Поэтика и проблематика романа В. Маканина «Асан»

     Легко обнаружить, что эта сюжетная конструкция  держится на нескольких стержнях. Один из них — монополия Жилина на горючее при остром его дефиците. Не будь дефицита бензина и солярки — зачем бы местным чеченцам заискивающе глядеть Сашику в глаза, выпрашивать горючее, зачем боевикам пропускать колонны за тройку бочек бензина?

     Но  тут вот какая осечка: единственное, в чем Чечня не испытывала недостатка ни в военное, ни в послевоенное время, — это горючее.

     Чечня стоит на нефти очень высокого качества. Грозный был одним из главных центров переработки  нефти в СССР. В годы правления  Дудаева нефть разворовывали  прямо из трубопровода. Когда нефтеперерабатывающий  завод встал, а труба опустела, республика покрылась тысячами мини-заводов. Военные и послевоенные репортажи из Чечни пестрели такими деталями: “Сегодня вся Чечня ездит на самопальном бензине. <…> Его продают повсюду, как у нас по осени торгуют на дорогах картошкой и соленьями”

“В Чечне  бензин гнали и гонят так же свободно, как в Центральной России самогон” . Количество таких нелегальных  мини-заводов, возникших как раз  в описываемое Маканиным время, по разным источникам, оценивалось  от девяти до десяти тысяч, а в нефтяном бизнесе было занято количество людей, “сопоставимое с населением республики” . А вот впечатления от кустарной нефтедобычи: “…маленькое чеченское село. Сто дворов. Почти в каждом вырыт колодец, из которого, как воду, черпают нефть. Рядом небольшой очаг для ее перегонки — „самовар””. “И такая картина почти везде”

     Конечно, бензин этот низкого качества, но неприхотливые  “Жигули” на нем ездили, а уж заправить  трактор — и вовсе не было проблем. Так что вряд ли чеченские крестьяне  будут часами ждать майора Жилина в Грозном и жалобно клянчить “солярки мало-мало”, если именно в Грозном, по свидетельству журналиста, во время второй чеченской кампании было вырыто более 1000 ям, а бензин и солярка продавались на каждом шагу . Вряд ли предприимчивому майору удалось бы заставить работать своим осведомителем “должника по мазуту”, если мазут в Чечне и вовсе за товар не считался: производители бензина его просто-напросто выливали на землю как отходы (что и привело в Чечне к экологическому бедствию).

     Особая  статья — отношения Жилина с боевиками, которым он несколькими бочками бензина или солярки оплачивал проезд колонны с топливом. Именно боевики и контролировали бензиновый бизнес: командирам помельче принадлежали многие кустарные заводы. Но действовали, даже во время войны, и вполне современные заводы, как правило, принадлежащие влиятельным полевым командирам. Шамиль Басаев, например, владел нефтеперегонным комплексом в Беное, оснащенным немецким оборудованием, и за время войны на него не упала ни одна бомба.(19)

     Не  прекращалась и добыча нефти из промышленных скважин: это был основной бизнес влиятельных полевых командиров. Широкую географию и имена владельцев этих скважин раскрывает, например, Санобар Шерматова (“Московские новости”, 2001, 7 апреля). Она же пишет, что “с приходом федеральных сил” во время второй чеченской кампании боевики не перестали контролировать нефтедобычу, только “теперь уже военные стали держать „крышу”, нередко занимаясь нелегальным бизнесом совместно со своими противниками — боевиками. Любое упоминание об этом роде „занятий” было под запретом”.

     Так что у майора Жилина были мощные конкуренты званием гораздо выше, и обеспечивали они доставку горючего за пределы Чечни не бочками, как  Жилин, а караванами бензовозов.

     Другой  фабульный стержень романа — мобильная связь. Когда дудаевцы забирают последнее оружие на вверенном Жилину складе, еще перед началом первой войны, Дудаев вынимает маленький мобильник и звонит кому-то: “Мы вышли”, — при этом поглядывая на майора Жилина, словно хочет сказать: “Вот теперь какая связь будет <…> связь в горах”.

     Майор запомнил полученный от Дудаева урок и очень скоро сам обзавелся  мобильником. По мобильнику звонят Жилину его “подельники” чеченец Руслан и штабной офицер Коля Гусарцев, по мобильнику Жилин связывается  с вертолетчиком, обеспечивающим прикрытие груза, по мобильнику звонит каждую ночь жене, по мобильнику получает предупреждение об опасности. Но главное ноу-хау Жилина, связанное с мобильниками, — это покупка большой партии впрок. “Крестьянин за солярку, чтобы хоть как-то оживить в поле трактор <…> все отдаст, — рассказывает Жилин. — С соляркой вместе я предлагал такому крестьянину мобильник… Ему горючка — а мне позарез нужно знать про дорогу и про перекресток, что на подходе к его селу”. И потекла к Жилину информация. По этим же путям шли и звонки Жилина, отслеживающие перемещения пленных солдат.

     Но  мобильной связи в Чечне до 2002 года попросту не существовало. И  первоначально она действовала  с большими ограничениями. Лишь в 2004 году они были сняты.  О вводе  мобильной связи в Чечне сообщили тогда все газеты.

     Для горной войны, впрочем, мобильники и  до сих пор малопригодны:  в  горах связь очень ненадежна, а чаще всего ее вообще нет. Что  же касается Дудаева, то у него, конечно, был не маленький мобильничек, а  спутниковый телефон. Размером с нынешний портативный компьютер. В карман не сунешь. У боевиков тоже были, конечно, не мобильные телефоны, а портативные рации и спутниковые телефоны. Крестьянам их не раздашь: слишком дорого, слишком заметно для постороннего взгляда, да и пользоваться непросто.

     Если  же мы поищем, указанное в произведении божество Асана,  обнаружится, что  не только энциклопедии молчат о его  существовании — никаких следов Асана нет ни в обстоятельной  книге “Вайнахи” Г. Анчабадзе, где  скрупулезно перечисляются имена языческих божеств. Ни в классическом труде историка и этнографа XIX века Б. К. Далгата “Первобытная религия чеченцев и ингушей” (М., 2004). Ни в исследовании Х. З. Бакаева “Языческие боги вайнахов” (Грозный, 1988).

     Дело  в том, что реалистический роман — лишь оболочка для притчи, которую на самом деле создал Маканин. И в основании притчи должен быть миф, символ. Старый миф не пластичен, он сопротивляется новому содержанию. Среди вайнахских богов трудно найти такого, какой нужен Маканину в качестве символа. А нужен ему двусмысленный бог, который требует крови. Даже когда боевики меняют девиз “Асан хочет крови” на “Асан хочет денег”, маканинское коварное божество не допускает, чтобы деньги не окрасились кровью.

     А теперь попробуем вычленить из кавказского романа Маканина его притчевую составляющую. Итак, служит на Кавказе некто Жилин. Толстовский герой, перенесенный в наше время. Что такое Жилин у Толстого? Дюжинный, но жизнестойкий и смекалистый русский человек. Он недалек и не слишком умен, такие никогда не сделают карьеры, но он не завистлив, дружелюбен и не бросит товарища, как не бросил во время побега мешавшего ему Костылина. Он не в силах просчитать, предугадать легкопредвидимое будущее (зачем, например, надо было отрываться от обоза, рискуя пленением?). Но он не сдается обстоятельствам, в плену он не падает духом, а ищет выхода, у него мощная витальная сила, он мастеровит, он обаятелен, он способен завоевать расположение людей с совершенно чуждым менталитетом, и его скромное благородство основано не на ритуальном чувстве дворянской чести, но на врожденной потребности не сеять вокруг себя зла.

     Таков же и маканинский Жилин. Но он действует  совсем в иных обстоятельствах. Он живет  в неблагородные времена.

     Он  сталкивается с низостью, подлостью  и предательством. Разве не подлость — бегство из Чечни накануне войны складских полковников, почувствовавших, что пахнет жареным, и решивших подставить Жилина? Вот, думают они, умные, ловкие и изворотливые, вот туповатый майор, у которого в репке больше одной мысли не помещается. Назначим его ответственным за склады. Если федералы вернутся — будет кого отдать под суд за разворованное. А не вернутся — так пусть его разорвут чеченцы. Но ведь разгадывает майор ход мыслей этих молодцов. И чудом, чудом, но сумел выжить, хотя не раз перед его носом махали стволом, и даже сумел сохранить достоинство.

     Русский человек, который умеет ко всему  приспосабливаться, — приспособился  Жилин и к войне. Повернулась  война в сторону рынка —  он приспособился и к рынку. Он, в сущности, честно выполняет свой долг: снабжает армию горючим. А то, что берет одну десятую часть себе, — так это по нынешним временам скромный откат. К тому же откат этот — своего рода плата за гарантию доставки. Интендант не обязан заботиться о судьбе отпущенного со склада имущества.

     Его мечты дюжинны и скромны. Достаток в семье. Дом на берегу большой  русской реки (лучше не называть ее — осторожность для бывшего  вояки не помешает). Хорошая школа  для дочки. Каждую ночь звонит он домой: поворковать с женой, обсудить, как идет строительство.

     Ради  того, чтобы вернуться в свой дом, к своей семье, к нормальной жизни, и работает Жилин, неутомимо проводя  по опасным дорогам машины со складским  горючим. Будь он просто рациональным, жестким делягой, мечта бы его, пожалуй, осуществилась. Но Жилин наделен душой. Какой же русский тип без души? А Маканин пытается создать именно современный русский тип. Да-да, как ни высокопарно это звучит, писатель пополняет галерею русских типов, созданных великой литературой.

     Но  Маканину все это не важно. Ему надо показать, что майор Жилин, этот деляга, способен пренебречь денежными интересами и даже жизнью своей рискнуть ради каких-то ему вовсе не известных перепившихся солдат.

     При этом на всем протяжении торга с  боевиками майор не устает рефлектировать, даже иронизировать над собой. “Пацанов тебе жаль. Ах, ах!.. Будут валяться в траве и в кустах!.. Ах, какие молодые!.. Но взгляни честно. Они приехали убивать. Убивать и быть убитыми… Война. Сиди на своем складе, майор. Считай свои бочки с бензином… и с соляркой… с мазутом…” Но, кляня себя, замирая от страха, майор продолжает переговоры и выручает пьяных пацанов, которых больше никогда не увидит и которые даже не скажут ему спасибо.

     Сцена эта — как эпиграф к роману, к его притчевой составляющей.

     На  складах у Жилина работает много  солдат. Среди них — “контузики”  Алик и Олег. Их подобрали в каком-то перелеске на подходе к Грозному, грязных, вонючих, одичавших. Одуревшие  после близкого разрыва, чудом выжившие в бою, в котором полегла почти  вся их рота, они отползли в кусты и так избежали участи тех, кого добивали чеченцы.

     Таких солдат ждет суровое разбирательство  в комендатуре: где был бой, когда? Их заподозрят в дезертирстве. А  что могут рассказать эти контуженные  парни, у которых что-то сдвинулось в голове, потерявшие счет дням и ночам, жалкие и запуганные?

     Жилин решает попридержать “контузиков” у  себя на складе (он и раньше так делал  с отбившимися солдатами: пусть  поработают на погрузке-разгрузке), а  потом отправить в родную часть. Это для таких спасение: командир имеет полное право их комиссовать. Бог знает, почему он привязывается к этим двум нелепым пацанам, которых задирают другие солдаты. Вот он оглядывается на них, самых добросовестных… “Бог мой! <..> Какие они жалкие! <...> Как только я видел их издали, меня прихватывало жалостью <…> У меня не мягкое сердце. Ничуть! Оно, и когда надо, необязательно сожмется”.

     Чем больше хлопот приносят ему эти “контузики”, “шизы”, тем большую ответственность  начинает чувствовать за них майор  Жилин. Вот по прошествии месяца вняв их настойчивым просьбам, он отправляет “контузиков” в их собственную часть. Коля Гусарцев (тот самый, что продал боевикам списанные сапоги) вызвался прихватить с собой шизов — ему, мол, по пути. У Гусарцева был тот расчет, что двое солдат с автоматами, присутствующих при передаче денег, будут выглядеть в глазах полевого командира по прозвишу Горный Ахмед как охрана. А вреда от них никакого: что шизы поймут?

     Потом приходит слух, что Гусарцев убит, и  Жилин переживает и за друга, и  за двух контузиков, похоронив их, а потом они объявляются сами у складских ворот, и на душе Жилина теплеет, но ненадолго: один из “контузиков”, Алик, рассказывает, что это он выстрелил в Горного Ахмеда и нечаянно задел Гусарцева.

     Как поступить Жилину? Прогнать их? Самому сдать в комендатуру? Ведь кто-нибудь из чеченцев заложит пацанов, за Горного Ахмеда будут мстить, а это ставит под угрозу жизнь самого Жилина. Но как их бросить? “Дети же! Больные дети”, — думает Жилин и оставляет пацанов при себе. Пространный эпизод, где Жилин выясняет обстоятельства гибели Гусарцева, отмечен мастерским психологическим рисунком. Конечно, Гусарцева Алик застрелил нечаянно: целил в Горного Ахмеда. Но и не совсем нечаянно…

     Пачка денег, перешедшая из рук чеченца  в руки офицера, — вот что вызвало вспышку в мозгу контуженного пацана и заставило дать автоматную очередь. Он испугался толстенькой пачки. Он даже не может объяснить, почему он боится пачки денег, но Жилин, словно опытный психоаналитик, докапывается до подсознания героя. Алик уже видел пачки денег, переходящие из рук чеченцев в руки командиров, после чего что-нибудь нехорошее с этой ротой происходило: то она попадала в засаду и люди погибали, то у солдат исчезал запас боекомплектов. И стрелял он именно в эту самую пачку, источник прошлых и будущих бед, в человека с пачкой денег.