Автор статьи проявил откровенные симпатии к деятелю демократического происхождения, прежде всего, отмечая его личную одаренность, которая и выдвинула его из среды рядовых людей. В статье проведено явно тенденциозное противопоставление жизненного пути лорда, вице-короля Ирландии, и купца Вейтмана. Вот несколько цитат в переводе Белинского: «С какими нежными попечениями было взлелеяно детство покойного графа! Сколько профессоров надзирали за развитием его рождающегося смысла! Сколько слуг, учителей, докторов занимались образованием юного лорда! Сколько удовольствий представлялось его вкусу! Какое богатое наследие его ожидало! Как он путешествовал! Сколько столиц посетил он!»

     О последних годах жизни графа  Фицвиллиама сообщалось, что он жил  «как во дни феодализма», окруженный толпою вассалов и по своим доходам и положению «был настоящим владетельным принцем».

     Об  альдермане Вейтмане автор очерка писал, что он с большим трудом выучился читать и писать и только настойчивой экономией, умением и твердостью обеспечил себе кусок хлеба. После этого «он имел досуг обдумать свое общественное положение и свои отношения к равным себе. И тогда увидел он, что государственные почести были добычею привилегированного класса, что поросята не понимали, как лишали их принадлежащей им доли жолудей и мякины. Сделавшись членом своей корпорации, он приобрел право говорить в собрании, драгоценнейшее из прав, пред которым никакое злоупотребление не может долго держаться, говорил по добросовестному убеждению своего сердца, ибо был исполнен чувства справедливости и прямоты, и, не терпя никакой неправды, увлек за собой несколько человек одного с собой закала... Из обличителя муниципальных неправд Вейтман сделался обличителем неправд парламентских; и, разбирая бедствия, тяготевшие над народом... особенно сильный своим мужеством в политических прениях, он успел приобрести себе партию недовольных...»

     В заключение автор очерка отмечал, что, хотя в политическом отношении альдерман  Вейтман играл более важную роль, чем благородный лорд, но, несмотря на это, «йоркширский вельможа в общественном мнении был гораздо выше городского лавочника».

     Выбор и перевод этого остро социального  очерка с ярко звучащей в нем антипатией к аристократии и феодализму и высокой оценкой их обличителя, вышедшего из народа, очень характерен (Лаврецкий. 1941: 33).

     В статейке «День в Калькутте» изображается жизнь колонизаторов-англичан, наживающих в своих конторах золото.

     В очерке Генриха Монье «Страсть к  альбомам» остро сатирически изображается фальшивая жизнь светских салонов и светских спекулянтов, этих «покровителей искусств», наживающих капиталы на трудах художников. В очерке Ж. Жанена с симпатией и мягким юмором изображается бедная швея, которая под влиянием окружающей ее погони за роскошью и богатством мечтает не «о единственных благах, кои могли бы быть ее уделом» — «о блаженстве любить и быть любимой», а об изысканных туалетах, богатых связях и муже, который принес бы ей титул и состояние (Гурьянов. 1951: 256).

     Обличение высших классов звучит даже в такой  исторической статье, как «Испытание кипящей водою», темой которой являются средневековые суеверия, поддерживаемые католической Церковью. В статье проводится мысль, что от суеверий страдали лишь низшие классы, а богачи и аристократы всегда умели использовать суеверия и своих интересах. Статья заканчивается рассуждениями, которые одинаково могли быть применены и к 700-му году и к XIX столетию: «Таков обыкновенно был печальный конец тех обвиненных, которые не принадлежали к привилегированному классу; а число первых было гораздо значительнее числа последних! Если бы мужественная Клодзинда была благородною и могущественною принцессою, то чудо совершилось бы, и ее невинность была бы провозглашена с торжеством: но часто говорят, человеческие законы всех веков похожи на работу паука: мелкие мухи в ней попадаются, а большие свободно пролетают сквозь нее...»

     Осуждение католической церкви, все установления которой построены на обмане толпы  и приспособлены к защите властей, особенно сильно звучит в сатирическом отрывке, озаглавленном «Конклав», из романа Карла Дидье «Подземный Рим».

     В переводе «Конклава» находится уничтожающая характеристика высшего католического духовенства, его зависимости от современной европейской дипломатии и сатирическое изображение механизма избрания папы: — «...конклав, древняя фабрика наместников св. Петра, ныне уже не что иное, как жалкий театр интриг... Вся эта дряхлая избирательная машина вертится теперь на veto четырех католических держав, Франции, Австрии, Испании и Португалии...»

     Пока  не установлен французский текст «Конклава», с которого переводил Белинский, нельзя сказать, насколько он был точен в переводе.

     Очень характерен для Белинского выбор  очерка Шарля Нодье «Воспитание  женщин». Борьба с уродливым женским  воспитанием, необходимость освобождения женщины от лживой условной морали, расширение ее умственного кругозора  были предметом размышления юноши  Белинского, что доказывает его переписка с Е.П. Ивановой и создание образов Софьи и Рудиной в «Дмитрии Калинине» (История русской переводной художественной литературы. 1996: 134).

     Характерен  для Белинского и выбор небольшого очерка «Изобретение азбуки». Вопрос о  создании письменности среди индейцев Северной Америки при общем интересе передовой России этого времени и, в частности, самого Белинского к русским владениям в Америке мог иметь известную актуальность. Надо вспомнить также интерес Белинского к одаренным выходцам из народа. Таким был «силою собственного своего гения» ставший просветителем своего народа индеец Зееквагиам (Нечаева. 1954: 221).

     Приобретя значительный переводческий опыт, Белинский  решил не ограничиваться переводом  коротких журнальных статей, а приступил к переводу большого сочинения Дюма, его впечатлений от путешествия по Швейцарии, печатавшегося сначала очерками в «Revue des deux monde», а в 1833—1834 годах изданного в трех небольших томиках.

     Книга, выбранная Белинским для перевода, связана с периодом политической деятельности Дюма. 5—6 июня 1832 г. в Париже происходили народные волнения, вызвавшие жестокую полицейскую расправу с участниками. В газетах сообщалось, что среди расстрелянных находился Александр Дюма. Очевидно, это ложное сообщение все же было настолько симптоматичным, что Дюма поспешил покинуть Париж и якобы по совету врача отправился в Швейцарию. В своих «Путевых впечатлениях» он неоднократно обращался к политическим событиям во Франции, ее настоящему положению и недавнему прошлому.

     В тексте «Путевых впечатлений» Дюма встречается немало свидетельств его республиканских симпатий и отвращения к монархии Луи-Филиппа. Он отметил сердечную встречу с молодым республиканцем, участвовавшим в июльской революции, приговоренным позднее к пяти годам тюрьмы за брошюру и бежавшим в Лозанну. Он насмешливо изображал французское общество, собравшееся в Швейцария на водах и состоявшее преимущественно из сторонников Карла X — родовой аристократии и сторонников Луи-Филиппа — аристократии денежной, а также бонапартистов, которых Дюма рисовал как ограниченных людей. Себя он называл единственным среди них республиканцем, не стоящим ни за одного из королей.

     Книга, выбранная Белинским для перевода и отдельного издания, была, помимо ее художественных достоинств, книгой, полной откликов на современную политическую и общественную жизнь, книгой, проникнутой духом оппозиции монархии и аристократии. Конечно, перевод ее не был бы опубликован в России полностью, без серьезных купюр и искажении.

     Из  переведенных Белинским глав особое место занимает глава «Гора Гемми» по ее литературно-полемическому характеру. В ней Дюма явился разоблачителем ультраромантических приемов «фаталистической» (как ее и то время называли) школы драматургов. Он пересказал содержание пользовавшейся большой популярностью в 1820—1830-х годах драмы Вернера «24 февраля» с тремя «роковыми» убийствами и перенес читателя в семью швейцарских крестьян, которую изобразил Вернер, приписав ей, однако, небывалые преступления. Противопоставление необузданной фантазии романтика трезвой действительности— мирной трудовой жизни крестьян — и составляет интерес рассказа Дюма.

     С очерком Дюма «Гора Гемми» в тяжелую  «обреченную атмосферу» фаталистического произведения вошла струя свежего  воздуха жизненной правды; Дюма боролся с вредным воздействием целого литературного направления (Нечаева. 1954: 226).

ГЛАВА II. АНАЛИЗ ПЕРЕВОДА С ФРАНЦУЗСКОГО ЯЗЫКА БАСНИ      Ж. ДЕ ЛАФОНТЕНА «LE SONGE D’UN HABITANT DU MOGOL»

     После 1836 года Виссарион Григорьевич Белинский  не занимался переводами, основным направлением в его творчестве стала критическая деятельность. Он посвятил многие статьи анализу произведений Василия Андреевича Жуковского, который выступал не только как создатель собственных литературных произведений, но и как любитель, знаток и переводчик античной, немецкой, английской и французской поэзии, как их «первооткрыватель» в русской культуре 19-го столетия. Белинский отмечал, что «Жуковский - необыкновенный переводчик и потому именно способен верно и глубоко воспроизводить только таких поэтов и такие произведения, с которыми натура его связана родственною симпатиею».

     Если  пристально вглядеться в историю  творческого становления В. А. Жуковского, мы обнаружим, что поэзия Франции играет в ней чрезвычайно важную роль. Эта роль отнюдь не сводится к количественным характеристикам, т.е. к числу переводов из французских поэтов, которые сделал В. А. Жуковский в 1800-1810-е гг., хотя их немало и гораздо больше, чем это принято считать. Для формирования творческой манеры Жуковского важное значение имеет школа басенного жанра: недаром поэту принадлежит перевод более 30 различных басен, 18 из которых написаны двумя французскими поэтами - классиком европейского басенного жанра классицистом Лафонтеном и популярным писателем-сентименталистом того времени Флорианом. Интерес В. А Жуковского к жанру басни в определенной мере связан с его обязанностями домашнего педагога-наставника своих племянниц М. и С. Протасовых. Он замыслил познакомить их с жанром басни от ее истоков до XVIII в. В его переводческих планах 1804 г. намечалось перевести Лафонтена, Флориана, Ламота, Геллерта, Хагедорна, Лессинга и др.

     Наследие  Жана де Лафонтена обширно и разнообразно по жанрам, в него входят стихотворные новеллы-сказки и поэмы, элегии и  сонеты» баллады и эпиграммы, драматические (комедии, комедии балеты) и прозаические сочинения. Однако мировая слава Лафонтена связана с его баснями: поэт не только оживил интерес современников и последующих поколений к этому известному с античных времен жанру; но и значительно реформировал его. По существу, именно Лафонтен создал тип басни Нового времени, где назидательность сочетается с поэтичностью, развлекательность - с совершенством стихотворной формы.

     В. А. Жуковскому принадлежит перевод  девяти басен Лафонтена, сделанный им в октябре-ноябре 1806 г. и опубликованный в 1807 г. в «Вестнике Европы». Из них лишь «Сон могольца» был затем включен поэтом в собрание сочинений.

     Эта басня Лафонтена (Le songe d'un Habitant du Mogol) написана на «восточный» сюжет, взятый из произведения персидского писателя ХШ в. Саади «Гулистан, или Сад Роз» и (в последней своей части) из «Буколик» и «Георгик» Вергилия. Отсюда - смешение ориентальных и греко-латинских деталей, но не только. Произведение Лафонтена как будто вырывается за привычные рамки басенного жанра, назидательно-рассудительного и в общем оптимистического: к привычной для французского баснописца приятно-веселой интонации здесь добавляется интонация меланхолическая, басенный сюжет становится как бы предлогом для лирического размышления. Возможно, это еще одна причина, по которой Жуковский выделил именно это произведение из всех своих басенных переводов и по которой оно стало объектом нашего анализа.

     Жанр  басни – это малый повествовательный  жанр, преимущественно стихотворный, который имеет нравоучительный сатирический характер. В басне широко используется олицетворение, действующими лицами могут выступать животные, растения или вещи. В начале или конце басни присутствует краткое резюме – мораль.

     Прежде  чем начать детальный анализ басни Лафонтена “Le songe d’un Habitant du Mogol”,  и перевод Жуковского “Сон могольца”,  проведем предпереводческий анализ текста оригинала. Отправителем сообщения в данном случае является автор текста, Жан де Лафонтен, причем не как представитель какой-либо группы людей или профессиональной среды, а автор лично, как реальный источник, и организует он свой текст, ориентируясь на свою авторскую индивидуальность, которая хотя и ограничена традицией басенного жанра в первой части произведения, все же находит достаточно полное свое выражение во второй его части. Самое примечательное заключается в том, что автор пишет текст не только в расчете на читателя, но и для себя – ему необходим этот текст как средство самовыражения. А реципиентом, казалось бы, может быть любой человек, умеющий читать. Но оказывается, что в художественном, а тем более в поэтическом произведении, каждый читатель находит свое, люди не сходятся во мнениях, они берут из этого текста разный набор информации. Что возьмет читатель из текста, зависит от самого читателя, от его читательской индивидуальности (Алексеева. 2003: 215). Таким образом, в схеме источник-реципиент происходит передача информации от одной индивидуальности (автор - Лафонтен) к другой индивидуальности (читатель).