Почему я не солипсист

Лингвистический трюк Беркли с избавлением от материи через изменение ее наименования оказал огромное влияние на Канта и Гегеля, равно как и на всю постгегелевскую философия, особенно немецкий идеализм. С моей точки зрения не было более тонкой защиты ориентированного на Бога объективного идеализма, чем лекция Джозайи Ройса "Дух современной философии". Это в чистом виде Беркли. Подобно епископу, Ройс находит абсурдным представлять существование материального субстрата вне восприятия. Это так же абсурдно, пишет он, как круглый квадрат, холмы без низин или целый квадратный корень из 65... Беркли нашел невоспринимаемую материю отвратительной. Ройс попытался сделать ее противоречивой. И в этом он явно не преуспел. Тем не менее, по сути дела его аргумент совпадает с берклианским. Закономерности нашего фанерона и существование других людей заставляет нас верить в реальность, пребывающую за пределами феноменального мира. Поскольку ничто не может существовать без того, чтобы быть воспринимаемым, мы вынуждены постулировать божественный разум или Абсолют, который воспринимает вселенную.

Здесь не место  обсуждать тысячи тонких различий, введенных философами для того, чтобы  отличать так называемых реалистов  от так называемых идеалистов. По-моему, различие между этими школами  большей частью вербальное, окрашенное сильными эмоциональными предпочтениями, которые подкрепляются соответствующими концептами. Здесь я хочу указать лишь на то, что почти все без исключения великие философы прошлого верили в мир, независимый от ума. Все были согласны в том, что постижение этого мира превыше способностей человека. Что мы можем знать, спрашивал Кант, о любом материальном объекте как о вещи-в-себе в отрыве от нашего восприятия ее? Если мы атеисты, то можем назвать независимый от восприятия субстрат "материей", "субстанцией", "пространственно-временными событиями" или "чистой математикой". Если мы верим в некое божество, то можем использовать те же термины или термины типа "Бог", "Абсолют", "Дао", "Брахман", либо какое-то поэтическое слово, которым предпочитаем называть предельную природы бытия.

Сам я теист (некоторые  читатели могут удивиться этому), но если вы спросите меня, какова природа  того, что лежит за фанероном –  ум ли это Божий, чистая математика или некий особый вид трансцендентного "вещества" – мой ответ будет таким: "Откуда мне знать?" Как я уже говорил, и буду говорить, меня не особенно волнуют великие тайны метафизики. В чем разница между нечто и ничто? Почему существует нечто вроде атомов или ума, из которого состоит вся вселенная? Или же этот субстрат лучше мыслить как некий нейтральный материал: материальный, когда он структурирован одним образом, и умственный, когда он структурирован по-иному? У меня нет желания обсуждать подобные вопросы. Я не нахожу ничего абсурдного в представлении о внешнем мире как об уме Божием, не нахожу я ничего непривлекательного и во взгляде, согласно которому Бог мог сотворить мир субстанции, не имеющей ничего общего с умом и способной существовать независимо от того, думает о ней Бог или нет. Как я, смертный, умом едва ли выше обезьяны, могу знать, что значит "сотворен Богом", или "мыслится Богом"? Можно бесконечно играть словами в такие метафизические игры, но я способен проникнуть в их смысл не более, чем кот, который слушает стук машинки, когда я печатаю этот текст.

Есть однако вопрос меньшего порядка, нежели эти предельные тайны, и на него можно ответить. Какой язык, какие метафоры более предпочтительны в разговоре о внешнем мире? И что имеется в виду, когда говорится о "предпочтительности"? Прежде чем я изложу свое понимание этого вопроса, давайте рассмотрим еще одну точку зрения на реальность – если хотите, "третий язык", который блестяще защищался Миллем. Этот язык любопытно близок языку Беркли, несмотря на то, что Милль не согласен с его тезисом, согласнр которому ничего не может существовать без того, чтобы быть воспринимаемым. Замените христианского Бога Беркли на неличностное то, что есть, и вы будете весьма близки к эпистемологии Милля. Поскольку данная эпистемология не нуждается в божественной личности, она привлекает многих современных философов, называемых прагматистами, позитивистами и феноменологами.

Наиболее точно  Милль защищает свою точку зрения во второй лекции своей книги о  философии У.Гамильтона. Примите  фанерон, говорит Милль, просто примите. Не мучайте себя вопросом о том, что лежит за ним. Просто определите внешний мир как множество всех "объектов" в вашем фанероне, на которые не может повлиять ваша воля. Поскольку мы помещаем их, будь они вещами или людьми, вне нас, проблема субстрата не возникает. Она становится псевдопроблемой. Материя, говорит нам Милль, это просто "непрерывная возможность ощущения". Нет смысла полагать существование какого-либо субстрата, – ни материального, ни божественного. Дерево находится вне нас в том смысле, что оно остается там независимо от того, смотрим мы на него или нет. Оно продолжает существовать не потому, что Бог продолжает воспринимать его; просто это часть фанерона, которая ведет себя именно таким образом. Зачем говорить больше? Разговор о материальном или умственном субстрате, который является причиной существования дерева, не добавляет ничего к тому, что мы уже знаем. Нет необходимости в доказательстве внешнего мира, потому что он "здесь" по определению. Всеобщность вещей в нашем фанероне, которые существуют независимо в нашем опыте, это все, что мы имеем в виду, когда употребляем словосочетание "внешний мир".

Милль суммировал это следующим образом: "Вера в  такую непрерывную возможность, как мне кажется, включает все, что  существенно для веры в субстанцию. Я верю, что Калькутта существует, хотя и не воспринимаю ее, и она будет продолжать существовать, даже если все ее обитатели внезапно оставят это место или вымрут. Но когда я анализирую веру, единственное, что я обнаруживаю, что эти события имеют место, Непрерывная Возможность Ощущений, которую я называю Калькуттой, будет оставаться. И что если бы я внезапно был перенесен на берега совсем другого материка, я все еще имел бы возможность ощущений, которые могли бы привести меня к утверждению о существовании Калькутты".

Большинство философов, признает Милль, в той или иной степени были увлечены идеей осмысления запредельного фанерону материального  или духовного субстрата. Он не усматривает  в этом стремлении ничего странного, он просто находит его излишнем. Говоря современным языком, утверждения о существовании такого субстрата не добавляют ничего информативного в дополнение к тому, что может быть установлено на языке феноменализма. [...]

Подход, согласно которому вопрос о существовании  какого-то субстрата за фанероном  не имеет смысла, защищался также некоторыми членами Венского Кружка, по большей части Рудольфом Карнапом. Его первая серьезная работа "Логическая структура мира" была попыткой показать, что на основании одного примитивного отношения, а именно, подобия, можно сконструировать непротиворечивый солипсистский язык, в котором возможно делать любые эмпирические утверждения о мире, допустимые в реалистическом языке. Поскольку оба языка по-разному говорят одно и то же, никакого дополнительного эмпирического содержания по сравнению с аристотелевским реализмом не возникает. И решение о том, какой язык принять, это чисто практическое решение. Какой из них более удобен? Карнап предпочел язык "вещей", реалистический язык науки и здравого смысла не потому, что он "истиннее", но потому, что он эффективнее в качестве языка, говорящего об опыте.

Подобные же взгляды были приняты философами, которые называли себя феноменологами, но которые расходились по многим вопросам... Некоторые рассматривают внешний мир как своего рода продукт коллективного творчества независимых умов. Карикатуру на подобную точку зрения можно найти в "1984" Оруэлла, где "истина" о мире и его истории производится правящими политическими партиями. Некоторые антропологи, будучи крайними культурными релятивистами, утверждали, что законы науки, как и теоремы математики, не имеют реальности вне человеческой культуры. Законы гравитации, уравнения вроде того, что 3+2=5, это не истины вне человеческого ума. Это просто аспекты культурного выражения народного творчества, подобно правилам уличного движения или правилам поведения.

Не все члены  Венского Кружка были согласны с подходом Рудольфа Карнапа к выбору языка как к проблеме удобства. Герберт Фейгль был первым еретиком, заявившим, что реализм имеет более прочную основу, нежели простая эффективность языка. Около двадцати лет он и Карнап спорили по этому поводу, в результате чего каждый из них слегка видоизменил свою позицию, но оба остались стоять на своем. Вне Венского Кружка большинство философов приняли сторону Фейгля.

Будучи студентом  философии в Чикаго, я как-то посетил  семинар Бертрана Рассела. Карнап, тогда профессор в Чикаго, тоже ходил туда, и часто вступал в дебаты с Расселом, из которых до меня доходила только часть услышанного. Однажды возник спор о тм, должна ли утверждать наука в качестве онтологического тезиса реальность мира за фанероном. Карнап пытался вести аргументацию в техническом русле, но Рассел лукаво перевел разговор на спор о том, должны ли считаться жены философов (новая жена Рассела сидела в заднем ряду и, улыбалась, вязала) существующими реально или же это просто логические фикции, основанные на закономерностях фанеронов мужей.

На следующий  день я был на почте, и профессор  Чарльз Хартшорн, остроумный философ, у которого я прослушал много  интересных курсов, узнав мня, остановился  поболтать. "Вы были вчера на семинаре Рассела?", – спросил он. – "Я пропустил его". "Да", – сказал я. – Это было восхитительно. Рассел старался убедить Карнапа, что жена Карнапа существует, а тот никак не хотел этого признвать".

Хартшорн рассмеялся. Затем, как это часто бывает в  жизни, вошел Карнап. Хартшрон познакомил нас (это было в первый раз, когда я встретил Карнапа; через несколько лет мы вместе работали над книгой). Затем, к моему ужасному смущению, Хартшорн сказал: "Гарднер только что сказал мне, что Рассел вчера старался убедить вас в существовании вашей жены, но вы отказались принять его аргументацию".

Карнап не улыбнулся. Он смерил меня взглядом и сказал: "Но ведь суть разговора была не в этом". Разумеется, он был прав. Ни один философ  в здравом уме не будет сомневаться  в существовании объектов или лиц, находящихся вне его ума. Совершенно оправдано, писал Карнап, предполагать, что звезды будут продолжать существовать, даже если все умы исчезнут. Философы лишь говорят о том, что это значит, что звезды будут продолжать существовать.

Окончательное мнение Карнапа по этому вопросу можно найти в его ответе на критику в книге "Философия Рудольфа Карнапа". Здесь Карнап объясняет, почему он отвергает как бессмысленные утверждения типа "внешний мир реален", а также многочисленные претензии разных версий идеализма и феноменализма. Вместо того, чтобы принимать чью-либо сторону в метафизических спорах, Карнап полностью обходит сам вопрос, заменяя его вопросом об удобстве использования языка в определенном контексте. Если реализм рассматривать как онтологический тезис, пишет Карнап, то он не реалист. Если же реализм рассматривается как предпочтение реалистического языка феноменологическому в науке, философии и повседневной речи, "то я тоже реалист. Феноменологический язык отвергается не потому, что он ложен, но потому, что это абсолютно частный язык, который можно использовать в одиночку, но не как средство общения между людьми". В.Куайн принял ту же точку зрения в своей знаменитой статье "О том, что существует".

Один из наиболее интересных аргументов в пользу запредельного фанерону субстрата принадлежит Райхенбаху. Опираясь на образ пещеры у Платона, Райхенбах предлагает такой образ: пусть наша вселенная состоит полностью из чудовищного большого куба с полупрозрачными сторонами. Вне куба летают птицы, но мы видим их тени на сторонах и вершине куба. И мы думаем сначала, что тени это и есть реальность. Постепенно, после наблюдения множества закономерностей в появлении теней, выходит Коперник и говорит нам, что тени являются следствием объектов – в данном случае птиц, – которые существуют вне куба.

Теперь представим себе, что куб съежился до пределов кожи нашего тела. Мы имеем теперь, говорит  Райхенбах, полезную аналогию с человеческим восприятием. Ясно, что все, что мы знаем о мире вне нас, выводится  из того, что находится внутри нашей кожи или, скорее, внутри нашего черепа, где интерпретируются чувственные данные. Но регулярность полетов птиц на сетчатке наших глаз поддерживают гипотезу о том, что вне наших глаз находится мир, независимый от нашего внутреннего опыта. Эта гипотеза имеет огромную объяснительную и предсказательную силу. Кроме того, эта теория чрезвычайно проста и, как следует из правила бритвы Оккама, предпочтительна по сравнению с более сложными теориями. Эмпирически она подтверждается наравне с другими теориями, то есть нисколько не хуже их в этом отношении. Hа самом деле она даже лучше, ибо все человеческие существа подтверждают ее каждой минутой своей жизни. Мы не можем сказать, что гипотеза абсолютно доказана, но она настолько близка к этому, насколько вообще может быть близка к доказательству любая гипотеза.

Неверно, говорит  Райхенбах, что эта гипотеза не имеет  преимуществ по сравнению с субъективистским взглядом. Во-первых, для человека, который  ее утверждает, она значит нечто  совершенно отличное. Одно дело верить в то, что кроме теней птиц на крыше Райхенбаховского куба ничего не существует, и совсем другое – верить, что они представляют собой тени чего-то существующего вне куба; и совсем уж другое дело верить в то, что выяснять, какая точка зрения истинна, не имеет смысла. Мы никогда не сможем доказать феноменологу, что тени создаются птицами, которые находятся снаружи. Даже если мы просверлим дырку в крыше, и через нее увидим порхающих птиц, он все равно сможет утверждать, что птицы – это иллюзии, вызванные тенями, и, следовательно, менее реальны, чем тени.

Я обнаружил, что  термин "реализм" в истории  философии имел столько значений, что пока не остановишься на каком-то варианте определения и не будешь придерживаться его с крайней  точностью, употреблять его почти бесполезно. Я обнаружил также, что было много школ реализма, каждая из которых претендовала на то, что описывает сложную причинную цепь событий, идущих от "внешних" объектов к объектам восприятия ума.