Поэзия Н.Заболоцкого 1940-1950-х годов

Пел петух каравеллам Колумба,

Магеллану средь моря кричал,

Не сбиваясь с железного румба,

Корабли приводил на причал. (I, 320)

Он призывает к действию как военному, так и трудовому:

Пел Петру из коломенских далей,

Собирал конармейцев в поход,

Пел в годину великих печалей,

Пел в эпоху железных работ. (I, 320)

Так организованное поэтическое действие совмещает в себе “вечность” и “временное”, “преходящее”. “Вечность”, определяющая природный облик петуха, позволяет ему быть свидетелем преходящих и разновременных исторических событий, каковыми являются петровские времена и походы конармейцев. Так же, как и в “Урале”, петух соединяет в себе черты природного и исторического свойства. Он и “огненный витязь”, “витязь Егорий”, он и певец, который “кличет песню надзвездную”. Однако при этом петух все-таки не становится столь же полноценным участником исторической жизни, как и природной. Он — “на границе историй”. Он лишь призывает человека своей “надзвездной” песней к историческому действию, которое автор вновь пытается показать зависимым и вытекающим из “таинственной” природной жизни.
Поэтический образ петуха, свидетельствующего из “вечности” о “преходящести” исторических событий, открывает еще одну грань проблемы природного и исторического у Заболоцкого, которую он наследует от Тютчева. Последний в стихотворении “Через ливонские я проезжал поля...” писал, обращаясь к ливонским полям:

...“Вы, — мыслил я, — пришли издалека,

Вы, сверстники сего былого!”

Так! вам одним лишь удалось

Дойти до нас с брегов другого света.

При таком понимании природа является единственным достоверным свидетелем прошедших исторических событий. Ведь любой исторический факт совершается в конкретном природном окружении, которое несет поэтому на себе его отпечаток. Однако выдать этих свидетельств природа “с улыбкою двусмысленной и тайной” не желает. Поэтому человек, хотя и констатирует наличие в природе этого отпечатка, восстановить его в полной мере не в силах. Это — проблема памяти.
Заболоцкий также силится разглядеть сквозь пейзаж реалии прошедших событий:

О эти рощи Подмосковья!

С каких давно минувших дней

Стоят они у изголовья

Далекой юности моей!

Давно все стрелы отсвистели

И отгремели все щиты,

Давно отплакали метели

Лихое время нищеты,

Давно умолк Иван Великий,

И только рощи в поздний час

Все с той же грустью полудикой

Глядят с окрестностей на нас. (I, 321)

Но в качестве реальной памяти о прошедшем остается все-таки результат творчества человеческих рук — архитектура, вписанная в пейзаж:

Леса с обломками усадеб,

Места с остатками церквей…(I, 321),

а не сама природа. Однако поэт, желавший непосредственного, эмпирического присутствия человека в мире после его смерти, не может найти удовлетворения в памяти такого рода:

А мне-то, господи помилуй,

Все кажется, что вдалеке

Трубит коломенец служилый

С пищалью дедовской в руке. (I, 322)

И даже поэтическое творчество самого автора не дает ему реальной возможности остаться в памяти потомков.
Вот почему попытка выдать природное и историческое бытие за некое единство оказывалась натяжкой. В природе закон посмертного существования был универсальным и всеобщим, включавшим каждое ее творение в свой грандиозный круговорот. Именно к такому выводу приходил к концу жизни Тютчев, писавший в 1871 г.:

Природа знать не знает о былом,

Ей чужды наши призрачные годы,

И перед ней мы смутно сознаем

Себя самих — лишь грезою природы.

Поочередно всех своих детей,

Свершающих свой подвиг бесполезный,

Она равно приветствует своей

Всепоглощающей и миротворной бездной.

История же в этом смысле оказывалась избирательной. Историческое бессмертие существует лишь в виде исторической памяти, которая хранит имена и деяния отдельных представителей человеческого рода, не становясь законом универсального порядка. Однако Заболоцкому как раз и были необходимы в истории, так же как и в природе, универсализм и всеобщность.

Иначе художник взглянул и на проблему смысла бытия, взаимопроникновения жизни и смерти. Цель жизни не в том, чтобы в ее конце перейти из одного вида материи в другой или микрочастицами разлететься по всей вселенной, став ее строительным запасом. Смысл жизни мыслящего человека в том, чтобы однажды, перестав существовать физически, продолжить жить на Земле в оставленной о себе памяти, в накопленном за многие годы опыте, в духовном наследии, тайно материализованном другими формами природного бытия, - не только путем традиционно понятого продолжения жизни бессмертного духа:

Я не умру, мой друг. Дыханием цветов

Себя я в этом мире обнаружу.

Многовековый дуб мою живую душу

Корнями обовьет, печален и суров.

В его больших листах я дам приют уму,

Я с помощью ветвей свои взлелею мысли,

Чтоб над тобой они из тьмы лесов повисли

И ты причастен был к сознанью моему.

("Завещание")

В произведениях московского периода наряду с проблемой духовности человека Н. А. Заболоцкий поставил проблему человеческой красоты. Этой теме посвящены стихотворения "Некрасивая девочка", "О красоте человеческих лиц", "Портрет". В лицах людей он обнаруживает проявление их характеров, открывает прелесть и очарование портретов Рокотова и Боттичелли:

Есть лица, подобные пышным порталам,

Где всюду великое чудится в малом.

Есть лица - подобия жалких лачуг...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Есть лица - подобья ликующих песен.

Из этих, как солнце, сияющих нот

Составлена песня небесных высот.

("О красоте человеческих лиц")

Лицо прекрасно для поэта в случае, если принадлежит духовно богатой личности. А ценность природы тем выше, чем полезнее и значимее ее действие на внутренний мир людей.

Обостренный интерес к "живой душе", знание того, как душевный склад и судьба отражаются во внешности людей, помогли Н. Заболоцкому создать сюжетные зарисовки, философско-психологические размышления дидактического свойства: "Жена", "Журавли", "Неудачник", "Старая актриса", "Смерть врача" и другие. Они представляют собой портреты с итоговым заключением - плодом вдумчивых наблюдений поэта:

Не дорогой ты шел, а обочиной,

Не нашел ты пути своего,

Осторожный, всю жизнь озабоченный,

Не известно, во имя чего!

("Неудачник")

Пленяет красотой и искренностью цикл "Последняя любовь", состоящий из десяти стихотворений, автобиографических в большей степени, чем остальные, когда-либо написанные Заболоцким. Количественно небольшая поэтическая подборка вместила в себя всю многоцветную гамму чувств человека, познавшего горечь утраты и радость возвращения любви. Цикл можно расценивать как своеобразную "дневниковую" исповедь поэта, пережившего разрыв с женой ("Чертополох", "Последняя любовь"), неудачную попытку создать новую семью ("Признание", "Клялась ты - до гроба...") и примирение с единственно любимой на протяжении всей жизни женщиной ("Встреча", "Старость"), но не терпящего прозаических однозначных обобщений.

Разные настроения автора нашли выражение в цикле. Драматизмом и горечью предчувствия потери наполнено стихотворение "Чертополох":

И встает стена чертополоха

Между мной и радостью моей.

Тему надвигающегося неизбежного несчастья и душевной боли продолжает "Голос в телефоне":

Сгинул он в каком-то диком поле,

Беспощадной вьюгой занесен...

И кричит душа моя от боли,

И молчит мой черный телефон.

Но подобно тому, как прежде Заболоцкий не позволил сердцу озлобиться в невыносимых условиях репрессий и ссылок, так и теперь свойственная его натуре просветленность нашла отражение даже в печальных мотивах любовного цикла:

Можжевеловый куст, можжевеловый куст,

Остывающий лепет изменчивых уст,

Легкий лепет, едва отдающий смолой,

Проколовший меня смертоносной иглой!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Облетевший мой садик безжизнен и пуст...

Да простит тебя Бог, можжевеловый куст!

("Можжевеловый куст")

Не касаясь бытовых частностей, побудивших Н. А. Заболоцкого создать цикл "Последняя любовь", можно смело утверждать, что произведения в нем, помимо общего трагического звучания, объединены душевной теплотой, нежностью и просветленностью человека с большим сердцем.

Богатый жизненный и литературный опыт, а также устоявшиеся взгляды философа-гуманиста побудили Н. А. Заболоцкого к созданию в 1958 году широко-панорамного исторического произведения - поэмы "Рубрук в Монголии". В основу его сюжета легла история путешествия французского монаха Рубрука в Монголию времен правления Чингисхана через целинные, чуждые цивилизации просторы Сибири:

Мне вспоминается доныне,

Как с небольшой командой слуг,

Блуждая в северной пустыне,

Въезжал в Монголию Рубрук.

Так начинается поэма. И это - серьезная авторская заявка на личную причастность к стародавним приключениям, а интонация поэмы и ее язык как бы поддерживают данное утверждение. Универсальной способности Заболоцкого ощущать себя в разных эпохах помогало не только тщательное изучение записок Рубрука, но и собственные воспоминания о кочевой жизни на Дальнем Востоке, в Казахстане и в Алтайском крае. Да и в образе могущественного Чингисхана обнаруживается сходство с идеологизированным некогда портретом "отца народов", ставшего для автора проводником из настоящего в глубь веков.

Богатый опыт поэта-переводчика, знакомого с национальными традициями многих европейских народов (о чем свидетельствует его заметка в прозе "От переводчика"), позволил ему метафизически заглянуть в глубь исторических событий, связанных с укладом жизни монгольской орды, ее бытом, внутриродовыми отношениями, и оценить их с позиции средневекового европейца (каким, собственно, и был монах Рубрук):

...Летит он к счастью и победе

И чашу битвы пьет до дна.

Глядишь - и Русь пощады просит,

Глядишь - и Венгрия горит,

Китай шелка ему подносит,

Париж баллады говорит.

И даже вымершие гунны

Из погребенья своего,

Как закатившиеся луны,

С испугом смотрят на него!

В то же время автор выступает и тонким психологом, с юмором и снисходительностью очевидца рассказывая об особенностях мировосприятия кочевого народа и кровавом практицизме Чингисхана, свысока посматривающего на "причуды" просвещенного монаха, явившегося к "азиату" с божественной миссией.
Таким образом, в творчестве "позднего" Заболоцкого прозвучала новая, актуальная на все времена тема взаимного непонимания и неприятия носителей двух различных, разъединенных культур, а следовательно, неприятия друг другом двух сознаний, не имеющих точек соприкосновения, тенденций к взаимоосвоению и единству. Здесь же нашла отражение и уже знакомая по предшествующим произведениям поэта проблема существования рационального разума в отрыве от высоконравственной духовной этики. В контексте исторической поэмы она приобрела новые философские оттенки. Разум - великая сила; но один только практичный разум без души - сила губительная и разрушительная, не способная к созиданию.

Заключение

Период возвращения Николая Алексеевича Заболоцкого в литературу был трудным и болезненным. С одной стороны, ему хотелось выразить то многое, что накопилось в мыслях и сердце за восемь лет и искало выхода в поэтическом слове. С другой - опасение, что его оригинальные идеи будут еще раз использованы против него. В первые годы после возвращения из ссылки в счастливые минуты вдохновения он буквально выплескивал радостные эмоции в стихах, раскрывая секрет счастья творчества, вдохновения, свободного общения с природой ("Гроза", "Утро", "Бетховен", "Уступи мне, скворец, уголок"). Затем этот творческий подъем сменился спадом, продлившимся до 1952 года. Редкие стихи ("Урал", "Город в степи", "В тайге", "Творцы дорог") воспроизводили действительность, увиденную Заболоцким на Дальнем Востоке и Алтае. С грустью и иронией он писал о своем двойственном положении:

Я и сам бы стараться горазд,

Да шепнула мне бабочка-странница:

Кто бывает весною горласт,

Тот без голоса к лету останется".

("Уступи мне, скворец, уголок")