Рациональность на пороге третьего тысячелети

-16-  

ективизм герменевтики в определенной степени обусловливает тот релятивизм и скептицизм, от которого хотели бы освободиться наиболее значительные представители этого направления.  

Вот почему, мне думается, герменевтика не в состоянии удовлетворительно  решить проблему рациональности и не может взвалить на свои хрупкие плечи  тяжелый груз — быть «всеобщей  наукой».  

Пока мы не освободимся  от мысли, что смысл вносит в мир  только человек (человеческое сообщество, человеческая культура), пока не вернем и природе ее онтологическое значение, каким она обладала до того, как  технотронная цивилизация превратила ее в «сырье», мы не сможем справиться ни с проблемой рациональности, ни с экологическим и прочими кризисами. Ибо экологический кризис есть не только продукт индустриальной цивилизации в ее, так сказать, предметно-вещной форме — в виде машин, фабрик, заводов, электро- и атомных станций и т. д., — но и продукт особого, характерного для нового времени типа ментальности, определяющего наше отношение к природе и понимание ее.  

Природа, как бы ее ни толковали, выступала в Новое  время — и вплоть до наших дней — как объект (система объектов), используемый человечеством в своих  целях; не только к неживой, но и к  живой природе человек относился  и относится не просто как хозяин и даже не просто как господин, но как преобразователь и насильник. Тезис о том, что человек приходит в мир для того, чтобы его изменить (а отнюдь не просто понять, объяснить, наконец, обжить), — выражает то отношение к миру и природе, которое все более становилось господствующим начиная с XVIII века. Сегодня, слава Богу, последствия такого ми-роотношения становятся очевидными даже для самых непоколебимых защитников идеи «овладения природой». Но это не значит, что мы нашли уже путь к устранению самого источника «заболевания», — мы пока только стараемся найти лекарство против «симптомов».  

Одной из предпосылок  этой нововременной ментальности было, как мы уже видели, элиминирование из природы «целевой причины», между тем как совершенно очевидно, что принцип целесообразности — это начало всего живого, а природа — это прежде всего жизнь  

-17-  

Тут может возникнуть вопрос: почему для обретения нового взгляда на природу — и соответственно на человека, общество, историю —  так важно обратиться к вопросу  о рациональности? Так ли уж тесно  связаны между собой эти проблемы? И если да, то в чем здесь связь?  

Мне думается, что  связь тут — самая глубокая и что подлинное преодоление  уже почти двухвекового дуализма природы и культуры требует философского переосмысления проблемы рациональности — не случайно же вокруг нее сегодня  ломаются копья.  

Интересный и перспективный  путь к преодолению дуализма природы  и культуры предложил академик В.С. Степин. Внимательно исследуя новые  тенденции в развитии как науки, так и новейшей технологии, В.С. Степин выделяет три типа научной рациональности — классический, неклассический и постнеклассический. «Классический тип научной рациональности, центрируя внимание на объекте, стремится при теоретическом объяснении и описании элиминировать все, что относится к субъекту, средствам и операциям его деятельности... Неклассический тип научной рациональности учитывает связи между знаниями об объекте и характером средств и операций деятельности. Экспликация этих связей рассматривается в качестве условий объективно-истинного описания и объяснения мира. Но связи между внутринаучными и социальными ценностями и целями по-прежнему не являются предметом научной рефлексии... Постнеклассический тип научной рациональности расширяет поле рефлексии над деятельностью. Он учитывает соотнесенность получаемых знаний об объекте не только с особенностью средств и операций деятельности, но и с ценностно-целевыми структурами. Причем эксплицируется связь внутринаучных целей с вненаучными, социальными ценностями и целями»17.  

Одной из характерных  особенностей работ, посвященных сегодня  проблеме рациональности, является тенденция  к перечислению основных значений этого  понятия. Уже упоминавшийся выше К. Хюбнер различает четыре вида рациональности (или, что для него примерно то же самое, интерсубъективности): логическую, эмпирическую, оперативную и нормативную. По Хюбнеру, «рацио  

-18-  

нальность выступает всегда в одинаковой форме, а именно семантически как тождественное фиксирование правил определенного смыслового содержания (в чем бы оно ни состояло), эмпирически как применение всегда одинаковых правил объяснения (к чему бы они ни относились), логически-оперативно как применение расчета (калькуляции) (как бы его ни истолковывать), нормативно как сведение целей и норм к другим целям и нормам (какое бы содержание в них ни вкладывалось). Рациональность, следовательно, есть нечто формальное. Она относится только к уже положенному содержанию, например, к содержанию науки или содержанию мифа»18.  

Если Хюбнер указывает четыре основных значения понятия рациональности, то другие философы стремятся к возможно более полному перечню значений и насчитывают их уже более двадцати. Так, Г. Ленк в статье «Типы и семантика рациональности», служащей введением в изданный им сборник статей под названием «К критике научной рациональности », приводит двадцать одно значение термина «рациональность». Вот некоторые из этих значений:  

«1. Рациональность как  логическое следование аргумента из принятых посылок: а) логически-синтаксическая, б) истинностно-семантическая, с) диалогически-семантическая выводимость;  

2. Рациональность  как формально-научная доказуемость;  

3. Синтетически-интегративная  рациональность в смысле кантовской  архитектоники разума как разумная  координация и комбинация отдельных  знаний в некую систематическую  общую связь<...>;  

4. Содержательно-научная  рациональность как теоретически-научное  структурирование, которое может  возрастать благодаря приросту  знания в ходе развития теорий<...>;  

5. Рациональность  как рациональная реконструкция,  как идеально-типическая разработка  критериев суждения для обсуждения, например, прогресса знания;  

6. Рациональность  как развитие рациональной экспликации  понятий <...>;  

7. Целерациональность, рациональность «цель-средство», или инструментальная рациональность в смысле ми  

-19-  

нимизации затрат или оптимизации результатов при данных, не подлежащих обсуждению целях;  

8. Рациональность  в теории принятия решений  и стратегическая рациональность;  

9. Рациональность  в теории игр (стратегическая  рациональность в более узком  смысле)...»19.  

Мы ясно видим  здесь стремление исследователя  не утратить своеобразия каждого  отдельного случая, каждой конкретной мыслительной ситуации, специфицирующей  значение понятия «рациональность». Если Хюбнер дает классификацию видов рациональности, тем самым обобщая единичные случаи, то Ленк сознательно уклоняется от поисков единства перечисленного им множества значений, подчеркивая к тому же, что их можно назвать значительно более двадцати.  

Внимание к единичному, к его своеобразию, его несводимости к общему всегда можно понять: здесь  заключается непреходящая правда эмпиризма. Сегодня такой подход, видимо, усилился благодаря критике «тоталитаризма» науки и научной рациональности, с которой выступил, в частности, Фейерабенд; в свете этой критики вполне понятна тенденция к плюрализму и к смягчению «диктата рацио», в той или иной мере стоящего за всяким обобщением.  

И тем не менее философское рассмотрение проблемы рациональности все же не может останавливаться на такого рода морфологическом уровне; описание случаев необходимо в качестве первого этапа исследования, его отправной точки, но оно скорее ставит проблему, чем решает ее. Нужна по крайней мере иерархическая теория типов рациональности, которая в определенной форме все же вносила бы начало единства в многообразие единичных значений, т. е. вносила бы момент систематизации.  

В поисках путеводной нити для такой систематизации имеет  смысл обратиться к тому ключевому  для европейской философской  традиции понятию разума, которое  служило исходной точкой для всех обсуждаемых сегодня значений понятия  «рациональность», но — парадоксальным образом — оказывается почти  вне поля зрения тех, кто сегодня  обсуждает проблему рациональности. И это, конечно же, не случайно: как  глубокомысленно заметил немецкий философ Г. Шнедельбах, «рациональность вытеснила разум»20.  

-20-  

Со времен Платона  и Аристотеля, через Августина, Фому Аквинского и Уильяма Оккама, позднее  — Декарта, Лейбница и Локка вплоть до Канта, Фихте и Гегеля понятие  разума было одним из ключевых для  философии. Конечно, нельзя не учитывать  тех существенных различий в трактовке  разума, которые существовали между  названными философами и которые  сами они не всегда адекватно осознавали. Однако при всех этих различиях имело  место и нечто общее; с целью  выявления этого общего я хочу обратиться к двум весьма не схожим между собой представителям этой единой — классической — традиции: Канту и Аристотелю, поскольку  учение о разуме каждого из них  было и достаточно развернутым и  достаточно влиятельным, определявшим характер мышления не одного столетия.  

Вопреки хронологической  последовательности начну с Канта. Кант видит в разуме высшую из теоретических (пока мы будем говорить о теоретической функции) способностей. Он определяет разум как способность давать принципы21, отличая его от рассудка как способности давать правила для подведения многообразного чувственности под единство понятия. Принцип, согласно Канту, — это не любое общее положение, которое могло бы служить большей посылкой умозаключения. Так, аксиомы геометрии — это, по Канту, не принципы, потому что они предполагают опору на созерцание (т. е., говоря современным языком, не чуждым, впрочем, и Канту, являются результатом конструирования). А познание из принципов мы имеем тогда, когда познаем частное в общем посредством понятий, не прибегая к опыту22. «Всякое наше знание, — пишет Кант, — начинает с чувств, переходит затем к рассудку и заканчивается в разуме, выше которого нет в нас ничего для обработки материала созерцаний и для подведения его под высшее единство мышления»23.  

Итак, мышление —  это способность давать единство. В этой способности Кант выделяет как бы два уровня: рассудок, создающий  единство посредством правил (т. е. с  помощью категорий), и разум, создающий  единство правил рассудка по принципам. Это значит, что разум организует не чувственный материал, не опыт, а  сам рассудок. «Разум стремится свести огромное многообразие знаний рассудка  

-21-  

к наименьшему числу  принципов, и таким образом достигнуть высшего их единства»24.  

Кант различает  два способа применения разума: формальный, или логический, и реальный, или  трансцендентальный26. При логическом применении используется способность  разума давать опосредованные выводы, т. е. умозаключать; реальное же применение предполагает способность разума производить  особые понятия, которые Кант вслед  за Платоном называет идеями. Философия  в первую очередь, говорит Кант, должна исследовать трансцендентальное применение разума, его способность порождать  трансцендентальные идеи, с помощью  которых он дает наибольшее систематическое  единство знания.  

Что же представляют собой трансцендентальные идеи разума, какого рода единство сообщают они  нашему знанию? Послушаем Канта. «Высшее  формальное единство, основывающееся исключительно на понятиях разума, есть целесообразное единство вещей, и  спекулятивный интерес разума заставляет рассматривать все устроение  мира так, как если бы оно возникло из намерения наивысшего разума... Такой  принцип открывает нашему разуму... совершенно новую перспективу —  связывать вещи в мире согласно телеологическим  законам и тем самым дойти  до их наибольшего систематического единства»26.  

Как видим, телеологическое  единство, единство через цель Кант считает наивысшей формой единства вообще. В качестве регулятивного  принципа теоретический разум, по Канту, стремится положить в основу познания природы понятие цели, и не случайно сам разум Кант называет «способностью  целей». Высшая задача науки — «проникнуть  в самую глубь природы сообразно  всем возможным принципам единства, из которых главное составляет единство целей»27. Теперь яснее становится мысль  Канта о том, что разум создает  единство правил рассудка по принципам: разум достраивает до высшего  единства — единства целей —  то, что рассудок способен подвести лишь под единство причины — природной  закономерности, как ее видит математическое естествознание Нового времени. Не случайно в кантовской системе категорий  рассудка, т. е. тех правил, с помощью  которых создается мир опыта  и которыми оперирует современное  естество  

-22-  

знание, нет категории  цели. Цель — это принцип разума, а не категория рассудка; но и  рассудок не может обойтись без него: он останется лишенным регулятива. «Высшее систематическое, следовательно, и целесообразное, единство есть школа и даже основа возможности наиболее совершенного применения человеческого разума. Следовательно, идея этого единства неразрывно связана с сущностью нашего разума»28.