Образ Ольги Племянниковой в рассказе Душечка

                     Эту особенность <<Душечки>> сразу, по выходе ее в свет, отметил Толстой: <<Превосходный рассказ! И как истинное художественое произведение, оно, оставаясь прекрасным, может производить различные эффекты>>.[5] Спустя некоторое время, 27 января 1899 г., Толстой дал такое образное определение <<Душечки>>: ,,Это перл. Подобно бумаге-лакмусу, она производит различные эффекты>>.[6]

                      Лев Толстой был восхищен <<Душечкой>>, любил читать ее знакомым, но понимал ее по-своему. Он считал, что Чехов <<намеревался проклясть>> свою героиню, <<но бог поэзии запретил ему и велел благословить, и он благословил и невольно одел таким чудным светом это милое существо, что оно навсегда останется образцом того, чем может быть женщина и для того, чтобы быть счастливой самой и делать счастливыми тех, с кем сводит ее судьба>>[7].

                      При первом же чтении Толстым рассказа у некоторых его слушателей сложилось представление о Душечке как характере отрицательном, отношение автора к образу понималось, как насмешливое.

                    <<В <<Душечке>> я так узнаю себя, что даже стыдно>>, – призавалась Т. Л. Тостая в письме 30 марта 1899г.[8]

                  М.О. Меньшиков в письме 19 января 1899г. передавал мнение <<одной дамы, очень дружной с Толстым>>: Чехов <<слишком с юмористической стороны смотрит на женщину, выставляя ее доброй до глупости, не имеющей ничего своего, смотрящей на всё глазами мужчины>>.

                   И. И. Горбунов-Посадов 24 января 1899г., рассказывая в письме к Чехову о чтении у Толстых <<Душечки, писал;              << Какая-то дама сказала, что ‹…› это насмешка обидная над женщиной>>.[9]

                   В том же письме Горбунов-Посадов предполагал: <<Она совсем не поняла рассказа. По-моему, отношение автора к <<Душеньке>> ‹<<Душечке>>› никак не насмешка – это милый, тонкий юмор, сквозь который слышится грусть даже над <<Душенькою>>, а их тысячи…>>.

                 Спустя несколько лет он изменил свой взгляд на <<Душечку>>. В первых числах января 1905 г. Горбунов-Посадов советовал Толстому не включать рассказ в <<Круг чтения>>, боясь, что <<он может подать повод к самым разномысленным толкованиям. Рассказ этот, по-моему, превосходно, по-гоголевски написанная, трогательная сатира на те пустые женские сосуды, которые, не имея ничего своего, наполняются беспрепяственно всем тем, что в них вливают>>.[10]

                 Недовольный письмом Горбунова-Посадова, Толстой так объяснил Д.П.Маковицкому свое понимание произведения: Чехов <<шутя хотел рассказать про любовь Душечки, но привязанность, любовь к любимому существу-самое трогательное, что есть в женщине>>. Он решил дать свое толкование рассказа в специальном послесловии к нему.

                 Толстой нашел противоречие между замыслом писателя и его воплощением. Он считал, что Чехов задумывал образ отрицательный, но независимо от его желания, характер героини получился положитеьный.

                 Чехов <<хотел высмеять женщину, но ‹…› бог поэзии взял верх, и он описал их прелесть, самопожертвование>>, – говорил Толстой в феврале 1905 г. [11]

                 В <<Послесловии>> к рассказу <<Душечка>> Толстой писал: Чехов, <<как Валаам, намеревался проклясть, но бог поэзии запретил ему и велел благославить, и он благославил и невольно одел таким чудным светом это милое существо, что оно навсегда останется образцом того, чем может быть женщина для того, чтобы быть счастливой самой и делать счастлвыми тех, с кем ее сводит судьба.

                 Рассказ этот оттого такой прекрасный, что он вышел бессознательно>> [12].

                 Подобное же суждение о несходстве намерения художника и результата его работы высказали профессор медицинского факультета Московского университета А.Б.Фохт, бывший преподаватель Чехова, знаменитый историк В.О.Ключевский. По выходе в свет рассказа Фохт читал его в кружке Н. В. Давыдова, известного судебного деятеля, близкого знакомого Толстых. Впоследствии Фохт вспоминал: <<Чехов думал сделать свою героиню смешной, но она вышла симпатичной, получился непосредственный женский тип, исполненный детской доброты. Талант не позволил! Талант оказался сильнее писателя, и Ключевский, присутствовавший при чтении рассказ, заметил: <<Вот, какова сила таланта!>> [13].

                 По-разному воспринимали образ Душечки современники Чехова – его корресподенты.

                 На другой день после выхода в свет журнала <<Семья>> с рассказом <<Душечка>>, 4 января 1899 г., <<усердная читательница и почитательница>> Чехова, Е.Ламакина из Москвы, просила его точно определить свой взгляд на <<подобный тип женщин>>: <<‹…› что именно вы хотели сказать этим рассказом ? Я привыкла –читая ваши произведения последних лет –всегда выносить более или менее ясное представление о цели –ради которой писался вами тот или другой рассказ ‹…› Должна вам сознаться,  –  заканчивала она письмо, – что во мне и в большей части моего кружка тип, выведенный вами, вызвал не столько сочувствие, сколько вполне отрицательное отношение, а во многих даже насмешку и недоумением – почему вы сочли нужным обращать свое внимаие на подобных женщин>>.

                 В утраченном письме к З. Г. Морозовой Чехов упоминал, что <<многие строгие дамы были недовольны его рассказом: <<Пишут мне сердитые письма>>, и шутя заметил о подушке с надписью <<За Душечку>>, которую З.Г.Морозова и ее дочь Маша, восхищаясь рассказом, послали автору: <<Моя Душечка не стоит такой подушечки>> [14].

                 Писательница Е. М. Шаврова, а также ее родственники и друзья отнеслись к образу Душечки восторженно: <<От <<Душечки>> здесь все в восторге, – и такая она, право, милая!>> – сообшила она 10 января 1899 г. из Москвы. В письме от 23 февраля ее сестра, А. М.Шаврова, говорила о жизненности образа главной героини: <<Когда читаешь этот рассказ, то так и видишь перед собой симпатичную <<Оленьку>> и невольно начинаешь ее искать среди своих знакомых>>.

                 Д.А.Усатов, бывший оперный певец, живший в 1898-1899 гг. в Ялте, прочитав <<Душечку>>, уверял, что <<все мужчины-подлецы, а все женщины-прелестные создания>> (письмо Чехову от 10 мая 1899 г. К.Иловайской, владелицы дачи <<Омюр>> в Ялте, где Чехов работал над <<Душечкой>>).

                 Современная Чехояу критика почти не заметила рассказ, затерявшийся в непопулярном журнале <<Семья>>. Образ Душечки привлек внимание А.С.Глинки (Волцжского), который рассматривал его как отрицательный, созданный влиянием гнетущей действительности. По мнению критика, чрезвычайная податливость Душечки внешним условиям объясняется душевной бедностью, отсутствием духовных интересов: <<Внутренний мир Душечки – только грубый механический отпечаток действительности, случайный сколок с условий окружаюшей ее жизни; если нет жизни вне ее, внутренний мир Душечки пустеет, пропадает желание жить, всякий живой интерес ‹…›>>. Он относил Душечку к большим художествнным обобщениям (наряду с Ионычем и <<человеком в футляре>>), к типу людей, которые <<рабски покорно, без тени протеста>> отдаются <<бессознательной силе стихийного течения обыденной жизни>>[15].

                Инерция недопонимания, неверного - по мнению самого автора - толкования чеховского творчества существовала в русской критике практически всегда. Это актуально и в наши дни. Парадоксальная история случилась с "Душечкой". Этот рассказ был абсолютно по-разному понят двумя такими мудрыми и тонкими читателями, как Толстой и Горький. Показательно, что в своем толковании "Душечки" они были бесконечно далеки не только друг от друга, но и от мнения самого автора.

                М.Горький в статье 1904 г. осудил Душечку за смирение и покорность: В героине чеховского рассказа ему антипатичны рабские черты, ее приниженность, отсутствие человеческой самостоятельности. "Вот тревожно, как серая мышь, шмыгает "Душечка" - милая, кроткая женщина, которая так рабски, так много умеет любить. Ее можно ударить по щеке, и она даже застонать громко не посмеет, кроткая раба>> [16]. То, что Толстой идеализировал и "благословлял" в "Душечке" - неразборчивость любви, слепую преданность и привязанность, - то не мог принять Горький с его идеалами "гордого" человека.

          В.Я. Лакшин комментирует: "Толстой не хотел видеть в "Душечке" те черты обывательского быта, в который словно вросла Оленька и который вызывает насмешку Чехова. В Оленьке Толстого привлекли "вечные" свойства женского типа. <...> Толстой склонен расценить как всеобщий тип женщины Душечку с ее жертвенной любовью. Ради этого он старается не замечать чеховской иронии, а гуманность, мягкость юмора принимает как знак невольного оправдания автором героини.[17]

                 Как же сам автор расценивал этот вызвавший столь разноречивые суждения образ?

   Он назвал рассказ <<юмористическим>> (письмо А.С.Суворину 27 января 1899 г.), рассчитывал на то, что его героиня должна производить несколько жалкое и смешное впечатление, но известно, что в письмах он нередко давал уклончивые или шутливые характеристики своим произведениям.

                 Уточнить взгляд Чехова на образ Душечки в  какой-то мере помогут данные о творческой истории рассказа – от возникновения замысла до его завершения; анализ того, как в разных заметках, записях и  других произведениях Чехова вызревали идеи и мотивы, получившие такое законченное, классическое воплощение в <<Душечке>>.

                    К характеру Душечки протягиваются нити от начатой в конце 1880-х годов, но незавершенной повести. Отрывки из нее сохранились в Центральном государственном архиве литературы и искусствa [18].

                    В отрывках из <<оставленной повести>> сохранились отдельные черты облика некой Ольги Ивановны, обладающей способнотсью любить не только живые существа, но и неодушевленные предметы; женщина эта – своего рода источник, излучающий любовь и ласку: << к старым, отживающим креслам, стульям и кушеткам Ольга Ивановна относилась с такою же почтительной нежностью, как к старым собакам и лошадям, и комната ее была поэтому чем-то вроде богадельни для мебели>>.

                    Заметка об Ольге Ивановне есть и в начале первой записной книжки Чехова. Между 27 и 30 марта 1891 г., находясь сначала в Болонье, а потом во Флоренции, Чехов отметил: <<Когда О. И спит, у нее блаженнейшее выражение лица>>. 

                    Образ Ольги Ивановны не вошел в повесть <<Три года>>. На несколько лет он был Чеховым оставлен. Этот женский тип с самого начала задуман был как двойственный: Ольга Ивановна симпатична (добра, нежна), и в то же время беспредметно добра, не умеет самостоятельно думать.

                 Но одна мысль Чехова о характерном женском свойстве, предназначенная для повести <<Три года>>, проходит затем и в <<Душечке>>, становится основой ее сюжетной схемы, ключом к пониманию характера героини.

                 В записной книжке есть заметка к повести <<Три года>>,: <<Женщина не может долго оставаться без привязанности, и потому Х. сошлась с Ярцевым>>. В тексте <<Русской мысли>>, где повесть была опубликована, первая часть записи воспроизводилась полностью. Лаптев, расставшись с Рассудиной, женился на Юлии. После он <<старался понять, почему Рассудина сошлась с Ярцевым, объяснял себе это тем, что женщина не может долго оставаться без привязанности. А потом он все грустил, что нет прочных, постоянных привязанностей…>>. В окончательной редакции фраза эта исчезла: Лаптев <<…старался понять, почему почему Рассудина сошлась с Ярцевым. А потом он все грустил, что нет прочных, постоянных привязанностей…>>.

                 В <<Душечке>> после смерти лесоторговца Ольга Семеновна полюбила ветеринара: <<Было ясно, что она не могла прожить без привязанности и одного года и нашла свое новое счастье у себя во флигеле>>.

                 На одной из полосок бумаги-отрувке <<оставленной повести>> – слова какого-то персонажа, отрицающего в женщинах возможность собственной умственной работы: << Внутреннее содержание этих женщин так же серо и тускло, как их лица и наряды; они говорят о науке, литературе, тендеции и т.п.только потому, что они жены сестпы ученых литераторов; будь они женами и сестрами участковых приставов или зубных врачей, они с таким же рвением говорили бы о пожарах или зубах. Позволять им говорить о науке, которая чужда им, и слушать их, значит льстить их невежеству>>.

                 В этом высказывании, в первой фразе, есть тематическое сходство с заметкой к будущему рассказу (<<Душечка>>), которую сделает потом Чехов в записной книжке[19]. В то же время последняя фраза из этого отрывка созвучна рассуждениям Георгия Ивановича Орлова из << Рассказа неизвестного человека>>[20]. Зинаида Федоровна, влюбленная в него, восхищаясь его воображаемыми необыкновенными качествами, советует ему уйти со службы. Орлов, сприсущей ему иронией, отвечает: <<…вы, насколько мне известно, никогда не служили и суждения свои о государственной службе можете черпать только из анекдотов и плохих новостей. Поэтому нам не мешало бы условиться раз навсегда: не говорить о том, что нам давно уже известно, или о том, что не входит в круг нашей компетенции>>. И позже-в ответ на ее слова о <<зловредности высшего света и о ненормальностях брака>>: <<И что за несчастная способность у наших умных, мыслящих дам говорить с глубкомысленным видом и с азартом о том, что давно уже набило оскомину даже гимназистам. Ах, если бы вы исключили из нашей супружеской программы все эти серьезные вопросы! Как бы одолжили!