кутба и Аззама, следует за верой и только после веры, и героизирует в глазах радикальных исламистов акты насилия, включая теракты. Категория «иман» помогает объяснить, почему альтернативой победе в джихаде для них служит не поражение, а временное отступление для консолидации сил (в изгнании или в условиях перемирия) или гибель смертью «мученика за веру», гарантирующая, по их мнению, самый короткий путь к богу и достойное место в раю.

В четвертой главе рассматриваются организационные формы терроризма на локально-региональном уровне. Распространение сетевых элементов в структуре террористических группировок конца XX – начала XXI в. нередко интерпретируется как резкий контраст между «старым» терроризмом, ассоциируемым с иерархическими моделями, и пришедшим ему на смену «новым» сетевым супертерроризмом. Однако теоретико-идеологическое обоснование сетевого вооруженного противостояния было выдвинуто еще в конце 1960-х гг. в рамках концепции «городской герильи» К. Маригеллы. Он призывал повстанцев избегать чрезмерной централизации путем создания автономных групп, связанных друг с другом и с «центром» не столько вертикальной командной структурой, сколько общей идеологией и продиктованной ею практикой «прямых действий». Уже в 1970-е гг. некоторые централизованные организации террористического толка (например, Ирландская республиканская армия) стали вводить сетевые элементы на низовых уровнях. К началу XXI в. сетевые формы были не только характерны для транснациональных террористических сетей с глобальными целями, но и широко распространены на локально-региональном уровне, а новые группировки, возникшие в 2000-е гг. (например, палестинские Бригады мучеников аль-Аксы) уже в основном носили сетевой характер.

Связь между идеологией и структурой вооруженных игроков, применяющих террористические методы, наиболее четко прослеживается на примере  группировок исламистского толка. На локально-региональном уровне можно выделить четыре их основных типа: изначально исламистские движения, приобретающие все более выраженный националистический характер (Хамас и Хизбулла на Ближнем Востоке); исламистские движения, действующие на транснациональном региональном уровне («Джемаа исламийя» в Юго-Восточной Азии); сети, возникшие в результате исламистской трансформации этносепаратистских группировок (например, на Северном Кавказе); движения смешанного исламистско-националистического толка, противостоящие иностранным силам и их местным сателлитам (в Ираке после 2003г.). Хотя процесс постепенной интеграции исламистских организаций первого типа в национальный политический контекст («ливанизация» Хизбуллы или «палестинизация» Хамас) и связанные с этим организационные изменения не могут гарантировать их отказа от вооруженной борьбы, они, как правило, приводят к сокращению или отказу от использования террористических методов. Напротив, эволюция группировки «Джемаа исламийя» в противоположном направлении (ее превращение в децентрализованную транснациональную региональную сеть) сопровождалась дальнейшей радикализацией и ростом опоры на террористические методы. Как показывает пример радикализации чеченского этносепаратистского движения, приобретавшего все более выраженный исламистский характер, победа исламистов в борьбе за контроль над этим движением к концу 1990-х гг. если и не полностью свела на нет его сепаратистскую основу, то способствовала его расколу и фрагментации и изменила не только его организационные формы, но и ареал и содержание дальнейшей вооруженной борьбы. Насилие со стороны сформировавшейся сегментированной региональной сети с постоянно возникающими звеньями-джамаатами более фрагментарно и ниже по интенсивности, чем вооруженные действия в ходе чеченских кампаний середины 1990-хгг. и рубежа 1990-х – 2000-хгг. Однако противостоять такой сети в чем-то даже сложнее, чем добиться разгрома более консолидированного этносепаратистского движения. Наконец, хотя влияние транснациональных террористических сетей на динамику вооруженного насилия со стороны группировок национально-освободительного/религиозно-экстремистского толка в Ираке после интервенции США 2003 г. преувеличено, подъем исламского экстремизма в контексте этого конфликта стал ярким символом для движения «глобального джихада» и живой «иллюстрацией» его религиозно-идеологических установок.