Лагерная проза

В романе Анатолия Рыбакова показаны и многочисленные жертвы беззаконного режима. Долгие годы томятся в ссылке представители  различных партий и политических течений: меньшевики, эсеры, анархисты, троцкисты, национал-уклонисты. Так, в глухой деревушке Гольпявино доживают свой век маленькая седая старушка Мария Федоровна - знаменитая в прошлом эсеры и анархист Анатолий Георгиевич - маленький, седенький, с веселым,добрым лицом. Среди ссыльных находится и философ Всеволод Сергеевич Жилинский, ученик Бердяева. Фактически на положении ссыльного живет и старый московский большевик Алферов. Работая уполномоченным НКВД, он пытается облегчить участь Саши Панкратова и других репрессированных.

Сталинские репрессии в значительной степени касаются соратников Ленина, старых партийцев. Трагична судьба опытного дипломата Будягина.Трагична и судьба Кирова. Нити заговора, приведшего к гибели любимца жителей города на Неве, тянутся к Сталину и НКВД.

Драматичный путь выпадает на долю главного героя романа Саши Панкратова. В начале романа 22-летний Саша Панкратов верит Сталину, хотя и знает о некоторых отрицательных  чертах вождя, о его грубости, нетерпимости. Вся вина героя заключается в  его желании самостоятельно мыслить  и поступать, не кричать на каждом шагу имя Сталина. Итог плачевен - исключение из комсомола и института, арест, ссылка. Бутырская тюрьма. Безмерны страдания матери Саши. "За одну ночь из красивой пожилой женщины Софья  Александровна превратилась в седую  старуху". Сашу потрясает размах репрессий в стране. Саша пытается разобраться во всем сам. Тюремный библиотекарь тайно присылает ему книги. Огромную роль играет общение со ссыльными. Постепенно в сознании героя складывается ответ на вопрос о том, кто же виноват во всем, происходящем: Ленинская идея захвачена Сталиным и его подручными. "Идеей...овладели баулины, лозгачевы, дьяковы, они попирают эту идею и топчут людей, ей преданных". Такова позиция и автора романа "Дети Арбата". Впрочем, многие современные ученые считают, что нельзя чрезмерно противопоставлять Ленина и Сталина. Однако нужно помнить, что роман Рыбакова долго "лежал в столе", не публиковался...

После опубликования  в журнале "Дружба народов" (1987, № 4-6) роман, "Дети Арбата" сразу  же стал бестселлером. Он, хотя и с  большим опозданием, выполнил важную публицистическую функцию, заполнил информационный вакуум. Новаторство романа заключается  не столько в изображении репрессий, сколько в попытке вскрыть  изнутри психологию диктатора.

Роман А.Н. Рыбакова «Тридцать пятый год и другие годы» увидел свет спустя немногим более года после публикации «Детей Арбата». В нем получили развития те же сюжетные линии, тот же герой.

В романе отведена важная роль антиподу Саши Панкратова – Юрию Шароку. Он причастен к центральному событию романа – процессу Зиновьева и Каменева, принимал непосредственное участие в их подготовке.

Герои «Детей Арбата» и  «Тридцать пятого…» - это герои, достигшие комсомольского возраста, перед которыми встали неминуемые вопросы  времени и взрослого мира. И  как существует генетическая связь  между героями этих книг, так и  существует родство принципов их построения.

Особенностью поэтики  романа можно объяснить и странное на первый взгляд обстоятельство: в  романе «Тридцать пятый…» прервана едва наметившаяся духовная эволюция главного героя. Осколки мировоззрения Саши соединились в прежней форме.

Можно взглянуть и на исторические главы романа «тридцать пятый  и другие годы». Рыбаков прикасается  к тайне одного из самых знаменитых процессов – процесса Зиновьева-Каменева. Рыбаков не выдвигает сенсационных версий. Писатель шаг за шагом рисует процесс выбивания нужных показаний. Пытки, угрозы, ложь, шантаж – все идет в ход. И за всем этим – чудовищная, зловещая воля Сталина.

4. Особенности изображения и восприятия лагерной жизни в «Колымских рассказах» (1954-1973, 1978) В.Т. Шаламова.

С Шаламовым-поэтом читатели встретились в конце 1950-х годов. А встреча с Шаламовым-прозаиком  состоялась лишь в конце 1980-х. Когда  словно прорвало плотину: то, что создавалось  Шаламовым (1907—1982) в течение двадцати лет, с 1954 по1973 год, выплеснулось в считанные  месяцы. Здесь и воспоминания о 1920-х  годах, и автобиографическая повесть  «Четвертая Вологда», и «Очерки преступного  мира», и пьеса «Анна Ивановна». Но главное место в шаламовских публикациях заняли рассказы о

Колыме (к концу 1989 года издано более ста рассказов). И в то же время проза Шаламова была как бы растворена в огромном вале воспоминаний, записок, документов об эпохе сталинщины. Но «Колымские рассказы» — явление особое, это художественная литература.

У Шаламова Колыма — это  бесспорная и окончательная мера всего и вся. Даже когда он не пишет  о Колыме, он все равно пишет  Колымой. Все, буквально все —  общественные нормы, философские доктрины, художественные традиции — он пропускает через призму Колымы.

Шаламовская Колыма — это множество лагерей-островов. Именно Шаламов нашел эту метафору «лагерь-остров».  Ничего иного, что бы располагалось за пределами «наших островов», в «Колымских рассказах» не существует. Та, долагерная, вольная жизнь называется «первой жизнью», она кончилась, исчезла, растаяла, ее уже больше нет. Лагерь поглотил всякое иное существование. Он подчинил все и вся безжалостному диктату своих тюремных правил.

Концлагерь, заместивший  собою всю страну, страна, обращенная в огромный архипелаг лагерей, —  таков гротескно-монументальный образ  мира, который складывается из мозаики  «Колымских рассказов». Он по-своему упорядочен и целесообразен, этот мир. Вот как  выглядит лагерь для заключенных: «Малая зона —это пересылка. Большая зона — лагерь горного управления — бесконечные бараки, арестантские улицы, тройная ограда из колючей проволоки, караульные вышки по-зимнему, похожие на скворечни» («Тайга золотая»). И далее следует: «Архитектура Малой зоны идеальна...» Выходит, это целый город, выстроенный в полном соответствии со своим антиутопическим назначением. И архитектура здесь есть, да еще такая, к которой применимы высшие эстетические критерии. Словом, все как надо, все «как у людей».

Таково пространство «страны  Колыма». Действуют здесь и своизаконы времени. Правда, время лагерное откровенно выведено за рамки естественного течения, это странное, ненормальное время.

В этом пространстве и в  таком времени протекает вся  жизнь заключенного. Здесь сложился свой уклад, свои порядки, своя шкала  ценностей, своя социальная иерархия. Шаламов с дотошностью этнографа  описывает этот уклад.

Социальное устройство лагеря — одна из постоянных тем шаламовской «этнографии». Два полюса: «блатари», они же «друзья народа», — на одном, а на другом — политзаключенные, они же «враги народа». Союз воровских законов и государственных установлений. Гнусная власть всех этих Федечек, Сенечек, обслуживаемых разношерстной челядью из «машек», «воренков», «чесальщиков пяток». И не менее беспощадный гнет целой пирамиды официальных начальников: бригадиров, учетчиков, надзирателей, конвоиров... Таков заведенный и устоявшийся порядок жизни на «наших островах».

Но еще сильнее в  «Колымских рассказах» эстетическое потрясение, вызываемое подробностями, этими мелочами повседневного лагерного существования. Особенно жутки описания молебственного, экстатического поглощения пищи:

Он не ест селедку. Он ее лижет, лижет, и хвостик мало-помалу исчезает из пальцев («Хлеб»).

Я брал котелок, ел и вылизывал  дно до блеска по приисковой  привычке («Заговор юристов»).

Он просыпался только тогда, когда давали пищу, и после, аккуратно  и бережно вылизав свои руки, снова  спал... («Тифозный карантин»).

Действительно, мир Колымы предстает в рассказах Шаламова как подлинный «театр абсурда». Там  правит административное безумие: там, например, из-за какой-то чиновничьей  галиматьи везут людей по зимней колымской тундре за сотни километров, чтобы удостоверить фантастический заговор («Заговор юристов»).

А чтение на утренних и вечерних поверках списков приговоренных  к расстрелу, приговоренных за «ни  за что» («Сказать вслух, что работа тяжела, — достаточно для расстрела. За любое, самое невинное замечание в адрес Сталина — расстрел. Промолчать, когда кричат "ура" Сталину, — тоже достаточно для расстрела»),

А в центре абсурдного мира Колымы автор ставит обыкновенного  нормального человека. Зовут его  Андреев, Глебов, Крист, Ручкин, Василий Петрович, Дугаев, «Я». Шаламов не дает нам никакого права искать в этих персонажах автобиографические черты: несомненно, они на самом деле есть, но автобиографизм здесь не значим эстетически.

Шаламов удостоверяет: да, в  антимире Колымы, где все на-правлено на попрание, растаптывание достоинства узника, происходит ликвидация личности.

Трагическое постижение «почему», докапыванье здесь, в тюрьме, за решеткой, до секрета того, что происходит в стране, — вот то озарение, вот то духовное обретение, которое дается некоторым героям «Колымских рассказов» — тем, кто захотел и сумел думать. И своим пониманием ужасной правды времени они возвышаются над временем. В этом состоит их нравственная победа над тоталитарным режимом, ибо режиму не удалось обмануть человека, дезориентировать демагогией, скрыть от пытливого разума истинные корни зла.

 «Опыты» в рассказах  Шаламова — это сгустки горького  практического знания. Здесь и  «физиология» Колымы — сведения  о том, как труд в золотом  забое за считанные недели  «из здоровых людей делал инвалидов» («Надгробное слово»). Здесь и  «опыты» из области социальной  психологии: о нравах блатарей («Тифозный карантин»), о двух «школах» следователей («Первый чекист»), о том, почему порядочные люди оказываются слабыми в противоборстве с людьми бесчестными («Сухим пайком»), и о многом другом, из чего складывалась моральная атмосфера на Колыме, превращавшая эту «страну-островов» в некий «перевернутый мир».

Намеренно сталкивая прозу  и поэзию, документализм и беллетризм, риторику и повествование, «авторский» монолог и сюжетное действие, Шаламов добивается взаимокоррекции идеи и реальности, субъективного взгляда автора и объективного хода жизни. И в то же время из такого сталкивания рождаются необычные жанровые «сплавы», которые дают новый угол зрения, новый масштаб видения мира Колымы.

5. Специфика воплощения лагерной темы в социально-психологических романах Ю.О. Домбровского «Хранитель древностей» (1964) и «Факультет ненужных вещей» (1988).

Даже краткий перечень дат биографии Юрия Осиповича  Домбровского (1909—1978) впечатляет своим  трагизмом. Писатель родился в семье  известного московского адвоката, после  окончания гимназии учился на Высших государственных литературных курсах (брюсовских). 1933 — выслан из Москвы в Алма-Ату, 1936 — первый арест, 1939 — второй арест, 1949 — третий арест, 1956 — реабилитирован за отсутствием состава преступления. После «реабилитации» Домбровский приступает к своей главной книге — роману «Факультет ненужных вещей» (далее ФНВ), почти автобиографическому по содержанию, формально «привязанному» к алма-атинской ссылке, но фактически вобравшему весь многолетний опыт противостояния Домбровского мясорубке тоталитарного насилия, неравного противостояния, из которого он вышел победителем, хотя бы потому чтоостался жив и сумел осмыслить пережитую историческую трагедию.

Первая часть ФНВ под  названием «Хранитель древностей» была опубликована в «Новом мире» на самом излете хрущевской «оттепели» — в июле —августе 1964. Эта часть была написана от первого лица, насыщена культурно-историческими экскурсами и заканчивалась вполне угадываемым, хотя прямо не изображенным, арестом Зыбина. Хотя роман и произвел сильнейшее впечатление на читателей того времени (о триумфальном обсуждении романа в ЦДЛ вспоминают В. Непомнящий, А. Битов, Ф. Искандер, Ю.Давыдов), произошедший политический переворот сделал невозможным появление каких бы то ни было критических работ о романе в печати. Вторая часть дилогии, собственно ФНВ, писалась Домбровским уже без всякой надежды на публикацию в СССР. Может быть, поэтому Домбровский начинает здесьповествование не с того момента, где закончился «Хранитель», а несколько раньше — проясняя те обстоятельства ареста Зыбина, которые в первой части были оставлены за кадром или обозначены глухими намеками. Кроме того, Домбровский во второй части дилогии меняет форму повествования с первого лица на третье: замысел романа явно вышел за пределы точки зрения одного, пусть даже и очень значительного персонажа — масштабная концепция потребовала более раскованной повествовательной организации.

ФНВ (вторая часть дилогии) был впервые опубликован в 1978 году в Париже, в издательстве YMCA-Press. ФНВ представляет собой интереснейший сплав различных эстетических традиций: рационалистической, романтической и реалистической. Рационалистический анализ фантастической логики тиранических режимов, от Тиберия до Сталина, составляет «идею-страсть» романтического вольного гуляки, живой манифестации свободы — Георгия Зыбина, «хранителя древностей». Романтическая фантасмагория нежити, призраков и вурдалаков, едва ли не буквально питающихся кровью своих жертв (проект врача-«березки» переливать живым кровь расстрелянных «ввиду ее легкодоступное»), накладывается на исторически конкретный, нередко с прототипами (Штерн —Шейнин), коллективный образ «слуг режима», палачей, знающих (но пытающихся забыть) и о своей собственной обреченности. А все вместе складывается в картину, одновременно осязаемо реалистическую и надвременную.

Центральная интеллектуальная тема романа обращена на осмысление исторического  взаимодействия таких категорий, как  тирания, закон и свобода.

Однако, помимо закона и свободы, разворачивается в романе Домбровского и образ третьей силы, силы тиранического  режима, «системы», поставившей себя выше и закона, и личной свободы. Домбровский и его alter ego, Зыбин, отлично понимают, что ничего нового в сталинском терроре нет. Зыбин на протяжении всего романа встраивает сталинский режим в контекст подобных ему периодов беззакония — от римских диктаторов до испанской инквизиции и французской революции. Уже в первой части ФНВ, «Хранителе древностей», содержалась красноречивая характеристика забытого римского императора Аврелиана, который, с одной стороны, «вернул мир снова под власть Рима», «был великим государем и полководцем», а с другой — «отличался такой жестокостью, что выдвигал против многих вымышленные обвинения в заговоре, чтоб получить легкую возможность их казнить...