Коллизии Мастера и Маргариты

  Понтий Пилат - пятый прокуратор, всадник - рыцарь, философ, у кого в Кесарии есть большая библиотека. Вот чей взгляд интересен на евангельские события. А не со слов малообразованного плебея Левия Матвея. Вот достойный сюжет!

  Впрочем, роман  Мастера (как и Булгакова) наполнен рыцарской атрибутикой. Рыцарский  роман для западноевропейской литературы - ее неотъемлемая часть. Что он для  русской литературы? Эта тенденция  в ней не закрепилась. Но этот роман  был читаем русской публикой и  любим. И вся героика этого  романа принималась на ура. Булгаков - как ему казалось - восполнил  этот пробел. Душа есть (в Православии), а духа нет. Рыцарского духа не достает. (Все в рыцарских плащах: и Воланд, и Азазелло, и Бегемот... и Мастер. А Маргарита? И Маргарита тоже в плаще! Коровьев-Фагот "скакал, тихо звеня золотою цепью повода, темно-фиолетовый рыцарь". Все - рыцари!) Разве эта тенденция нова для русской мысли? Разве Булгаков единственный ее апологет?

  Пушкин точнее в "Маленьких трагедиях" (особенно в "Скупом рыцаре" и "Дон Гуане"): их (западное) рыцарство далеко заходит, где-то оно на грани нравственности (духовности и религиозности), а где-то уже и за гранью. Пушкин тонко почувствовал эту грань, а Булгаков нет. Он заигрался в рыцарство. Достоевский бесовщину называл бесовщиной, а здесь она прячется за рыцарский плащ. Мистическая история случается не только в романе, но она произошла и с романом.

  Булгаков заигрался  в рыцарство, а потом в бесовщину. И Воланд его переиграл.

  Мастер, Маргарита, Левий Матвей и другие

  Итак, есть ли в романе положительные герои? "А  особенностью этого видения (бугаковкое видение персонажей) является то, что в романе просто нет положительных персонажей" - Ваш аргумент в пользу романа Булгакова.

  Прототипом  Маргариты послужила третья жена писателя Е. С. Булгакова - сомневаться  в этом нет никаких оснований. И то, что он создал карикатуру на свою последнюю любовь и действительно  преданную жену (и ему, и его  творчеству, что особенно значимо  для Булгакова), в это с трудом верится. А то, что в Маргарите  есть что-то от ведьмы - так с точки  зрения мастеромаргаритовской поэтики это придает ее образу некий потусторонний богемный шарм.

  Маргарита проявляет  удивительную преданность Мастеру. И роману - значит роман Мастера преподносится как позитивный, а не карикатурный.

  Мастер - во многом автобиографический герой, очень уж похожи их писательские судьбы. В романтизме прием, когда автор отождествляет  себя с героем, не редок, напротив, устойчивая тенденция. (В "дурном романтизме" их позиции практически совпадают.) Исследователи находят во внешнем  облике Мастера некоторые черты  Гоголя, которого Булгаков никак не мог относить к массолитовской публике. Напротив, скорее противопоставлял ей.

  Иешуа, Мастер и Маргарита - не комические и не карикатурные персонажи. Песнь о вечной любви и жертвенности (даже в таком ее варьянте) - это песнь песней изящной словесности. Речь о любви, разлуке и новом свидании - вечный поэтический сюжет. Художественно и стилистически эти образы не снижены, наоборот, поэтизированы. Булгаков был блестящий мастер карикатуры и буффонады, и если бы он поставил задачу создать карикатуру на зарвавшегося писателя и его любовницу-ведьму, он бы с ней справился.

  Если Булгаков ставил задачу снизить образ Иешуа, то он с задачей не справился. Образ получился вполне обаятельный (если бы за ним не стоял Прототип). Во-первых, Иешуа действительно, а не театрально страдает. Что не может не вызвать сочувствие (какие мы в таком случае христиане). Во-вторых, он пострадал безвинно. Это не может не всколыхнуть не только христианское, но и человеческое чувство.

  Левий Матвей - к какому еще прототипу может отсылать это имя, как не к Евангелисту Матфею!

  Когда я впервые  читал Евангелие - я искал тогда  евангельские мотивы в рассказах  Чехова, у меня конечно прорисовались образы Евангелистов. Эти образы я составлял (еще студент филологического факультета) по особенностям стиля (других возможностей у меня тогда не было - это было в начале 80-х). Иоанн мне представился самым молодым Евангелистом - по горячей преданности, образованности и вдохновленности изложения События (кажется, я тогда отгадал). Матфей - самый умудренный, искушенный, самый древний, там личность принижена до нуля, это говорит сама мудрость, сама древность, само бытие, его Евангелие мне показалось наиболее связанным с Ветхим Заветом. И вдруг у Булгакова озлобленный, отчаявшийся, жалкий Левий Матвей. Особенно меня смутили слова Иешуа: "Он ходит за мной и записывает, я заглянул в его записи и ужаснулся". Я, например, ничего ужасного в Евангелие от Матфея не нашел, напротив, вечная мудрость, неотвратимость События и исхода. Я не мог этому не поразиться и не увлечься (восхищался гениальностью композиции Евангелия, в том числе и авторской позиции). Под образом Левия Матвея - жалкого люмпена, чье чувство поклонения Христу удовлетворилось чувством мести - я не мог не уловить намек на Апостола Матфея.

  Левий Матвей удачно вписывается в систему  образов романа. Можно представить, что записывает озлобленный, отчаявшийся  Левий за Иешуа. Левий-люмпен, евангелие для рабов, темного невежественного народа. (Ах, как это созвучно советской идеологии: религия рабов, религия темноты и невежества. Какие неожиданные и неприятные бывают совпадения! Я уж не говорю о том, как в корне это противоречит христианскому мировоззрению.)

  Это не идет, как  говорят немцы, не идет для дворянской интеллигенции, просвещенного класса, рыцарей духа, белой гвардии.

  Иисус милующий, Иисус сладчайший - это для невежественного  народа. Ах, какой соблазн создать  интеллигентного (облегченного) Иисуса! Не такого - Тебе поклоняемся, - а такого ... с которым в приятной беседе за бокалом вина как на равных можно  обсудить последние вопросы бытия.

  Какое счастье, что Евангелие я читал прежде "Мастера и Маргариты", и  заподозрил, что мильон терзаний Понтия Пилата - это никак не Евангелие, а скорее эрзац. Но к тому времени, когда писался роман, Евангелие не читалось (очень, кстати скажем, была непопулярная книга), и этот эрзац мог быть вполне принят за чистую монету.

  Вот теперь я  думаю, хорошо или нет, что роман  долго не был известен широкой  публике. А когда стал известен, параллельно  с ним Евангелие снова стало  популярным. (Так был порушен хитроумный план Воланда - когда уста священнослужителей и верующих были насильственно запечатаны, протащить "новое евангелие". Кем порушены? Во всяком случае не Иешуа).

  О стиле и  не только

  Еще раз о  том, создает ли Булгаков в романе образы положительных героев.

  Современный анализ художественного произведения предполагает не отождествлять позиции  автора и героя. "Герой произведения никогда не может совпадать с автором - творцом его, в противном случае мы не получим художественное произведение." (М.Бахтин. Автор и герой в эстетической деятельности.)

  И все таки у положительного героя позиция  хоть в какой-то мере совпадает с авторской. Хотя в той мере, что автор сочувствует позиции героя, в той или иной степени. Совсем необязательно, что они противоборствуют или противоположны. Они могут быть близки в принципиальных позициях, или даже совпадать, "только ее (позицию героя) непосредственно утверждать в красоте" (М. Бахтин. Там же).

  И более того, автор с этой проблемой может  не справиться. "Недодуманное, непрочувственное отношение между героем и автором, их взаимное недоразумение, боязнь взглянуть прямо в глаза друг другу и выяснить откровенно свои отношения сплошь и рядом имеет место в лирике, вызывая диссонирующие, не растворенные в целом тона" (М. Бахтин. Там же).

  Роман Мастера  о Понтии Пилате как кол пронизывает  повествовательную ткань романа Булгакова и, в конце концов, забирает все интонации. Блестящий стиль  булгаковской сатиры сменяется во вставных пилатовских эпизодах на монументально-сомнамбулический, если можно так выразиться. Все герои оказываются в состоянии лунатизма, и ложного пафоса, и эстетически формирующая вненаходимость автора по отношению к героям утеряна.

  Духовную (религиозную) биографию Булгакова можно интерпретировать тем или иным образом, к сожалению, она не дает нам ясного ответа - ушел ли он из жизни религиозным человеком. Как он относился к церковной  атрибутике?..

  Но вернемся к стилю романа. "Подобное религиозное  обращение (бумажная иконка, крестное знамение) может показаться карикатурным" - поддерживаете Вы за локоток Булгакова, поддерживая мысль, что был он в конце концов религиозным человеком. Такое обращение в романе не кажется карикатурным - оно таково и есть. Вот на ресторанной веранде на Грибоедова появляется Иван Николаевич "в разодранной белесоватой толстовке, к коей на груди английской булавкой приколота бумажная иконка со стершимся изображением неизвестного святого, и в полосатых белых кальсонах". Иконка с изображением святого в одном образном ряду с полосатыми кальсонами иначе, чем издевкой не назовешь. А Николай Иванович с подобным религиозным обращением выглядит нелепо и по-дурацки.

  В церковке, где  раньше размешался поселковый комиссионный магазин, начинались жизнь нашего прихода. Кроме бумажных иконок у нас и  не было других. Бумажные были и на иконостасе. Вот перед ними мы и молились. До сих пор бумажные иконы хранятся у меня и в книгах, и на домашнем киоте. То бесценное иконное богатство, которое существовало в России, мы безумно растратили. Вот свидетельство  Владимира Солоухина из очерка "Черные доски".

  "Поверх  домов и деревьев выглядывал  купол церкви, увенчанный покосившимся  крестом. Не разобрана церковь  на кирпич, одно это можно считать  удачей. Терпение искать кладовщика  у нас не хватило. Мы остановили  первую жительницу села, она шла  с колодца с полными ведрами  воды, и начали у нее расспрашивать.

  - Нет, граждане, ничего там внутри не осталось. Как закрыли церковь, так все  иконы и вывезли.

  - Не помните  ли куда? Может, были разговоры  в свое время: так, мол, и  так, повезли в музей.

  - На кормушки. Бывало, - женщина перешла на мистический  шепот, - бывало, станешь лошадям  корм давать, наклонишься над  кормушкой, да и отшатнешься  - жуть! Из кормушки на тебя  либо Христос, либо Богородица  смотрит. Лики строгие, глаза  большие, жуть-то и возьмет".

  Стоит ли говорить, что сцена пронизана символами, того, кто хоть немного знаком с  Евангелием, охватит мистический  ужас. А вот эта сцена из романа Булгакова (не Мастера - Булгакова) мистического ужаса не вызывает. "Один лунный луч, просочившись сквозь пыльное, годами не вытираемое окно, скупо освещал тот  угол, где в пыли и паутине висела забытая икона". В той кухне, где висела икона, даже потухшие примуса  стояли "безмолвно". Противной зимней шапке с длинными ушами в этой сцене уделено больше внимания, чем забытой иконе. Равнодушие, да и не только жильцов коммунальной квартиры, но и автора.

  "Азазелло грозно закричал с седла:

  - Отрежу руку!" - когда кухарка захотела поднять  руку для крестного знамения. Но также решительно Азазелло расправляется с Поплавским, у которого возникли дурные мысли завладеть квартирой покойного Берлиоза.

  "Затем рыжий  разбойник ухватил за ногу  курицу и всей этой курицей  плашмя, крепко и страшно так  ударил по шее Поплавского,  что туловище курицы отскочило,  а нога осталась в руках  Азазелло." Воля, конечно, автора, но нехорошие возникают аналогии, и каких-то принципиальных стилистических различий в сценах я не обнаружил.

  (Между прочим, чтобы создать карикатуру на  московских граждан, которых испортил  квартирный вопрос, не обязательно  быть Воландом, достаточно быть праведником.)

  В данном случае поиски иных смыслов в подтексте  неуместны, в том числе культурологические и литературные отсылки. Не может  подтекст находиться в полном противоречии с текстом: в хорошей прозе - уточняет, углубляет, подчеркивает, расширяет  содержание произведения. И то, что  некоторые эпизоды отдают грубой литературщиной - это не стилизация, а беда Булгакова. Если Бог решит наказать, то отнимет разум - и, по-видимому, дар.