Философская иерархия ценностей

4. Распространенные  недоумения 

Мы тем уверенней  можем решать все недоумения, чем  явнее из этих решений следует: они  не означают конкретных предписаний.  

Рассмотрим теперь некоторые общепризнанные нравственные ценности, иногда претендующие на приоритет  над самою жизнью – действительно  ли они «выше» ее или все-таки занимают относительно нее положение подчиненное. Часто, надо заметить, имеется в виду вообще что-то иное, а высказывание «Х выше жизни» метафорично, и эти  случаи мы тоже будем отмечать. Обычнее  же всего, под «жизнью» понимается почему-то только – я бы сказал по дикарски, в духе нетронутого интеллектом  первобытного солиписизма – «моя персональная жизнь». Но человек, существо все-таки разумное, через непосредственное чувство ценности для него его  собственной жизни, конечно, обязан прийти к сознанию и чувству ценности жизни вообще, и значит, ценности ее в конкретных других. Суть этого  понимания нравственности – в  том, что человек не жертвует интересами своей собственной жизни ради какого-то, неизвестно как поселившегося  в нем принципа, а, так сказать, служит своей жизнью жизни вообще. На уровне инстинктов это совпадает  и с требованиями нашей собственной  природы: вся жизнедеятельность  индивида направлена на продолжение  и сохранение вида, рода человеческого… Итак. – 

Недоумение, о котором  уже упоминалось. – Разве не выше жизнь человека – жизни животного? тем паче растения? и следовательно, «жизни вообще»? Иначе, как примирить  предполагаемую ценность жизни как  таковой – хотя бы с нашей плотоядностью?  

Ответ в следующем.  

Человек просто не может  не видеть (в той мере конечно, в  какой он одушевлен, то есть наделен  способностью видения и понимания  вещей вне задач собственного насыщения), что жизнь в животном – того же священного «состава», что  и в нем самом. Тех, кого мы превращаем себе в питание, мы можем называть по именам личным, а они отзываются на эти имена, привязываются, любят, страдают… Как это понять, и  что с этим делать? Принять ли формулу Екатерины (в переводе на русский) – «всё-то в этом мире друг друга ест» за принцип собственного поведения? И осудить всякие поползновения  человечности в этом вопросе как, например, постыдную слабость? Или  как-то этот принцип ограничить?..  

Верное осмысление этого вопроса не избавит нас, увы, ни от жалости, ни от угрызений. –  Жизнь в homo sapiens, по крайней мере человеке достойном этого именования, воплощена  полнее, чем в любом другом виде живого на земле. И если природа создала  нас плотоядными (между прочим, вегетарианцы это отрицают…), то это и составляет наше оправдание. Смягчающее обстоятельство, но не правоту…  

Ничего не понять в этике человечности, если не отдать себе отчета в том, что реальность способна доставлять нам нравственные неразрешимости. Всякая настоящая нравственная проблема чистого решения не имеет, всякая есть коллизия; в разбираемом  случае, вынужденно предпочитая большее  воплощение жизни меньшему ее воплощению, и правильно делая – мы не избавляем  себя от терзаний. И нашей установки  на максимум добра в мире, “summum bonum”, установки на всяческое способствование  живому, это никак не может поколебать.  

Что из этого следует  для разбираемого случая? По крайней  мере (пока не изобретено адекватного  искусственного питания), следует не увеличивать страданий животных без необходимости. Отвратительно, и нисколько не оправдано нашей  плотоядностью, поскольку не вызвано  голодом, развлечение убийством (охота). Не стоит без нужды и червяка  давить (и кое-кто из нас, одаренный  от природы человечностью, относит  гусениц с тротуара на траву). Да и траву, без нужды, не надо вытаптывать. И т.д.

Говорят: «совесть выше жизни». То есть, надо понимать, имеют  в виду: «моя чистая совесть может  от меня потребовать и моей жизни». Да, конечно: совесть, страж подлинной  нравственности, это и есть та инстанция  во мне, которую заботит не моя  персональная единичная жизнь (на то ведь имеется другой, и даже слишком  надежный страж – инстинкт самосохранения), а жизнь других, жизнь всех, жизнь  вообще (и моя тоже, но лишь постольку). И так как возможны ситуации, когда  большее (жизнь многих, или например жизнь молодую) можно спасти только меньшим, именно своей жизнью, то подобная жертва может составить нравственный подвиг, подвиг совести. Понятно, что  жертва жизнью приносится не слову  из семи русских букв «совесть» и  не какой-то непостижимой уму «идее», а жизни же, во имя жизни. «Совесть»  тут – представитель интересов  жизни вообще, «жертвовать совести» – перенос понятий, метафора: мы жертвуем той самой жизни вообще, по подсказке совести. Самопожертвование во имя чего-либо другого – только самоубийство (зло, которое само себя покарало и только потому не требует наказания).  

Добавлю, что самая  оправданная жертва жизнью все-таки не может быть истребована от человека, как его простой долг. Это –  именно – подвиг, нечто большее  того, что можно считать «только  естественным». Так что тот, кто  скажет «совесть выше жизни», говорит  только (самоуверенно…), что сам  лично он готов к подобному  подвигу. Но никто не может предписать это в качестве нравственной максимы  для всех.

Куда более сомнительно  звучит – «долг выше жизни». Если под долгом тут имеется в виду не какое-то частное требование совести  в том ее лучшем понимании, какое  мы здесь развиваем (личная забота о  жизни всех, жизни вообще) – то это высказывание ложно и опасно.  

Вообще, даже когда  мы говорим о долге в лучшем смысле этого слова, то имеем в  виду лишь некий необходимый и  самоочевидный нравственный минимум, исполнения коего следует естественно  ожидать от всех и всегда: «всего лишь долг». От всех и всегда можно  потребовать только минимального и  строго формализованного, выраженного  в самоочевидных формулах. В понятии  долга нет никакого пафоса, как  нет ничего высокого в аккуратной оплате счетов или своевременной  отдаче занятых у соседа денег (о  высокой моральности в связи  с долгом можно говорить тогда, когда  человек по существу совершил жертву или подвиг, но полагает, что это  был только его долг). Долг, как  частная ценность общей ценности жизни (заботы о жизни на земле  или возможности человеческого  общежития), причем ценность минимальная, не может, пожалуй, побудить личность и  к тем жертвам, к которым может  побудить ее совесть, которая ведь неформальна  и потому максимальна.  

Этому по-видимому противоречит следующее. Есть, например, понятие  «воинского долга», который может  потребовать от солдата и жизни. – Но война – как чудовищное следствие чьей-то преступной политики и как производное самых диких  инстинктов в человеке – есть нечто  выходящее за пределы нормальных нравственных измерений, тут представления  смещаются, а создаваемые войной коллизии могут требовать от совестливого человека и добровольного подвига  – как долга. – Существуют и  заведомо опасные профессии, вроде  профессий милиционера или пожарника, включающие риск жизнью в служебный  долг; но на то было согласие избравшего эту профессию. Все подобные случаи не отменяют правила: долг – то в  морали, что может быть выражено формулой – «отдай, сам знаешь что, и свободен» – это только самоочевидный  минимум.  

Так что – долг ниже жизни. Это принципиально. Он не может потребовать от нас жизни, а, в случае коллизии с жизнью, нашей  собственной или тем паче чужой (в такую коллизию с главной  ценностью может вступить и самое элементарное правило как таковое, например долг не лгать или не воровать) – может быть даже и отброшен.  

Что касается долга  как некоего сакрального требования, например божьей заповеди, которую  мы вообще не имеем права осмысливать  и следовательно усматривать, на пользу общей жизни она идет или  во вред ей, а только благоговейно принимать  к исполнению – то это архаика, которой развитому человеку придерживаться уже невозможно, то есть даже преступно. – Разумеется, и сакральные требования возникают не «просто так», но и  те из них, которые явно имеют в  виду действительное добро, а не пустой или вредный ритуал, должны быть осмыслены в каждой конкретной ситуации вплоть до той точки, пока они не перестанут быть только правилом, которому мы намерены подчиниться, и не превратятся  в задачу, которую мы сознательно  решаем в виду «плода доброго» (* см. примечание в конце статьи).  

(Маленькое отступление.  Когда мы говорим о ком-то  – «это человек долга», то, скорее  всего, имеем в виду не фарисея  с его подчиненностью сакральным  правилам, а такого человека, которого  лень или какие-то свои интересы  не заставят отступить от того, что он считает морально необходимым  сделать.)

«Достоинство выше жизни». – Достоинство выше выгод, может быть выше вообще всякого благополучия, но – не выше самой жизни: если можно  упросить какого-нибудь всесильного  тирана о сохранении чьей-то жизни, валяясь у него в ногах, то так  и следует сделать. Причем следует  непременно, как требование совести. Больше того: если нет иного способа  сохранить свою собственную жизнь, то нельзя осудить и того, кто  поступит подобным образом. И еще  того больше: если кто-то может сохранить  свою жизнь ценой достоинства, то мы должны ободрять его в этом, просить  его об этом. (Так, мужья, в концлагерях, просили жен уступать домогательствам  эсесовцев, это могло спасти женщинам жизнь…) – Однако, конечно, и жертва жизнью (собственной) ради сохранения собственного достоинства не может  не вызвать уважения. Ведь это значит (может значить, смотря по тому, какого именно унижения требовал у человека долг перед своей жизнью, и какую  беду его смерть повлекла бы для  его близких, и т.д. и т.п.), –  это значит, возможно, что нравственные требования, предъявляемые человеком  к себе самому, составляли главное  определение его жизни. А это  само по себе прекрасно.  

Тут следует рассмотреть, что вообще составляет человеческое достоинство.  

Похоже, не то, как  человек будет выглядеть в  чьих-то глазах, то есть не страх стыда, а его отношения с его собственной  совестью и составляет главное содержание его достоинства.  

И вот здесь становится справедливым метафорическое (и даже почти прямое) толкование тезиса «достоинство выше жизни». Можно стать наложницей палача, спасая жизнь, ну, а можно  ли, спасая жизнь ценой достоинства, самому становиться палачом (то есть согласиться губить жизни самому)?.. Достоинство как совесть выше ценности (своей) жизни, – по крайней  мере тот, кто так его расценит, будет достоин восхищения.

«Честь выше жизни». – Этот постулат, пожалуй, не есть ни недоумение, ни метафора: честь по самому существу своему предполагает, что  должна быть выше индивидуальной жизни  ее «носителя». – Честь, вообще говоря, – это архаичный аналог абсолютного  личного достоинства индивида, во многом похожий на него, но в главном  диаметрально противоположный ему: именно, честь это жалованное властью  архаичного общества относительное  достоинство индивида, отражающее степень  его приближенности к этой власти, – это относительное (и высокое, выделяющее из «подлых») социальное достоинство  индивида, которое он обязан блюсти абсолютно. Если абсолютное личное достоинство, «жалованное» Богом или фактом рождения человеком, отражает абсолютную ценность индивидуальной жизни, то относительное  социальное достоинство, жалованное властью (честь), имеет, так сказать, свой абсолют  в социуме, в организующей социум власти с кругом ее подручных –  в князе и его дружине. Кодекс взаимоотношений в дружине –  неписаный архаический воинский устав – это и есть кодекс чести, который, как и должно быть во всяком военном объединении, естественно  предполагается дороже «честному» его  собственной жизни. Будь иначе, воевать  и побеждать было бы невозможно.  

Прежнее монархическое  общество, начиная видимо еще от первобытного и, в России, до указа  Петра III, было ведь военным обществом: дворяне – носители чести (в ее кристаллизовавшемся виде) – фактом дворянства суть военные высоких  чинов (или царевы служащие, те же «служилые», военные), а высший военный чин, он же жалователь чести – государь. Но военный не может ценить свою жизнь выше жизни и даже интересов  военачальника, выше них нет ничего («служу государю», и лишь затем «отечеству»). Его «личное достоинство» – в  верности неписаному уставу дворянской дружины, то есть кодексу чести. Конечно, «честь выше жизни», честь не может  претендовать на меньшее.  

Злой и нелепый, с современной точки зрения, дворянский институт дуэли – состоящий в  том, что каждый, кто почему-либо счел или решил посчитать свою честь задетой, имел право требовать, во имя ее восстановления («удовлетворения») смертельного поединка, или принуждать к такому поединку определенными  формальными акциями вроде бросаемой  перчатки (видимо, намек на задевающее господскую честь «ну-ка подними») –  очень яркая иллюстрация этих архаичных отношений. В поединке этом скорее победить мог не правый, а натренированный провокатор-дуэлянт. Но архаика дуэли восходит, видимо, еще к «судебным поединкам» –  где за победившего, предполагалось, вступалось само божество и тем подтверждало его правоту… Со временем гибель на дуэли уже не могла никого убедить  в том, что погибший тем самым  не прав и «бесчестен», – теперь важно было только то, что за честь  был дан смертельный бой, и  честь была таким образом поставлена выше жизни. Ничего не значили лишь правота, которая дракой ведь не выясняется, ни, естественно, жизнь неудачливого дуэлянта, и дикарское «право силы» напоминало о себе только тем, что убийца убийцей не считался. Но и этого не мало – чудовищно…  

(То, что этот неофициальный  институт дуэли преследовался,  кстати иногда совершенно формально,  официальными порядками, говорит  лишь о том, что за ним  – порядки более древние; но  традиция вообще более властна  над душами, чем писаные законы  и реальные распорядители.)  

Вывод, конечно, ясен: честь, в развитом душой человеке, должна смениться личным достоинством.

«Родина выше жизни». – Все, что мне дорого, в первую очередь близкие с тем, что  им дорого, и далекие от меня близкие  этих близких, и те, кто еще не родился – все это больше меня, и выживание этого значит для  меня больше моего персонального  выживания. Но – всегда ли именно это  имеется в виду под «родиной»? если же имеется в виду лишь некий  «государственный интерес», то возникает  и встречный вопрос: может ли быть оправдан такой государственный  интерес, который требует – человеческих жизней?