Идеология и утопия

Противопоставление  утопии и идеологии выглядит достаточно надуманным, ибо то и другое –  элементы политического мифа, границы между которыми условны: утопия строится исходя из определенных идеологических установок, а идеология может включать в себя утопический проект «идеального общества». И утопия, и идеология строятся на основании представлений о «золотом веке», в котором лежат истоки мысленного эксперимента утописта и смысловые конструкции идеолога. Одновременно утопия и идеология являются продуктом политической мысли. Таким образом, мы видим связь того и другого как с мифом, так и с политикой, а значит – обусловленность политической мифологией. Миф выступает в этой взаимосвязанной тройке понятий как система идеальных прообразов, идеология – как система вытекающих из них социальных ценностей, утопия – как мысленный эксперимент по реализации этих ценностей и оживлению прообразов.

Вряд  ли стоит противопоставлять утопию сложившемуся миропорядку, а при  анализе или разработке идеологии  включать его в качестве конформного  элемента. Тем более что и то и другое обособляется от текущих  обстоятельств и отличается лишь субъективной оценкой возможностей их реализовать, которая в свою очередь носит «партийный характер» – все неразумное представляется как утопичное, разумное – как органичное. Кроме того, то, что было утопией сегодня, может стать действительностью завтра, в рамках политического процесса элементы утопического и идеологического не противостоят друг другу в чистом виде, а в условиях социального кризиса идеология и утопия интенсивно смешиваются, ибо действительное, реальное и возможное оказывается неясным, расплывчатым.

В этой связи необходимо отметить, что современная  утопия реализуется в большей  мере как утопизм – стремление высказывать политические идеи не в  форме ценностных суждений, а в  виде образов будущего – в лучшем случае дополненных скудными очерками «идеального общества».

Мангейм пытается выделить типы утопического сознания, которые отвечают стадиям  исторического развития и закрепляются за тем или иным поднимающимся  социальным слоем. Им выделяются четыре типа социально-исторических утопий –  хилиазм, либерализм, консерватизм и социализм, сменяющих одна другую в процессе исторического развития европейской цивилизации. Причем эти типы, как считает Мангейм, можно обнаружить у каждого отдельного человека. В них нет сконструированного единства (подобно кантовскому «сознанию вообще») или метафизического содержания вне сферы конкретного сознания индивида (подобно гегелевскому «духу»). Индивидуальное сознание содержит в себе ту или иную пропорцию этих идеальных типов.

Между тем, данное теоретическое построение вызывает два затруднения: первое относится к целостности этих типов и привязке к социальным слоям, второе – к ограниченности существования идеальных типов. Если хилиастское сознание можно приписать в основном бунтующей крестьянской массе и угнетенным слоям средневековья, а либерализм – буржуазии, то с консерватизмом и социализмом такого рода привязка не проходит. Если хилиастское сознание можно считать ослабленным (хотя бы в части публичных проявлений), то даже по поводу либерализма такое утверждение было бы слишком смелым.

Мангейм привязывает типы социально-политического  сознания к исторически преходящим слоям общества и историческим периодам, в которые эти типы доминировали. Иной подход предполагает выявление фиксированных признаков того или иного типа и рассмотрение их трансформаций во времени. Мы полагаем, что циклы, в которых наблюдается поочередное доминирование различных типов сознания, постоянно возобновляются и связаны с кризисными, переходными периодами. В спокойной ситуации доминирование отсутствует или носит неявный и неактуальный характер, в условиях стабильности «чисты» типы встречаются редко и не влияют на политику.

Конструктивной  поправкой к мангеймовской схеме  было бы изъятие хилиазма из сферы  политического и рассмотрение его  в качестве предполитического типа сознания. Остальные типы следовало  бы признать именно идеальными и не подлежащими ликвидации до тех пор, пока не исчерпана политика как таковая. Тогда видимые трансформации идейного содержания тех или иных политических режимов или партий следует считать отклонением от чистых типов, их смешением. 

Если  остановиться лишь на связи концепции времени с политической мифологией, то выделяются три типа политических ориентаций (исходя из разработки различных вариантов верований):

1) Элитистская  ориентация на мистический опыт  прошлого и традицию, требует  профессиональной и стабильной жреческой или политической элиты, наделенной харизмой «по должности». Следование традициям и традиционным ритуалам становится мифологическим фундаментом государственной идеологии. При закреплении данной ориентации в национальной идеологии божественное замыкается в харизматическом народоводителе-императоре, миф становится иносказательным, магия вытесняется из политики. Главным становится не переживание личной ответственности, а исполнение нравственных предписаний и ритуала. Личный опыт свободных ассоциаций в значительной мере угнетается, что может приводить к всякого рода суевериям, подменяющим живое Божество образами персонифицированных стихий, предметов, растений, зооморфных или антропоморфных символов.

2) Народовольческая  ориентация на настоящее отчасти позволяет непосредственное общение с потусторонним, сверхъестественным миром. В этом случае харизма все же возникает в связи с прошлым опытом. Народ и Герой при ориентации на настоящее легче находят друг друга, сужая посредническую функцию действия элиты. Политическая мифология балансирует между традиционализмом и футуризмом, элитизмом и охлократизмом. Первенствующая роль политического Героя делает необходимыми его видимые победы, что, в конечном счете, приводит к переходу к более устойчивой религиозно-политической ориентации.

Алексис де Токвиль писал о демократии американского типа, которая основана на народовольческой ориентации: «…демократия не только заставляет каждого забывать своих предков, но отгоняет мысли  от потомков и отгораживает его от современников; она постоянно принуждает его думать лишь о самом себе, угрожая, в конечном счете, заточить его в уединенную пустоту собственного сердца».

3) Охлократическая  ориентация на будущее вынуждает  согласиться с размытостью перспективы  в расчете на ведущие к «светлому завтра» победы и чудеса. Личность становится заготовкой для человека будущего или же богом для самой себя (в зависимости от выбора скрытой олигархической группировки). Вариантом этой ориентации является вера в близкий конец света.

Идеологическим ориентациям соответствует и различное отношение к магии, которая в охлократическом сознании может распространяться на обыденные явления, а в элитистской строго ограничена духовными явлениями. В первом случае миф приближается к утопии, которая может быть чудесным образом сотворена политическими героями, на которых полностью переносятся все качества мифических прообразов, и для личного рационального выбора не остается места. Герой должен своей магической силой перенести общество из нынешнего состояния в «светлое будущее». Между сакральным и профанным временем нет различий (разве что профанный быт остается паузой между экстатическими состояниями). Во втором случае миф базируется на ценностях и во многом носит иносказательный характер, и переживается как живая реальность непостоянно. 

Охлократическая магия побуждает к отвлечению от всего посюстороннего, к обращению  в оккультизм, к иррациональным методам  принятия решений, к попыткам заклясть духов. Соответствующий «религиозный фундаментализм» в этом случае тождественен идеологии, которая маскирует примитивные материальные интересы, служит их обоснованием. Элитистская социальная магия, напротив, состоит не в том, чтобы принудить богов к нарушению «естественных» законов, а в самопринуждении, в изменении самого себя, в получении залуженных качеств, чтобы стать орудием богов, в интуитивном предвкушении чуда, знании тайнописи архетипов (в политике - применительно к социальной ситуации).

Политическая  культура проходит становление при  трансформации традиционных мифов в мифы политические, пробуждающие фантазию мыслителей, воодушевляющие народ, готовящие его к жертвенности и к борьбе за идеалы. В зрелой форме политический миф всегда соответствует достаточно разработанной идеологии. Леви-Стросс писал: «Ничто так не напоминает мифологию, как политическая идеология. Быть может, в нашем современном обществе последняя просто заменила первую». Французский философ Ролан Барт говорил, что в наше время миф превратил историю в идеологию. Сам же Мангейм считал идеологию — макрогипотезой, которая проверяется в масштабах всей культуры, что и роднит ее с мифом.

Действительно, идеи лишь намечают вектор движения общества или социальной группы, а реальное движение вдоль него возникает в  том случае, если произойдет превращение  этих идей в политический миф. Только в этом случае в сознание смогут войти трансцендентные бытию элементы, разводящие представления о «насущном» и «должном» на такое расстояние, при котором возникает энергия, достаточная для возникновения политического процесса.

Осмысление реальности всегда происходит на базе некого ощущения, образного ряда. Действительность воспринимается эмоционально. Идея исходит из мифа в качестве более оформленных символов, уложенных в некую логическую схему, которая ближе к науке, чем к сказке, но все же генетически связана с этой сказкой. В ином варианте идеология теряет свой социальный заряд и превращается в никому ненужное умствование, в «чистую науку».

Любая политическая мифологизация начинается с прозрения. Московичи пишет: «Чисто этическое и интеллектуальное содержание доктрины, каково бы оно ни было, не влияет на толпы, но во время периода инкубации любая доктрина приобретает психическую и эмоциональную плотность. Без ведома людей она становится частью их конкретного опыта, их мнений. Она приобретает внутреннюю очевидность...».

Человек или группа людей открывают для  себя эту внутреннюю очевидность, воспринимают идею абсолюта и закономерности процессов  развития, а затем создают концепцию  реальности и концепцию роли человека в ней. Концепцию берет на вооружение политическая группа, прочувствовавшая свою миссию и свои интересы. Так возникает идеология - на базе прозрения, концепции и конкретных политических задач. Она становится пропагандистским инструментом, ориентированным на общество и консолидацию политической группировки мифологическими средствами.

Политический  миф — это не только символьная запись долженствующего, но и выражение  общей воли, для которой идея –  лишь портрет архетипа, идеология  – отображение бессознательного в единых для массы символах. Политический миф «записывает» архетипы в форме вдохновляющих и мобилизующих идей, которые превращаются в убеждения социальных групп и масс. Но в основе каждого политического мифа лежит концепция.

Миф, как  уже отмечалось, имеет свою логику и свою внутреннюю правду. Леви-Стросс писал, что «сущность мифа составляет не стиль, не форма повествования, не синтаксис, а рассказанная в нем история. Миф — это язык, но этот язык работает на самом высоком уровне, на котором смыслу удается отделиться (если так можно выразиться) от языковой основы». То есть, язык мифа не может пониматься буквально, как и язык сказки. Точно также и идеология не может пониматься как сумма буквальных истин, ибо цели ее по большей части идеальны и утопичны, ценности – расплывчаты (как и любые ценности вообще). Идеология вместе с соответствующим ей мифом – это язык политики, обращающий внимание на некоторые символы и сюжеты, в которых зашифрован притягательный смысл⁵.

Концепция, соответствующим образом отрефлексированная в политике, превращается в идеологию, которая сама по себе - отход от чисто научного подхода и прорыв к массам - в мир эмоций, чувств, фантазий и мифов. Всякая идеология наполнена мифами. Научная идея что-нибудь значит в обществе (именно в обществе, но отчасти и в ученом сообществе), когда она отлита в символ. Сама идея служит специалистам, символ - ее публичной адаптации.

Чистый  интеллектуализм, играющий словами  и понятиями, отбрасывающий переживания, чужд народу и антимифологичен. Критический  разум порождает бесплодный скептицизм, а с ним — духовный кризис. Этот кризис, например, ведет к поражению армии, если она ведет войну, руководствуясь соображениями выгоды. В нем проявляется страх наемника, воюющего против вооруженного народа.

Вместе  с тем, Кэмпбелл выделяет особый рациональный мотив идей во внешне иррациональной мистической технологии: «Ни прорицающий в трансе шаман, ни просвещенный жрец не были так уж наивны, владея и мудростью мира, и, аналогично, премудростями общения. Метафоры, на основе которых они жили и которыми оперировали, были плодом глубоких раздумий, поисков и столкновений мысли на протяжении столетий – даже тысячелетий; более того, целые сообщества всецело полагались на них в своем строе мысли и жизни. Ими задавались культурные паттерны. Молодежь обучалась, а старики передавали мудрость благодаря изучению, приобщению и постижению их инициирующих по своему воздействию форм. Ибо они актуализировали и приводили в действие все жизненные энергии человеческой психики. Они связывали бессознательное с полем практического действия – неиррационального, по законам невротической проекции, а напротив, способствуя проникновению зрелого и трезвого практического понимания реального мира (в качестве контролирующей инстанции) в царство детских желаний и страхов». «Если уж к этому наследию символов обращаются непревзойденные мастера духа, - Лао-Цзы, Будда, Зороастр, Христос или Магомет, - используя их как средство выражения глубочайшей морали и метафизического учения, то ясно, что перед нами вершины сознания, а не бездны тьмы».