I.
"Как Отец знает Меня, так и я знаю Отца"
(Ин. 10,15), – свидетельствовал Спаситель
перед Своими учениками. "...Я не помню
моих родителей. Мне говорили, что мой
отец был сириец...", – утверждает бродячий
философ Иешуа Га-Ноцри на допросе у пятого
прокуратора Иудеи всадника Понтийского
Пилата [1].
Уже первые критики, откликнувшиеся
на журнальную публикацию романа
Булгакова "Мастер и Маргарита",
заметили, не могли не заметить
реплику Иешуа по поводу записей его
ученика Левия Матвея: "Я вообще начинаю
опасаться, что путаница эта будет продолжаться
очень долгое время. И все из-за того, что
он неверно записывает за мной. /.../ Ходит,
ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно
пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент
и ужаснулся. Решительно ничего из того,
что там записано, я не говорил. Я его умолял:
сожги ты Бога ради свой пергамент! Но
он вырвал его у меня из рук и убежал"
[2]. Устами своего героя автор отверг истинность
Евангелия.
И без реплики этой –
различия между Писанием и
романом столь значительны, что
нам помимо воли нашей навязывается
выбор, ибо нельзя совместить
в сознании и душе оба текста.
Должно признать, что наваждение
правдоподобия, иллюзия достоверности
– необычайно сильны у Булгакова.
Бесспорно: роман "Мастер и
Маргарита" - истинный литературный
шедевр. И всегда так бывает: выдающиеся
художественные достоинства произведения
становятся сильнейшим аргументом
в пользу того, что пытается
внушить художник...
Сосредоточимся на главном:
перед нами иной образ Спасителя.
Знаменательно, что персонаж этот
несет у Булгакова и иное
звучание своего имени: Иешуа.
Но это именно Иисус Христос. Недаром Воланд,
предваряя повествование о Пилате, уверяет
Берлиоза и Иванушку Бездомного: "Имейте
в виду, что Иисус существовал" [3]. Да,
Иешуа – это Христос, представленный в
романе как единственно истинный, в противоположность
евангельскому, измышленному якобы, порожденному
нелепостью слухов и бестолковостью ученика.
Миф об Иешуа творится на глазах у читателя.
Так, начальник тайной стражи Афраний
сообщает Пилату сущий вымысел о поведении
бродячего философа во время казни: Иешуа
– вовсе не говорил приписываемых ему
слов о трусости, не отказывался от питья.
Доверие к записям ученика подорвано изначально
самим учителем. Если не может быть веры
свидетельствам явных очевидцев – что
говорить тогда о позднейших Писаниях?
Да и откуда взяться правде, если ученик
был всего один (остальные, стало быть,
самозванцы?), да и того лишь с большой
натяжкой можно отождествить с евангелистом
Матфеем. Следовательно, все последующие
свидетельства – вымысел чистейшей воды.
Так, расставляя вехи на логическом пути,
ведет нашу мысль М. Булгаков. Но Иешуа
не только именем и событиями жизни отличается
от Иисуса – он сущностно иной, иной на
всех уровнях: сакральном, богословском,
философском, психологическом, физическом.
Он робок и слаб, простодушен, непрактичен,
наивен до глупости. Он настолько неверное
представление о жизни имеет, что не способен
в любопытствующем Иуде из Кириафа распознать
заурядного провокатора-стукача. По простоте
душевной Иешуа и сам становится добровольным
доносчиком на верного ученика Левия Матвея,
сваливая на него все недоразумения с
толкованием собственных слов и дел. Тут
уж, поистине: простота хуже воровства.
Лишь равнодушие Пилата, глубокое и презрительное,
спасает, по сути, Левия от возможного
преследования. Да и мудрец ли он, этот
Иешуа, готовый в любой момент вести беседу
с кем угодно и о чем угодно?
Его принцип: "правду говорить
легко и приятно" [4]. Никакие
практические соображения не
остановят его на том пути,
к которому он считает себя
призванным. Он не остережется,
даже когда его правда становится
угрозой для его же жизни.
Но мы впали бы в заблуждение,
когда отказали бы Иешуа на этом
основании хоть в какой-то мудрости. Он
достигает подлинной духовной высоты,
возвещая свою правду вопреки так называемому
"здравому смыслу": он проповедует
как бы поверх всех конкретных обстоятельств,
поверх времени – для вечности. Иешуа
высок, но высок по человеческим меркам.
Он – человек. В нем нет ничего от Сына
Божия. Божественность Иешуа навязывается
нам соотнесенностью, несмотря ни на что,
его образа с Личностью Христа.Но можно
лишь условно признать, что перед нами
не Богочеловек, а человекобог. Вот то
главное новое, что вносит Булгаков, по
сравнению с Новым Заветом, в свое "благовествование"
о Христе.
Опять-таки: и в этом не было
бы ничего оригинального, если
бы автор оставался на позитивистском
уровне Ренана, Гегеля или Толстого
от начала до конца. Но нет, недаром же
именовал себя Булгаков "мистическим
писателем", роман его перенасыщен тяжелой
мистической энергией, и лишь Иешуа не
знает ничего иного, кроме одинокого земного
пути, – и на исходе его ждет мучительная
смерть, но отнюдь не Воскресение.
Сын Божий явил нам высший
образец смирения, истинно смиряя
Свою Божественную силу. Он, Который одним
взглядом мог бы уничтожить всех утеснителей
и палачей, принял от них поругание и смерть
по доброй воле и во исполнение воли Отца
Своего Небесного. Иешуа явно положился
на волю случая и не заглядывает далеко
вперед. Отца он не знает и смирения в себе
не несет, ибо нечего ему смирять. Он слаб,
он находится в полной зависимости от
последнего римского солдата, не способен,
если бы захотел, противиться внешней
силе. Иешуа жертвенно несет свою правду,
но жертва его не более чем романтический
порыв плохо представляющего свое будущее
человека.
Христос знал, что Его ждет.
Иешуа такого знания лишен, он простодушно
просит Пилата: "А ты бы меня отпустил,
игемон..." [5] – и верит, что это возможно.
Пилат и впрямь готов был бы отпустить
нищего проповедника, и лишь примитивная
провокация Иуды из Кириафа решает исход
дела к невыгоде Иешуа. Поэтому, по Истине,
у Иешуа нет не только волевого смирения,
но и подвига жертвенности.
У него нет и трезвой
мудрости Христа. По свидетельству
евангелистов, Сын Божий был немногословен
перед лицом Своих судей. Иешуа, напротив,
чересчур говорлив. В необоримой наивности
своей он готов каждого наградить званием
доброго человека и договаривается под
конец до абсурда, утверждая, что центуриона
Марка изуродовали именно "добрые люди".
В подобных идеях нет ничего общего с истинной
мудростью Христа, простившего Своим палачам
их преступление.
Иешуа же не может никому и ничего прощать,
ибо простить можно лишь вину, грех, а он
не ведает о грехе. Он вообще как бы находится
по другую сторону добра и зла. Тут можно
и должно сделать важный вывод: Иешуа Га-Ноцри,
пусть и человек, не предназначен судьбой
к совершению искупительной жертвы, не
способен на нее. Это – центральная идея
булгаковского повествования о бродячем
правдовозвестителе, и это отрицание того
важнейшего, что несет в себе Новый Завет.
Но и как проповедник Иешуа
безнадежно слаб, ибо не в состоянии дать
людям главного – веры, которая может
послужить им опорой в жизни. Что говорить
о других, если не выдерживает первого
же испытания даже верный ученик, в отчаянии
посылающий проклятия Богу при виде казни
Иешуа.
Да и уже отбросивший человеческую
природу, спустя без малого две тысячи
лет после событий в Ершалаиме, Иешуа,
ставший наконец Иисусом, не может одолеть
в споре все того же Понтия Пилата, и бесконечный
диалог их теряется где-то в глубине необозримого
грядущего – на пути, сотканном из лунного
света. Или здесь христианство вообще
являет свою несостоятельность? Иешуа
слаб, потому что не ведает он Истины. То
центральный момент всей сцены между Иешуа
и Пилатом в романе – диалог об Истине.
Что такое Истина? – скептически
вопрошает Пилат.
Христос здесь безмолвствовал.
Все уже было сказано, все
возвещено. Иешуа же многословен необычайно:
- Истина прежде всего в том, что у тебя
болит голова, и болит так сильно, что ты
малодушно помышляешь о смерти. Ты не только
не в силах говорить со мной, но тебе даже
трудно глядеть на меня. И сейчас я невольно
являюсь твоим палачом, что меня огорчает.
Ты не можешь даже и думать о чем-нибудь
и мечтаешь только о том, чтобы пришла
твоя собака, единственное, по-видимому,
существо, к которому ты привязан. Но мучения
твои сейчас кончатся, голова пройдет
[6].
Христос безмолвствовал –
и в том должно видеть глубокий
смысл. Но уж коли заговорил
– мы ждем ответа на величайший
вопрос, какой только может задать
человек Богу; ибо ответ должен
звучать для вечности, и не
один лишь прокуратор Иудеи
будет внимать ему. Но все
сводится к заурядному сеансу
психотерапии. Мудрец-проповедник на
поверку оказался средней руки
экстрасенсом (выразимся по-современному).
И нет никакой скрытой глубины
за теми словами, никакого потаенного
смысла. Истина оказалась сведенной к
тому незамысловатому факту, что у кого-то
в данный момент болит голова. Нет, это
не принижение Истины до уровня обыденного
сознания. Все гораздо серьезнее. Истина,
по сути, отрицается тут вовсе, она объявляется
лишь отражением быстротекущего времени,
неуловимых изменений реальности. Иешуа
все-таки философ. Слово Спасителя всегда
собирало умы в единстве Истины. Слово
Иешуа побуждает к отказу от такого единства,
к дроблению сознания, к растворению Истины
в хаосе мелких недоразумений, подобных
головной боли. Он все-таки философ, Иешуа.
Но его философия, внешне противостоящая
как будто суетности житейской мудрости,
погружена в стихию "мудрости мира сего".
"Ибо мудрость мира сего
есть безумие пред Богом, как
написано: уловляет мудрых в лукавстве
их. И еще: Господь знает умствования
мудрецов, что они суетны" (1 Кор.
3, 19-20). Поэтому-то нищий философ сводит
под конец все мудрствования не к прозрениям
тайны бытия, а к сомнительным идеям земного
обустройства людей.
"В числе прочего я говорил,
– рассказывает арестант, – что
всякая власть является насилием
над людьми и что настанет
время, когда не будет власти
ни кесарей, ни какой-либо иной
власти. Человек перейдет в царство
истины и справедливости, где
вообше не будет надобна никакая власть"
[7]. Царство истины? "Но что есть истина?"
– только и можно спросить вслед за Пилатом,
наслушавшись подобных речей. "Что есть
истина? – Головная боль?" Ничего оригинального
в такой интерпретации учения Христа нет.
Еше Белинский в пресловутом письме к
Гоголю утверждал о Христе: "Он первый
возвестил людям учение свободы, равенства
и братства и мученичеством запечатлел,
утвердил истину своего учения" [8]. Идея,
на что и сам Белинский указал, восходит
к материализму Просвещения, то есть к
той самой эпохе, когда "мудрость мира
сего" была обожествлена и возведена
в абсолют. Стоило ли огород городить,
чтобы возвращаться все к тому же?
Можно угадать при этом
возражения поклонников романа:
главной целью автора было
художественное истолкование характера
Пилата как психологического
и социального типа, эстетическое
его исследование. Несомненно, Пилат
привлекает романиста в той
давней истории. Пилат вообще
одна из центральных фигур
романа. Он крупнее, значительнее
как личность, нежели Иешуа. Образ
его отличается большей цельностью и художественной
завершенностью. Все так. Но зачем ради
того было кощунственно перекореживать
Евангелие? Был же ведь тут какой-то смысл...
Но то большинством нашей читающей
публики и вовсе как несущественное воспринимается.
Литературные достоинства романа как
бы искупают любое кощунство, делают его
даже незаметным – тем более что публика
настроена обычно если и не строго атеистически,
то в духе религиозного либерализма, при
котором за всякой точкой зрения на что
угодно признается законное право существовать
и числиться по разряду истины. Иешуа же,
возводивший в ранг Истины головную боль
пятого прокуратора Иудеи, давал тем самым
своего рода идеологическое обоснование
возможности сколь угодно многого числа
идей-истин подобного уровня. Кроме того,
булгаковский Иешуа предоставляет всякому,
кто лишь пожелает, щекочущую возможность
отчасти свысока взглянуть на Того, перед
Кем Церковь склоняется как перед Сыном
Божиим. Легкость вольного обращения с
Самим Спасителем, которую обеспечивает
роман "Мастер и Маргарита" (утонченное
духовное извращение эстетически пресыщенных
снобов), согласимся, тоже чего-то стоит!
Для релятивистски настроенного сознания
тут и кощунства никакого нет.
Впечатление достоверности рассказа
о событиях двухтысячелетней давности
обеспечивается в романе Булгакова правдивостью
критического освещения современной действительности,
при всей гротескности авторских приемов.
Разоблачительный пафос романа признается
как несомненная нравственно-художественная
ценность его. Но тут нужно заметить, что
(как ни покажется то обидным и даже оскорбительным
для позднейших исследователей Булгакова)
сама тема эта, можно сказать, открыта
и закрыта одновременно уже первыми критическими
отзывами на роман, и прежде всего обстоятельными
статьями В.Лакшина (Роман М.Булгакова
"Мастер и Маргарита" // Новый мир.
1968. №6) и И.Виноградова (Завещание мастера
// Вопросы литературы. 1968. №6). Что-либо
новое сказать вряд ли удастся: Булгаков
в своем романе дал убийственную критику
мира недолжного существования, разоблачил,
высмеял, испепелил огнем язвительного
негодования до nec plus ultra (крайних пределов.
– ред.) суетность и ничтожество нового
советского культурного мещанства.
Оппозиционный по отношению
к официальной культуре дух
романа, а также трагическая судьба
его автора, как и трагическая
первоначальная судьба самого
произведения, помогли вознесению
созданного пером М.Булгакова
на труднодосягаемую для любого критического
суждения высоту. Все курьезно осложнилось
и тем, что для значительной части наших
полуобразованных читателей роман "Мастер
и Маргарита" долгое время оставался
едва ли не единственным источником, откуда
можно было черпать сведения об евангельских
событиях. Достоверность булгаковского
повествования проверялась им же самим
– ситуация печальная. Посягновение на
святость Христа само превратилось в своего
рода интеллигентскую святыню. Понять
феномен шедевра Булгакова помогает мысль
архиепископа Иоанна (Шаховского): "Одна
из уловок духовного зла - это смешать
понятия, запутать в один клубок нити разных
духовных крепостей и тем создать впечатление
духовной органичности того, что не органично
и даже антиорганично по отношению к человеческому
духу" [9]. Правда обличения социального
зла и правда собственного страдания создали
защитную броню для кощунственной неправды
романа "Мастер и Маргарита". Для
неправды, объявившей себя единственной
Истиной. "Там все неправда", – как
бы говорит автор, разумея Священное Писание.
"Я вообще начинаю опасаться, что путаница
эта будет продолжаться очень долгое время".
Правда же открывает себя вдохновенными
прозрениями Мастера, о чем свидетельствует
с несомненностью, претендующей на безусловное
доверие наше, – Сатана. (Скажут: это же
условность. Возразим: всякая условность
имеет свои пределы, за которыми она безусловно
отражает определенную идею, весьма определенную).