Поэты-символисты о музыке как высшей форме искусства

 Сам факт публикации  прошел в литературном мире  почти незамеченным. Да и не мудрено: на фоне яркой, громко заявлявшей о себе даже названиями книг («Шедевры» Брюсова, «Будем как солнце» Бальмонта, «Золото в лазури» Белого, «Стихи о Прекрасной Даме» Блока) символистской поэзии «Тихие песни», автор которых укрылся за псевдонимом Ник. Т-о, могли рассчитывать на успех только при исключительном стечении обстоятельств. «Мэтр» Брюсов откликнулся вежливо-снисходительным одобрением начинающему поэту, два года спустя молодой Блок, отметив «печать хрупкой тонкости и настоящего чутья» на ряде стихов, зафиксировал и «наивное безвкусие», и «декадентские излишества», а также «невзрачный эпиграф и сомнительный псевдоним». Впрочем, в письме Г. Чулкову (1905) Блок выразится иначе: «Ужасно мне понравились "Тихие песни" [...]. В рецензии старался быть как можно суше...»

В общем можно  сказать, что первая книжка стихов мало что изменила в жизни Анненского. Вышедшие чуть раньше небольшими тиражами оригинальные трагедии Анненского на сюжеты античных мифов («Меланиппа-философ», 1901; «Царь Иксион», 1902; «Лаодамия», написана в 1902, опубликована в 1906) еще в меньшей степени могли претендовать на внимание широкой публики. Как ни странно, но большее значение для судьбы Анненского имели события 1905 г., к которым он недвусмысленно выразил свое отношение, защищая учеников своей гимназии, выступивших против государственной политики. В результате ряда перипетий он был переведен на должность инспектора Петербургского учебного округа — видимо, из высочайших соображений сокращения влияния на подрастающее поколение.

 Творчество между  тем шло своим чередом. Завершился перевод трагедий Еврипида, и шли переговоры об их издании отдельной книгой; была написана четвертая стихотворная пьеса — вакхическая драма «Фамира-кифарэд» (напечатана посмертно, в 1916 г. поставлена А. Таировым на сцене Камерного театра), продолжалось создание литературно-критических статей о русской и западноевропейской литературе, составивших две «Книги отражений» (1906, 1909); рождались и новые стихи — но по преимуществу оставались известными лишь друзьям дома. Лишь 1909 г. оказался переломным в отношениях Анненского с литературным светом.

У этого «перелома», можно сказать, были две причины. Одна — объективная, связанная с  противоборством в эстетике и  философии символизма двух мировоззренческих  концепций — «дионисийства» и «аполлинизма»; другая — субъективная, а именно — «пропаганда» в петербургских литературных кругах творчества и личности Анненского юным Николаем Гумилевым.

Сергей Маковский  как инициатор создания и главный  редактор «Аполлона» пригласил Анненского к сотрудничеству. Однако круг авторов  и читателей нового журнала символистов  оказался недостаточно восприимчив  к уровню мышления Анненского. «С осени 1909 г. началось издание "Аполлона",—  писал Волошин.— И. Ф., кажется, придал большее значение предложению С. К. Маковского, чем оно того, может  быть, заслуживало. В редакционной жизни "Аполлона" очень неприятно  действовала ускользающая политика С. К. Маковского и эстетская интригующая  обстановка. Создавался ряд недоразумений. Видеть И.Ф. в редакции "Аполлона" было тем более обидно и несправедливо, в особенности для последнего года его жизни. Это было какое-то полупризнание. Ему больше подобало уйти из жизни совсем непризнанным». Частично говорит о том, что Анненский  серьезно отнесся к предложению  Маковского, и тот факт, что почти  одновременно с началом переговоров  он подал прошение об отставке (оно  было удовлетворено за несколько  дней до смерти поэта).

Включение Анненского как поэта и критика в современный  ему литературный процесс оказалось  далеко не триумфальным. Договоренность о публикации стихов была нарушена Маковским уже во втором номере журнала; программная статья «О современном  лиризме», выполненная в характерной  для Анненского импрессионистической, весьма субъективной манере, была встречена  холодно. Сказалось, видимо, в некоторой степени и то, что в литературном мире Анненский (филолог-классик, переводчик, крупный министерский чиновник) не имел авторитета как символист, как свой, в то время как ощущал он себя и вел именно как мэтр, имеющий право (с течением времени это стало очевидно!) и талант судить нелицеприятно о более шумных и известных современниках.

Как бы то ни было, ни утвердиться в этой роли, ни сделать  каких-то иных шагов он не успел. Поэт скончался от сердечного приступа на Царскосельском вокзале 30 ноября 1909 г.

Осталась незаконченной  вторая книга стихов — «Кипарисовый ларец» — ее в следующем году выпустил Валентин Кривич, сын Анненского. Но и здесь поэту не повезло: сын не слишком-то внимательно относился к творчеству отца, и потому в отношении посмертно опубликованных стихов до сих пор сохраняются разногласия по составу «Кипарисового ларца» (читатель может сравнить варианты, обратившись к сборникам «Избранное» (1987) и «Стихотворения и трагедии» (1990).

Спустя много лет  тот же С. Маковский напишет об Анненском: «Поэт глубоких внутренних разладов, мыслитель, осужденный на глухоту  современников,— он трагичен, как  жертва исторической судьбы. Принадлежа к двум поколениям, к старшему — возрастом и бытовыми навыками, к младшему — духовной изощренностью, Анненский как бы совмещал в себе итоги русской культуры, пропитавшейся в начале XX века тревогой противоречивых терзаний и неутолимой мечтательности».

Смерть поэта послужила  поводом к началу осмысления его  личности и творчества. С разных позиций оценивали поэзию Анненского М. Волошин, Г. Чулков, Н. Лунин и многие другие.

Константин Дмитриевич Бальмонт (1867-1942) Поэта Константина Дмитриевича Бальмонта традиционно относят к представителям старшего поколения русского символизма. Однако все его творчество нельзя признать чисто символистским. Для К. Бальмонта декадентство служило не только и не столько формой эстетического отношения к жизни, сколько удобной оболочкой для создания образа творца "нового искусства". Принятая поэтом личина "стихийного гения", эгоцентризм, доходящий до нарциссизма, с одной стороны, и вечное "солнцепоклонство", верность мечте, поиски прекрасного и совершенного - с другой, позволяют говорить о нем как о поэте неоромантического склада. При этом нельзя отрицать, что присущая К. Бальмонту "солнечность", стремление к постоянному обновлению ("Когда слушаешь Бальмонта - всегда слушаешь весну",- писал о нем А. Блок), способность "остановить мгновение", и при этом богатая палитра красок, свет и воздух, которые пронизывают его стихи, особенно ранние, придают его творчеству импрессионистический характер.

К. Бальмонт написал 35 книг стихов, 20 книг прозы, его переводы составляют более 10 000 печатных страниц (среди них - поэты разных стран: В. Блейк, Э. По, П. Б. Шелли, О. Уайльд, Ш. ван Лерберг, Гауптман, Бодлер, Задерман; испанские песни, словацкий, грузинский эпос, югославская, болгарская, литовская поэзия, а также стихотворения поэтов Мексики, Полинезии, Японии и Индии). Этот список бесконечен: Бальмонт и в переводческой деятельности, как и в поэзии, был ненасытен и всеохватен. Среди написанного им есть художественная и автобиографическая проза, мемуары, филологические трактаты, историко-литературные исследования и критические эссе, а также "записные книжки" и многочисленные письма. В 1910 г. поэт заявил, что через полвека будет издано собрание его сочинений в девяносто трех томах или выше. Это предсказание не сбылось, как не сбылись и многие другие пророчества, к которым экзальтированный автор был весьма склонен.

К. Бальмонт вообще любил  мистификацию, необычные поступки, нарочито пренебрегал условностями, что провоцировало появление  многочисленных сплетен, анекдотов, таинственных историй. Театральность, эпатаж часто  служили ему дурную службу (достаточно вспомнить строки "Я ненавижу человечество..." или "Хочу я зноя атласной груди... хочу одежды с тебя сорвать"). Однако крупнейший исследователь  творчества поэта Вл. Орлов считает, что все это было наносное: "При всей экзальтированности, сделанности, сверхчеловечности Бальмонт был неутомимым тружеником". Он очень много работал, писал каждый день и очень плодотворно, всю жизнь занимался самообразованием ("прочитывал целые библиотеки"), с легкостью изучал языки, интересовался не только литературой и искусством, но и естественными науками химией, ботаникой, геологией и др. При этом много путешествовал, объездил буквально весь свет, отдаваясь сладостному ощущению победы "над веками и пространствами", не только обогащаясь все новыми и новыми впечатлениями, но и погружаясь в историю, этнографию, фольклористику каждой новой страны.

И хотя 93 тома его  сочинений не изданы и никогда  не будут изданы, его "исступленная любовь к поэзии, тонкое чутье к  красоте стиха", необыкновенная музыкальность  и способность уловить и запечатлеть  тончайшие нюансы любовного чувства  и настроения природы позволяют  говорить о нем как об одном  из самых интересных поэтов серебряного  века.

Юргис Казимирович Балтрушайтис (1873-1944) Может показаться, что жизнь, судьба и сама личность Юргиса Казимировича Балтрушайтиса состояли из одних противоречий. Литовец по происхождению, он писал на родном языке только в начале и конце пути, и в литературе остался как русский поэт-символист. В годы учебы в Московском университете о нем уже шла слава как о полиглоте и гениальном лингвисте - Юргис был тогда студентом... естественного отделения физико-математического факультета. Жил всегда скудно и бедно, добывая на хлеб в поте лица (главным образом переводами Ибсена, Гамсуна, Стриндберга, Уайлда), а был женат на дочке одного из самых богатых российских купцов. (Миллионер И. Оловянишников не дал согласия на брак дочери с безвестным инородцем и лишил ее наследства). Марии, преданной своей спутнице, посвятил поэт стихи и книги.

Он работал напряженно и сосредоточенно, поэзия была единственным смыслом существования, но при жизни  вышли лишь два сборника: "Земные ступени" (М., 1911) и "Горная тропа" (М., 1912). Объявления о них появлялись в "Весах" с начала 1900-х, но только через десять лет поэт смог сказать  жене: "Моя книга готова. Нужно  только ее написать". Балтрушайтис, "коренной скорпионовец", вместе с С. Поляковым, Брюсовым, Бальмонтом создавший первое символистское издательство, напечатал свои книги тогда, когда уже стихали разговоры о "кризисе" и "конце" символизма.

Он был замкнут, молчалив, искал уединения: "сознанием  своим я как-то совсем один", "я  должен быть одиноким во что бы то ни стало". И постоянно находился в центре самых шумных кружков, суетной и суетливой литературной, издательской, театральной жизни. В комнате у него висела икона "благого молчания", к образу тишины он постоянно возвращался в стихах и письмах: "Молчание не есть пустая трата времени. Молчание - внутренний труд, время формирования мысли". Оно было услышано среди крика, шума, "сумятицы эпохи".

Всю жизнь его  преследовали недовольство собой и  неуверенность в собственных  силах, а окружающих он притягивал спокойствием, ощущением надежности, его облик  вызывал постоянные сравнения со скалой. ("Вы считаете меня спокойным, а я весь и всегда мучительно горю".) Скромный, незаметный, старающийся  держаться в тени человек, чью  дружбу ценили и встреч с которым искали Вяч. Иванов, Станиславский, Комиссаржевская, Скрябин, А. Коонен.

Во времена богоискательства и богостроительства, "дионисийского" буйства и мистического сектантства ("нет, нет, я им, мистикам, не верю") он вносил в русскую поэзию незнакомый ей до той поры мотив католической религиозности. Был "символистом по всему душевному складу" (Вяч. Иванов) и создал произведения, которые стоят в наследии русского символизма особняком. "Это - замкнутая лирика",- говорил автор.

Балтрушайтис всегда избегал политики, государственной  службы, официальных отношений - и  впоследствии долгие годы занимал тяготивший его высокий пост министра и посланника Литвы в Советской России.

 Он был несчастлив, мучительно ощущал трагическую  природу бытия - и благодарил  жизнь за неизбывное счастье,  за то, что в ней "всегда  было, есть и будет слишком  много радости".

Но, наверное, самый  большой парадокс заключается в  том, что при всех этих противоречиях  Юргис Балтрушайтис остается одной из самых цельных фигур в русской литературе начала XX в. - как поэт и человек: "Я так не люблю дробления души и воли".

На его могиле на кладбище Монруж близ Парижа указана дата смерти: 3.1.1944.

Андрей  Белый (1880-1934) Родился и умер в Москве. Псевдоним Бориса Николаевича Бугаева. Отец - ученый-математик, декан физико-математического факультета Московского университета, который сам поэт посещал с такой же увлеченностью, как и филологический. Увлекшись Владимиром Соловьевым, Ницше, Григом, Вагнером, он на всю жизнь остался открытым для других, очень часто противоречащих занятий. Сближается с Блоком, Бальмонтом, Мережковским, сотрудничает с журналом "Весы". В Европе дружит с антропософами - Рудольфом Штейнером, Кристианом Моргенштерном. Вернувшись в Россию перед революцией, примыкает к группе "Скифы", куда входил Блок. Воспринимает революцию как мистическое обновление. Однако в 1921 году эмигрирует в Берлин, потом все-таки возвращается. Виднейший теоретик и практик символизма. Автор переведенного на многие языки новаторского романа "Петербург", других прозаических книг, сборников стихов, знаменитой мемуарной трилогии. Без противоречивой, судорожной, вдохновенной фигуры Андрея Белого невозможно представить атмосферу эпохи, предшествовавшей революции. Ее он призывал вместе с Блоком как возмездие, которое заслужил разваливавшийся царский строй. Вряд ли представлял, на чьи головы обрушатся руины. Обладал необычайным импровизационным дарованием, но без предвидения. Во всех своих подчас ребяческих, наивных порывах, причудливо соединявшихся с глубокой образованностью, Андрей Белый был беззащитно искренен и чем-то напоминал в литературе рыцаря Печального Образа.