Народное песенное творчество

В свое время акад. Н. К. Никольский в брошюре "Ближайшие задачи изучения древнерусской книжности" (1902) указывал на то, что мы не знаем древнерусской  литературы во всем ее объеме, потому что  письменность, особенно за время до XV в. включительно, сохранилась лишь в остатках, и сохранившееся является результатом, одностороннего отбора книг монастырскими книгохранилищами. "Слово  о полку Игореве", "Слово  Даниила Заточника", отрывки исторических сказаний в летописях, "Слово о  погибели Русской земли" и тому подобные произведения,- писал он,- показывают, что в начальные века русской  жизни, кроме церковно-учительской  книжности, существовала и развивалась  светская литература, достигнувшая в  Южной Руси значительного расцвета. Если бы "Слово о полку Игореве" было одиночным для своей эпохи, то оно было бы, конечно, исторической несообразностью". "Но мы знаем  кроме того,- продолжал он,- что  в тот же ранний период было немало частных книголюбцев и участников литературного труда. Однако ни частные собрания таких лиц (за исключением случайных экземпляров), ни произведения литературы, чуждые церковного назидательного характера, нам не известны помимо того немногого, что сберегли до нас в разрозненном виде монастырские библиотеки более поздней формации, как северно-русские, так отчасти и юго-западные" (с. 10).

Что представляла собой ко времени создания "Слова" древняя  русская литература - переводная и  оригинальная, насколько мы ее знаем  по дошедшим до нас текстам?

Из памятников переводной литературы, заключавших в себе элементы художественности, должны быть отмечены библейские книги, апокрифы, жития, церковно-ораторские поучения, исторические хроники, сочинения  о животном и растительном мире ("Физиолог" и "Шестодиевы") и, наконец, произведения светской повествовательной литературы. Особенностями своего поэтического стиля все эти переводные памятники в разной мере оказывали влияние на древнюю художественную литературу. Уже в раннюю эпоху у нас существовали в переводе такие крупнейшие повествовательные памятники, как "Александрия", "Девгениево деяние", "Повесть о разорении Иерусалима" Иосифа Флавия. Два последние произведения, особенно второе, отдельными чертами своего стиля сближаются со "Словом о полку Игореве". Однако ни одно из переводных произведений и в малой доле не способно объяснить нам поэтического своеобразия "Слова" в его целом. Если переводная литература может привлекаться при его рассмотрении, то преимущественно для установления той культурно-исторической перспективы, которая поможет нам уяснить появление крупного исторического памятника.

Но такая перспектива  в значительно большей степени  создается в результате учета  явлений литературы оригинальной. Если дошедшие до нас ее памятники отличались 'значительностью св.оего художественного и идейного уровня, то это уже само по себе заставит нас видеть в появлении "Слова" не случайное явление, а такое, которое может быть понято из условий развития нашей оригинальной литературной культуры, хотя бы в ней мы не могли найти очевидных аналогий с интересующим нас памятником.

Приняв во внимание то, что  создано было в области древней  русской литературы в первые же века ее существования, мы должны дать ей очень  высокую оценку. Вскоре же после  принятия христианства, приобщившего Русь к европейской культуре, на Руси создаются литературные памятники, в общем не уступающие по своему качеству памятникам задолго до этого  приобщенной к христианству средневековой  Европы.

Письменность на Руси развилась  для удовлетворения в первую очередь  потребностей христианизировавшегося государства, и потому литература древней  Руси на первых порах по содержанию и по форме была преимущественно  церковной, религиозно-поучительной. Религиозные  тенденции характерны и для древнейших памятников переводной литературы со светской тематикой. Поскольку, однако, церковь была теснейшим образом  связана с государством, являясь  его политическим агентом, постольку  церковная по своему основному содержанию литература служила не только интересам  церкви самим по себе, но вместе с  тем и интересам государства.

Покровительство, какое оказывало  государство церкви и церковной  литературе, было совершенно естественно, так как борьба за укрепление политического  строя складывавшегося русского феодализма определяла собой в этом процессе роль церкви как крупного политического и идеологического  фактора.

Все это наглядно подтверждается древнейшим памятником русской оригинальной литературы (первая половина XI в.) - "Словом о законе и благодати" первого  русского митрополита Илариона. Возведение Илариона в 1051 г. Ярославом Мудрым на митрополичью кафедру в Киеве знаменовало собой попытку освободиться от административного вмешательства Византии в русские церковные дела и тем самым - по тогдашнему времени - попытку защитить самостоятельное развитие русской культуры. Для того чтобы оправдать свой шаг, Ярослав должен был иметь в числе тогдашних русских церковных деятелей человека, стоявшего на определенной высоте образования и культуры. Иларион в полной мере оказался таким человеком. Его "Слово" но своим литературным качествам и по значительности идейного содержания было в русской литературе совершенно незаурядным явлением. Оно принадлежит к числу тех памятников, появление которых трудно объяснить, принимая во внимание слишком краткий срок, прошедший со времени приобщения Руси к европейской культуре. Если принято указывать на отсутствие литературных прецедентов для "Слова о полку Игореве", то с не меньшим правом можно указать и на такое же отсутствие прецедентов и для "Слова" Илариона.

Заключая в первой своей  части искусно построенный догматический  трактат на тему о всемирной роли христианства, "Слово о законе и благодати" в дальнейшем превращается в публицистически насыщенную апологию отца Ярослава Владимира, как насадителя христианства на Руси, а затем и  самого Ярослава, как продолжателя дела Владимира.

Содержание "Слова" подсказано было Илариону, прежде всего, живой современностью, той политической ситуацией, которая в пору Ярослава создалась для молодого Киевского государства и русской церкви. Центральным моментом сочинения Илариона является, наряду с похвалой Владимиру и Ярославу, и апология Русской земли, которая "ведома и знаема во всем мире", а также независимой русской церкви. Всем ходом своего рассуждения Иларион стремился доказать, что Владимир принял христианство не по внушению Византии, а по своему собственному почину. Однако автор прославляет Владимира не только за его благочестие, но и за его мужество, и за государственные заслуги, за то, что он покорил окружные страны, одни - миром, другие, непокорные,- мечом.

Рядом с интересами чисто  церковными, у Илариона обнаруживаются национальные интересы. Недаром он в духе позднейшего "Слова о полку Игореве", говоря о Владимире, упоминает о том, что он "внук старого Игоря, сын же славного Святослава". Его, дорожащего лучшими страницами своей родной истории, не смущает то, что и Игорь и Святослав - оба были язычниками: они - русские князья, прославившие себя мужеством и храбростью, и потому с чувством патриотической гордости поминает их Иларион, как с чувством такой же гордости говорит он о своей земле.

В сочинении Илариона мы имеем дело с образчиком высокого ораторского искусства, достойного стать рядом с лучшими произведениями византийского церковного красноречия. Оно обнаруживает в авторе выдающуюся словесную культуру, замечательный вкус и настоящее чувство меры. С большим умением и изяществом он использует такие приемы стиля, как символический параллелизм и сравнения, олицетворение отвлеченных понятий, метафоры, антитезы, повторения, риторические восклицания и вопросы, и т. д.- одним словом, все те стилистические особенности, которые мы, хотя и в другой форме и в другом применении, встретим в "Слове о полку Игореве". "Слово" Илариона все насквозь проникнуто горячим патриотическим воодушевлением, написано с большим внутренним подъемом и отличается безупречной внешней стройностью. Без преувеличения можно сказать, что вся древняя русская литература не оставила нам в области ораторской речи ничего равного по своей значительности "Слову" Илариона. Оно является блестящим показателем той высоты литературного мастерства, какого достигла Русь в пору раннего расцвета ее культуры, при Ярославе Мудром. Иларион, можно думать, был одним из первых в числе тех книжных людей, которых Ярослав собрал вокруг себя и при помощи которых он, по словам летописи, "насея книжьными словесы сердьца верных людей".

Ораторская речь представлена у нас очень яркими образцами  и в XII в. В середине этого столетия одним из видных проповедников-риторов  был второй русский митрополит Климент Смолятич, о котором летопись отзывается как о книжнике и философе, какого в Русской земле не бывало. Типичной особенностью его литературного творчества было, как это видно из единственно дошедшего до нас произведения Климента - "Послания к пресвитеру Фоме", аллегорически-символическая манера истолкования библейских текстов и мира природы. Судя по посланию, Фома упрекал Климента в том, что он опирался в своих сочинениях не на "отцов церкви", а на Гомера, Аристотеля и Платона. Этот упрек сам по себе, независимо от вопроса о его основательности, говорит о том, что творчество Климента Смолятича стояло на той высоте, какая характеризовала собой выдающихся риторов византийского средневековья.

Но наиболее талантливым  и плодовитым представителем торжественного, сталистически украшенного церковного ораторства был у нас, во второй половине XII в., Кирилл Туровский. В противоположность Илариону, он в своих "словах", дошедших до нас, совершенно не откликался на современные ему политические события и не обнаружил в себе публицистических наклонностей. Все его "слова" представляют собой лирически и часто драматически окрашенную похвалу празднику, в которой путем аллегорий, символических соответствий и сближений уясняется религиозный его смысл.

Испытав на. себе в этом отношении  сильное влияние со стороны, главным  образом, византийских "отцов церкви" и ораторов, Кирилл Туровский не был, однако, простым компилятором, механически усваивавшим чужие образцы; в нем сказываются подлинный творческий талант и несомненное поэтическое одушевление. Ему недоставало той стройности и логической строгости в расположении материала, какая присуща была Илариону; в ряде случаев речь его отличается излишней пышностью и как бы самодовлеющим риторизмом, но при всем том все его "слова" обличают в нем незаурядного оратора и поэта. Кирилл Туровский сознательно ставит целью проповедника превзойти светских писателей в изяществе и красоте речи. "Если историки и витии, то есть летописцы и песнотворцы,- писал он в одном из своих "слов",- преклоняют свой слух к рассказам о бывших между царями ратях и ополчениях, чтобы украсить словами услышанное ими и возвеличить, венчая похвалами, крепко боровшихся за своего царя и не обратившихся в бегство перед врагами,- то тем паче нам подобает приложить хвалу к хвале храбрым и великим воеводам божиим, крепко подвизавшимся за сына божия, своего царя, господа нашего Исуса Христа".

Для "слов" Кирилла Туровского, так же как и для "Слова" Илариона, характерны символизм и аллегоризм, а также значительная насыщенность их тропами и фигурами - метафорой, олицетворением, антитезой, риторическими вопросами и восклицаниями. Кирилл Туровский в своих сочинениях сплошь и рядом от лирической похвалы празднику переходит к повествованию о самом событии, связанном с праздником, драматизируя это повествование введением монологов, диалогов, поэтических плачей и изображая самые события как бы происходящими в настоящее время. Такая драматизация повествования особенно сильна в "Слове о расслабленном", где приводится диалог Христа с исцеленным им расслабленным. Пользовался Кирилл Туровский в своих проповедях и приемом иносказания - притчи ("Притча о души человестей и телеси", параллели к которой находим в "Талмуде" и в сказках "Тысячи и одной ночи", и "Притча о белоризце-человеце", восходящая к повести о Варлааме и Иоасафе). Наконец, нужно отметить и ритмическую упорядоченность речи Кирилла Туровского, особенно присутствующую в его молитвах.

Нужно думать, что Кирилл Туровский сам читал по-гречески, быть может, прошел строгую школу писательского искусства под руководством какого-либо заезжего образованного грека, какие в ту пору несомненно должны были появляться на Руси.

Исследователи, сопоставлявшие "Слово о полку Игореве" с  литературными произведениями древней  Руси, в определении его литературной школы чаще всего привлекали, вслед  за летописью, произведения Кирилла  Туровского.

В самую раннюю пору - уже  в XI в.- у нас возникает оригинальная житийная литература. С самого же начала своего существования она, как и  другие памятники древней литературы, проникается определенными публицистическими  тенденциями. Наиболее значительным по своим литературным достоинствам житийным произведением древнейшей поры является "Сказание о Борисе и Глебе", без достаточного основания приписываемое  Иакову-мниху.

Оно значительно отличается от канонической формы византийского  жития. В нем отсутствует последовательное изложение всей жизни святых или  хотя бы основных ее моментов, как это  обычно для жития, а рассказан  лишь один эпизод - их убийство. "Сказание" является скорее исторической повестью, стремящейся к точному обозначению  событий и фактов, с упоминанием  исторических местностей и имен, и  в то же время представляет собой  произведение, лирически насыщенное плачами, монологами, молитвами и размышлениями, влагаемыми в уста Бориса и Глеба. Сам автор не остается в стороне от рассказываемых им событий и обнаруживает повышенную лирическую эмоцию там, где повествование достигает своего наибольшего драматизма, и особенно в похвале Борису и Глебу. Риторика и лирический пафос, в ряде случаев довольно талантливые, господствуют на протяжении всего "Сказания". Автор пытается изобразить психологическое состояние юных братьев перед грозящей им смертью (особенно удачно младшего - Глеба) и их внутреннюю борьбу между страхом и отчаянием и верой в небесную награду. В конце "Сказания" дан портрет Бориса, гармонически сочетающий в себе идеальные внутренние и внешние качества христианского героя. "Сказание" проникнуто насущными политическими интересами своего времени. Литературная и последовавшая за ней церковная апология Бориса и Глеба и проклятие, тяготевшее над Святополком, одновременно выполняли две задачи - с одной стороны, осуждались княжеские братоубийственные распри, с другой же - всем поведением убитых братьев, не хотевших поднять руку на старшего брата, подчеркивалась и укреплялась идея родового старшинства в системе княжеского наследования, проводившаяся в целях укрепления новой феодальной системы.