«ДАЖЕ
УЖ НЕ ЗНАЛИ, ЗА ЧТО ПОХВАЛИТЬ…»
К
рассуждениям по поводу романа
Захара Прилепина «Черная обезьяна»
Лет
семь назад в статье «Нулевые
годы: ориентация на местности»
Сергей Чупринин констатировал, что
мир словесности перестраивается по модели
шоу-бизнеса. Писатели, приобретшие известность,
уже не властители дум. «Они — почувствуйте
разницу — звезды. И ведут себя уже как
звезды».
Сейчас,
кажется, перестройка завершена
и уже никто не удивляется,
встретив в прессе словосочетание
«звезды литературы», еще десятилетие
назад казавшееся диким. Ну представим
себе: «звезды русской литературы» — Пастернак,
Булгаков, Цветаева. Я думаю, поперхнутся
даже те, кто ныне спокойно пишут: «На российском
стенде ярмарки работали литературные
звезды — Людмила Улицкая, Эдуард Успенский,
Захар Прилепин…»
В
перечне литературных звезд появление
имени Захара Прилепина неизбежно,
как программа «Время» в 21.00.
Некогда
продюсер Юрий Айзеншпис хвастался,
что он из любой бездарности может сделать
звезду, — и с тех пор воротилы шоу-бизнеса
спорят, всякого ли можно раскрутить, или
все-таки объект пиара должен иметь некие
данные: голос, например.
В
литературном бизнесе айзеншписов
нет. Абсолютную бездарность никто не
вознамерится раскручивать, да и нет таких
механизмов, которые безупречно бы срабатывали.
Почему в одном случае престижная премия
действует как катализатор интереса к
неизвестному писателю, а в другом — как
инструмент дискредитации премии? Почему
в одном случае мелькание на телеэкране
способствует популярности писателя,
а в другом — лишь раздражает публику?
Все это может быть предметом социальной
психологии.
Я не
берусь объяснять, как и почему Захар Прилепин
стал звездой, почему повесть «Патологии»
о чеченской войне, вещь незамысловатая,
но с налетом подлинности, была воспринята
как откровение, как единственно достоверное
свидетельство очевидца (хотя этих печатных
«свидетельств» и до того было немало),
почему образ брутального автора в нацболовской
форме всем пришелся по душе, почему роман
«Санькя» с его незамысловатым героем,
ведомым инстинктом социальной справедливости,
и простеньким сюжетом был поднят на щит
критикой и прославлен даже в тех изданиях,
которые потом с негодованием писали о
погромах разбушевавшихся санек на Манежке.
Я писала
в свое время («Новый мир», 2007, № 12) о сборнике
рассказов «Грех», удивляясь тому, как
легко распространилось в печати мнение,
что новая книга — это новая высота, взятая
писателем после «Патологий» и «Саньки»,
как легко выстраивались даже концепции:
дескать, писатель устал от злободневности,
социальности, чернухи и обратился к лирике
и светлым сторонам жизни. Меж тем достаточно
было нескольких кликов компьютерной
мыши, чтобы убедиться: рассказы, составившие
сборник, писались в основном не после
«Саньки», а до него, и очевидно, что именно
успех двух романов и востребованность
побудили автора помести по сусекам и
собрать все написанное ранее, включая
беспомощные юношеские стихи. Среди рассказов
были сильные (тот, что дал название сборнику,
— на мой взгляд, просто хорош), были и
посредственные.
Хороших
рассказов сейчас вообще довольно
много. Мне пришлось относительно
недавно участвовать в работе
жюри премии им. Казакова и
поневоле прочесть то, что нередко
пропускаешь. Рассказ Захара Прилепина
«Черт и другие», присутствовавший в лонг-листе,
был очень неплох (на уровне его лучших
рассказов), и я поставила ему высокую
оценку. Но все же более низкую, чем рассказу
Максима Осипова «Москва — Петрозаводск»
и «Подлинная история ресторана „Землянка”»
Артура Кудашева. Судя по тому, что рассказ
Прилепина не вошел в шорт-лист, я была
не одинока.
Если
бы мы выстраивали иерархию
текстов, а не имен, и кандидаты
на большую премию, вроде «Нацбеста»,
присылали бы свои произведения под девизами,
как участники конкурсных архитектурных
проектов, так и стоять бы Прилепину рядом
с Артуром Кудашевым и Максимом Осиповым
— очень неплохими писателями. Но кто
знает Артура Кудашева и Максима Осипова?
Прилепин же — звезда. Какие шансы получить
премию «Национальный бестселлер» имеет
сборник рассказов Артура Кудашева? Нулевые.
Его даже в лонг-лист не пустят: дескать,
рассказы не берем, у нас конкурс романов.
А
вот книга рассказов Прилепина,
лукаво поименованная романом, мало того
что получает премию «Национальный бестселлер»,
так еще провозглашается лучшим романом
десятилетия по версии «Нацбеста», что
кроме как курьезом я счесть не могу. И
никто, кажется, этой нелепости и не замечает:
впечатление, что в критическом оркестре
слышны одни фанфары.
Вот
и новый роман Прилепина «Черная
обезьяна» принят многими не как литературное
произведение, подлежащее анализу и обсуждению,
а скорее как выступление звезды, появление
которой на сцене следует встречать овациями.
Летучим журналистским откликам можно,
конечно, и не доверять — тут просто новость
разносят, и важно тренд уловить: свистеть
полагается или аплодировать. Но восторги
выразили и те деятели литературы, мнение
которых я привыкла ценить и уважать, даже
если оно не совпадает с моим собственным.
«„Черная
обезьяна” — роман поразительно
яркий, пугающе талантливый на
фоне того, что остроумно принято
называть „текущей” (вялотекущей,
добавим) литературой» (Павел Басинский,
«Российская газета» от 27.06.2011).
«После
„Черной обезьяны” Прилепин перешел
для меня из разряда хороших писателей,
— которых много, — в разряд больших, умеющих
не просто расти (это у нас случается),
а изобретать (это во всем мире редкость)»
(Дмитрий Быков, «Новая газета» от 26.05.2011).
«„Черная
обезьяна” — расчет за все
выданные ему авансы. Она целиком
(ну почти, за исключением разве
что вставных новелл) очень хорошая,
с внутренней музыкой проза. <...>
Очень точно; очень здорово» (Лев
Данилкин, «Афиша» от 10.05.2011)
Именно
эти щедрые похвалы заставили
меня купить книгу и погрузиться
в чтение с надеждой: чем черт
не шутит, может, и в самом
деле «яркий, пугающе талантливый»
роман? Я скептически отношусь
к славе Прилепина, но не к дарованию
писателя: у него есть чувство слова, умение
создавать метафоры, есть какая-то внутренняя
энергетика, есть цепкая наблюдательность.
Не хватает, правда, воображения, но это
не главное, есть писатели, которые заменяют
вымысел наблюдательностью. Конечно, Прилепин
перехвален — но, может, и впрямь «рассчитался
за авансы»?
Это
уже после, решив писать о
книге, я обнаружу отличную
статью Вячеслава Курицына, запрятавшуюся
в журнале «Однако» (2011, № 21), —
умное, тонкое, очень доброжелательное
прочтение романа, приводящее критика,
впрочем, к весьма неутешительным
выводам; оценю скрытую иронию обманчиво
наивной статьи Романа Сенчина, выделившего
две линии в «Черной обезьяне» и все силящегося
якобы понять, что хотел сказать автор
в одной из них («Литературная Россия»,
2011, № 22), и пересмотрю отношение к лаконичному
отзыву Немзера, в котором увижу не только
вызывающе несправедливый приговор: «циничная
халтура» (уж кем-кем, но ни циником, ни
халтурщиком Прилепина я не считала), но
и прозорливое предвидение тех «критических
песен», которые будут исполнены интерпретаторами
нового романа Прилепина: «Хошь про „суверенную
демократию” пой, хошь про кризис среднего
возраста, хошь про детскую преступность,
хошь про генную инженерию… С любыми выводами
— ибо чего в „Черной обезьяне” нет, так
это какого-либо ясного смысла (как на
сюжетном уровне, так и на „идейном”)»
(«Московские новости» от 30.05.2011).
Но
сначала — было просто чтение.
«Когда
я потерялся — вот что интересно...»
— это первая фраза повествования,
и уже много написано о том,
что она является камертоном.
Фраза действительно емкая и
точная. И образы этой «потерянности»
выразительны. Например, герой вспоминает,
что когда ребенком, едва научившимся
читать, смотрел на вывеску магазина,
то сначала уловил смысл букв,
а потом вдруг его потерял.
И с «восхитительной очевидностью»
понял, что слова бессмысленны
и «вместе со всеми своими
надуманными значениями рассыпаются
при первом прикосновении».
Теперь
он чувствует, как, словно буквы,
все осыпается вокруг него. Семья.
Любовь. Интерес к работе. Интерес
к жизни. Отвращение к жене
соседствует с привязанностью
к детям. Это создает неразрешимое
противоречие. «Если остаться там
— сойдешь с ума. И если
уйдешь оттуда — сойдешь с
ума».
Итак,
вместо жизнерадостного, упивающегося
полнотой бытия героя, за которого
так хвалили Прилепина, — разочарованный
неврастеник. При этом герой вовсе не стремится
выбраться из той психологической ямы,
в которую угодил. Скорее уж подбрасывает
поленья в костер своего персонального
ада.
Тащится
к проститутке, напоминающей жену
в молодости, и нарывается на
ссору с сутенерами. Мотив ссоры,
правда, какой-то неправдоподобный:
проститутка, взяв деньги, «кидает»
героя. А тот идет жаловаться
ментам. (Замечу в скобках, что у Прилепина
вместо ментов, органичных в речи героя,
или пусть даже милиционеров, всюду действуют
полицейские,досрочно, видимо, получившие
это звание, что особенно комично в сочетании
с «псарней», как герой называет отделение
милиции. Но упрекать за это автора не
решусь: тут, видимо, кто-то в издательстве
постарался.)
Проститутке,
торчащей на одной точке, вообще-то
кидать клиента не резон: так
и бизнес можно разрушить, и
от сутенеров огрести. Но автору
нужно придумать конфликт и
сделать так, чтобы герой стремился
не избежать его, но обострить:
жаль, что лучшего сюжетного решения
он не находит. Но поверим
тому, что есть: герой стремится
добавить к душевной боли физические
страдания (или перебить ее?) и
специально лезет на рожон,
а потом валяется, избитый, изуродованный,
в грязной луже. Такой вот мазохизм.
Но и не без садизма. Проститутку
он пугает (покачивая в руках
тяжелый подсвечник и будто
бы примериваясь ударить), мучает
и унижает любовницу, вроде
как его любящую (что не мешает
ей, впрочем, спать с другими),
и в конце концов добивается того, что
она грубо его бросает. Терзает жену и
доводит ее до психушки. Теряет детей.
Да и сам кончает психушкой.
Действие
романа происходит аномально
жарким летом — косвенные данные
указывают на то, что это лето
2010 года. Кругом все душно, липко.
В стандартном словосочетании
«адская жара» упор делается
на прилагательное, метафора заостряется.
«Лето в этом году сбежало
из ада». «Август, август, откуда
ж ты такой пропеченный и
тяжкий выпал, из какой преисподней».
Выйдя на улицу, герой чувствует
себя «вареной свеклой в кипятке».
Город, куда он приезжает, «почти
лишен кислорода, словно его
накрыли подушкой». И вот еще
о жаре: «По улицам бродят собаки,
мечтающие облысеть». Такой метафоре
мог бы позавидовать Юрий Олеша,
которого, конечно же, писатель читал.
(Есть в романе, например, и метафора, прямо
отсылающая к знаменитой фразе Олеши про
девушку, которая «прошумела мимо, как
ветвь, полная цветов и листьев»: «...она
была вся такая как слива, которую хотелось
раздавить в руке и есть потом с руки все
эти волокна, сырость, мякоть»).
Частое
упоминание адской жары, духоты,
липкости, конечно же, подчеркивает
ад, творящейся в душе героя.
Многие
находят, что метафорический способ
писательского мышления старомоден.
Я думаю, он вечен. Но нельзя
забывать и о том, что новаторские
некогда приемы накапливаются
и стираются, они могут быть
атрибутом мастерства, но не символом
новизны. Поэтому я бы не
торопилась делать умозаключения
по поводу художественных открытий
Прилепина на основании того, что он нашел
замечательный эпитет — «липкий», который
объединяет пот, сперму и кровь, и придумал
замечательную метафору жары, подчеркивающую
душевное состояние героя, — ад, пекло.
На
третьем курсе университета я писала курсовую
по «Преступлению и наказанию» и, старательно
подсчитывая повторяющиеся эпитеты, отмечала,
что атмосфера душевного ада Раскольникова
подчеркивается страшной жарой, духотой,
вонью, которой пропитан летний Петербург,
что эпитет «липкий» не случайно относится
и к столику, за который садится Раскольников
в душной распивочной, и к крови, которую
он прольет. Впрочем, никаких открытий
в моей курсовой не было, все это давно
уже было замечено литературоведами, разве
что не все сосчитали число повторяющихся
эпитетов…
Позже
у поклонника Достоевского Альбера
Камю, в романе «Посторонний»,
герой будет стрелять в человека,
потому что его подталкивает
к этому зной, и солнце нестерпимо
жжет щеки, и на глаза стекает
пот вместе с беспричинной
ненавистью.