Воспитание политической культуры

     "Культурность" политики проявляется как некоторая  оформленность", "обработанность", нормированность, цивилизованность  отношений между людьми по  поводу использования институтов  публичной власти. Оформленность  эта, в силу отмеченных раннее  причин, не может быть вполне  устойчивой, она преимущественно  внешняя. 

     Политическая  власть всегда связана с принуждением и говорить о достижимости ее "высшей облагороженности, одухотворенности, очеловеченности" — не приходится. Поэтому некоторые исследователи  используют термин "политическая культура" с оговорками, что это "не вполне культура", "нижний, витальный  уровень культуры", а то и просто рассматривают политику как "зону рискованной деятельности", где  проявления культурности возможны, но побеждает все же — польза, расчет, субъективизм оценок. Рассуждения же самих политиков о нравственности власти выглядят или социальной демагогией или проявлением их некомпетентности. Присутствие в политике более  высокого уровня культурности зависит, очевидно, от характера правовых установлений, а не только от наличия нормативно-консолидированных политических институтов. Если в обществе существуют политико-юридические условия для утверждения приоритета права перед властью, то тогда содержание таких ценностей-норм, как политическая свобода, социальная справедливость и т.п., хотя бы в ограниченном виде, прослеживается в практике политических отношений. Это и создает условия для дискурса политической культуры.

     Немецкий  философ К.Ясперс отмечал, что политические свободы возможны только в правовом государстве, где законы имеют одинаковую силу для всех и изменяются только правовым путем. При этом основой  политического дискурса выступают  не столько юридические нормы, способные  превратиться в руках власти в  идеологическое прикрытие его произвола, а ценностные нормативы, включающие в свое содержание наряду с политико-юридическим  и элементарное нравственное содержание (осознанная гражданская ответственность, способность к критическому самоотчету и самодисциплине, толерантность).

     Интерес к ценностно-нормативной стороне  политической жизни, часто обозначаемой термином "политическая культура", в XX столетии отчетливо прослеживается не только в России, он характерен в  целом для ментальных структур европейской  цивилизации, где проблема взаимосвязи  политики и морали также решается достаточно противоречиво. И все-таки именно в России в вопросах изучения и восприятия социокультурных аспектов политики, как на теоретическом уровне, так и в массовом сознании прослеживается некий "круг вечного возвращения", отражающий в известной мере трагичный  циклизм российской истории. Стремление отыскать "великую" идею, традицию и "воплотить" ее в жизнь оборачивается  либо декларацией жизненности высокой  русской духовности на фоне тотальной  коррупции государственных структур и правового нигилизма, либо -радикальным  отрицанием значимости политического  наследия России и бесчеловечными экспериментами над собственным народом.

     Симптоматично, что "левые" и "правые", "революционеры" и "консерваторы" в периоды  краха реформ в своей риторике и политической практике часто прибегают  к одним и тем же аргументам, ссылаются на одни и те же идейные  авторитеты. И причина этого не только в идеологической условности терминов, а и в парадоксальной инверсии, радикальной взаимообратимости  политических ценностных ориентации. Современные коммунисты озвучивают идеи русских консерваторов начала века, а либералы последовательно  проводят в жизнь установку - "нравственно  все то, что служит делу утверждения  реформ", апеллируя при этом к  традициям либерального консерватизма...

     Характерно, что интерес к этой стороне  политического, обозначаемого термином "политическая культура", отчетливо  прослеживается в современной России не только у представителей политической элиты, но и у иных социальных групп, превратившихся волею реформ в "существ  политических". Конечно, и ранее  в специфике политической традиции и соответствующей ей политической практики многие исследователи усматривали  причины политических катастроф, сопутствующих  российской цивилизации в XX столетии. Для мыслителей либерально-демократической  и социалистической направленности причины неудач в социальном реформировании в значительной мере были обусловлены жизненностью в политическом сознании России деспотического элемента. Для консервативного спектра, наоборот, было характерно акцентирование на деформации исторической традиции властвования, что, на их взгляд, неизбежно порождало кризис политической идентичности и разрушительную стихию анархии. Рецепты преодоления этой проблемы могли существенно отличаться, но практически никто не подвергал сомнению факт наличия специфических ценностно-нормативных компонентов в политическом строе России, негативно или позитивно влияющих на характер ее социальной динамики.

     В этой связи ситуация с поиском "должной" для России политической культуры выглядит весьма симптоматично. Даже неспециалисту  достаточно очевидно, что отсутствует  какой-либо разумный консенсус между  участниками этой дискуссии. Все  его "агенты", от политиков и  ученых до рядовых актеров политической драматургии, на первый взгляд говорят  об одном и том же - специфике  политической культуры России, но процедуры  обоснования и скрывающиеся за ними социальные притязания принципиально  отличны. Подобное положение фактически исключает возможность понимания  как внутри политических элит, так  и их самих со стороны граждан. Что же говорить о внешних участниках политического процесса, единодушно отмечающих политическую непредсказуемость  России. А если на идеологическом уровне и пропагандируется некий компромисс, то налицо чаще всего - политическая мифология, вводящая в заблуждение и призванная скрыть попытки правящих групп навязать свои правила всему обществу. Кончается  это в России, как известно, бунтом и террором. В таком случае уместно  ли вообще использование термина "традиции политической культуры России", если политическое бытие России есть "бытие  в смерти", закономерно обращающее в "ничто" своих граждан?

     Вопрос  о договоренности по поводу понятия "политическая культура" приобретает  тем самым не столько характер "методологических изысков", а  скорее проблемы социокультурного выживания. Наивно полагать, что преодолеть идеологический и политический маятник можно  исключительно с помощью прояснения дискурса политической культуры, то есть правил и процедур языкового общения, обеспечивающих ценностно-нормативный  консенсус при политической дискуссии  граждан и публичной власти. И, тем не менее, именно в период острых социальных конфликтов и стихии "воли к власти" возрастает роль дискурсивных практик. От способности критически дистанцироваться от идеологических оценок, крайне зависимых от политической конъюнктуры  и диктата анонимных структур, и, одновременно, от готовности избежать плена субъективизма индивидуальных притязаний, существенно зависит  непредвзятое обсуждение политических феноменов. Именно отсутствие относительно универсальных оценок и публичной, конструктивной критики, адекватной характеру  политического общения, является причиной обострения политических конфликтов и  перенесения идеологической нетерпимости на все сферы человеческой жизнедеятельности. Разумный и толерантный политический дискурс - необходимое условие обеспечения  устойчивого политического консенсуса. По сути, - это и есть ведущий индикатор  цивилизованности политики, ее "культурности". Если между гражданами и публичной властью нет согласия и понимания, а внутри политических элит идет борьба на уничтожение, то о какой политической культуре можно говорить...

     В современной России можно обозначить, по меньшей мере, три доминирующих способа обоснования специфики  политической культуры. Первый из них, характерный главным образом  для либерально ориентированных  политологов и политиков, условно  можно назвать "инструментальным". Во многом он созвучен моделям политической культуры, разработанным западными  политологами. Политическая культура при таком подходе рассматривается  как некая совокупность рациональных принципов, образцов политического  действия, обеспечивающих стабильность демократического режима.

     Важнейшим условием обеспечения согласия является эффективное использование власти и денег в интересах индивидов  и их объединений. Несомненно, что  результативность политики, ее "целерациональность", выверенность юридических процедур облегчает политическое взаимодействие, но отнюдь не гарантирует понимания. Фактически к политике прилагается  модель, используемая при объяснении механических агрегатов. Люди уподобляются неким агентам, функциональным элементам  политической мегамашины. Поправка на свободу личного целеполагания  ничего принципиально не меняет, так  как она отходит на второй план, подчинясь логике социальной целесообразности.

     На  практике такого рода политический консенсус  всегда есть доминирование чьих-то интересов, за которыми стоит максимум организованной силы и влияния. Лишенные морального контекста нормы и  образцы политического действия превращаются, в конечном счете, в  технологические критерии устойчивости или неустойчивости функционирования политической машины. К аналогичным  критериям часто прибегают нынешние российские либералы. Но ведь эффективность, рациональность - отнюдь не синонимы понимания. Человек ведь и в политике не довольствуется объективной истиной или полезностью, а всегда притязает на поиски "правды" и "социальной справедливости". К  тому же при этом исчезает цивилизационная  специфика России, весьма отличная от практики становления правового  государства в Западной Европе.

     Свою  ограниченность этот дискурс особенно отчетливо обнаружил в период реформ 90-х. годов, окончившихся окончательным  распадом советской государственности, тяжелейшим экономическим кризисом и массовыми человеческими жертвами. Характерно, что эта политическая катастрофа разразилась на этот раз  при отсутствии отчетливо выраженных внешних причин. Более того, либеральная  риторика новых политических элит первоначально  обеспечивала им поддержку со стороны  бывших противников советского политического  режима на Западе. Однако политические решения, принимаемые нередко с  поправкой на европейский или  американский опыт реформирования социальных структур, не дали позитивных результатов  для стабилизации социально-политической ситуации и вызвали потребность  в более углубленном осмыслении внутренних истоков социального  кризиса, поиске политико-правовой и  культурной специфики российского  общества в постсоветский период.

     Подобный  дискурс выражает притязания ограниченной части политического общества, пусть  и достаточно влиятельного, и поэтому  не способен обеспечить устойчивый публичный  диалог. Попытка же сделать его "универсальным" ставила даже развитые цивилизационные  формы на грань саморазрушения: либо в тисках бюрократического монстра, либо - криминальной стихии преследующих свои цели эгоистических индивидов. Западная цивилизация еще со времен Реформации постоянно пытается скорректировать  политический инструментализм поправками на морально-правовую аргументацию. В  России с ее неразвитым гражданским  обществом такого рода "коммуникация" обернулась анархией, криминальной революцией и тотальной коррупцией. Хотя сам  по себе инструментализм не плох и  не хорош, более того, он вполне эффективен при изучении политических систем и  выработке более совершенных  технологий политического участия, но вне иных дискурсивных практик  он способен спровоцировать острые социальные конфликты.

     Вторая  оценочная установка, характерная  для современной России, казалось бы, принципиально отлична от инструментальной, так как тяготеет к моральной  аргументации, апеллирует к религиозным  традициям и особенностям "национального  характера". Ее идеологические модификации  чрезвычайно многообразны - от национал-коммунистических и радикально-консервативных до социал-демократических. Политическая культура при этом видится  как некая идеальная, знаково-символическая  оболочка политики. Кроме отмечавшейся ранее размытости подобного взгляда  на специфику политической культуры, эта установка просто опасна для  России с ее полиэтничностью и  поликонфессиональностью. При высокой  степени политизации общества мораль и религия идеологизируются, приобретая высокую степень вариативности. Пример - трактовки идеала соборности, державности, специфики национального  характера в многочисленных публикациях  последних лет. В массовом же сознании эти ценностные нормативы нередко  приобретают мифические черты и  трактуются предельно конкретно, что  блокирует возможность компетентной и рациональной оценки политических реалий; причем подобные дискурсивные практики часто поддерживаются популистски  настроенными политиками в манипулятивных целях.

     В настоящее время в России отчетливо  доминируют консервативные версии этой дискурсивной практики. Как реакция  на неудачи лжелиберальных реформ ощутим консервативный сдвиг, как в политике, так и в политической теории. В  идеологии актуализировались консервативные доктрины, российские политологи заговорили о необходимости "либерально-консервативного  синтеза", интерес к философскому наследию русских консерваторов  приобрел публичный характер. Вместе с тем, «консервативная революция» в той форме, какую она обрела, по-видимому, не свидетельствует о  конструктивном решении проблемы культурно-исторической идентичности политических реформ. Предлагаемые нынешними "консерваторами" идеи, по сути, - "хорошо забытое старое". И хотя политики и идеологи не утруждают  себя ссылками на творцов этих концептов, многие современные идеологемы генетически  связаны с русской теософией  истории и идеологией консервативного  либерализма второй половины XIX-первой трети XX столетия. К сожалению, при идеологических интерпретациях, часто выпадает из поля зрения важнейший урок любых политических революций - в условиях социально-экономического кризиса и гуманитарных катастроф; которые им сопутствуют, как правило, происходит идеологическая радикализация консервативного наследия, а отнюдь не его конструктивный синтез с либерализмом. Талантливый русский историк-эмигрант Петр Михайлович Бицилли еще в конце 20-х годов отмечал, что культурное возрождение не имеет ничего общего с потугами на национальное или расово-культурное "самоопределение и "выявление своего лица", как, например, в "евразийстве", в немецком "расизме" и тому подобных течениях. Это, подчеркивал он: "случайное и наугад копание в подвалах истории в надежде отыскать там что-нибудь "новенькое", еще не испробованное. Вот и открыли.. .Чингисхана ...".