Атомная энергетика: история и современность

2 ч 10 мин – в  результате умелых и самоотверженных  действий пожарных был сбит огонь на кровле  
машзала.  
    2 ч 30 мин – удалось подавить очаг пожара на крыше реакторного отделения.  
 

 
Струями воды, подаваемыми  с крыши реакторного отделения, было ликвидировано горение в  помещении главных циркуляционных насосов 4-го энергоблока.  
    3 ч 22 мин – к месту аварии прибыла оперативная группа Управления пожарной охраны УВД Киевского облисполкома, возглавляемая майором внутренней службы В. П. Мельником. Теперь уже он принял на себя руководство по борьбе с огнем, вызвал на место аварии другие пожарные подразделения.  
    К этому времени Телятников, Правик, Кибенок, многие из тех, кто вел напряженную борьбу с пожаром, уже получили высокие дозы облучения, были серьезно отравлены токсичным дымом. Их отправили в больницу. Но на смену уже приходили новые силы.  
    4 ч 00 мин – на месте аварии сосредоточено 15 отделений пожарной охраны со своей спецтехникой из различных районов Киевской области. Все были задействованы на тушении пожара и охлаждении обрушившихся после аварии конструкций в реакторном отделении.  
    4 ч 15 мин – в район аварии прибыла оперативная группа Управления пожарной охраны МВД УССР под руководством полковника внутренней службы В. М. Гурина. Он взял на себя руководство дальнейшими действиями.  
    К тому времени было установлено, что уровни радиации в зоне, прилегающей к разрушенному реактору, значительно превышают допустимые. Поэтому пожарных сосредоточили в 5 км от места событий и в опасную зону вводили по определенному графику.  
    4 ч 50 мин – огонь в основном локализован.  
    6 ч 35 мин – пожар ликвидирован полностью.  
    В этих трудных работах участвовало 69 работников пожарной охраны, 19 единиц техники.  
    Впоследствии в результате острой лучевой болезни товарищи В. П. Правик, В. Н. Кибенок, В. И. Тишура, Н. И. Тытенок, Н. В. Ващук, В. И. Игнатенко скончались.  
    В заключение приведем выдержку из пояснительной записки пожарного 3-го караула В. Прищепы:  
    «По прибытии на АЭС второе отделение поставило автонасосы на гидрант и подсоединили рукава к сухотрубам. Наш автомобиль подъехал со стороны машинного зала. Мы проложили магистральную линию, которая вела на крышу. Видели – там главный очаг. Но требовалось установить всю обстановку. В разведку пошли лейтенанты Правик и Кибенок… Кипящий битум кровли жег сапоги, летел брызгами на одежду, въедался в кожу. Лейтенант Кибенок был там, где труднее, где кому-то становилось невмоготу. Подстраховывая бойцов, крепил лестницы, перехватывал то один, то другой ствол. Потом, спустившись на землю, он потерял сознание. Через некоторое время, придя в себя, первое, что он спросил: «Как там?». Ему ответили: «Затушили».  
    Так они вели себя той страшной ночью. 

Как работали медики в  первые часы после  аварии? 

Диспетчерская «Скорой  помощи» располагалась по соседству с приемным покоем в здании больницы г. Припяти. Одновременно в помещении, где принимали больных, можно было обработать до 10 человек, но никак не десятки, как пришлось в ночь и утром 26 апреля. Здесь имелся ограниченный запас чистого белья и всего одна душевая установка. Правда, при обычном ритме жизни города этого вполне хватало.  
    В ту ночь дежурство по «Скорой помощи» несли диспетчер Л. Н. Мосленцова, врач В. П. Белоконь и фельдшер А. И. Скачек. В приемном покое дежурили медсестра В. И. Кудрина и санитарка Г. И. Дедовец.  
    Вызов с АЭС поступил вскоре после прогремевших там взрывов. Что произошло, толком не объяснили, но Скачек выехал на станцию. Вернувшись в 1 ч 35 мин в диспетчерскую с обычного вызова к больному, врач уже не застал своего коллегу и ждал от него телефонного звонка. Он раздался где-то в 1 ч 40 – 42 мин. Скачек сообщал, что есть обожженные люди и требуется врач.  
    Белоконь вместе с водителем А. А. Гумаровым срочно направились к станции, практически ничего не зная, что там происходит. Как потом выяснилось, в больнице не нашлось даже «лепестков», защищающих органы дыхания. За машиной врача выехали еще две «кареты», но без медработников.  
    Казалось бы, механизм оказания первой помощи пострадавшим в случае радиационной аварии должен быть определен заранее. Их следовало принимать и обрабатывать непосредственно в санпропускнике атомной станции. Но, прибыв на АЭС, врач Белоконь увидел, что принимать пораженных негде: дверь здравпункта административно-бытового корпуса №2, обслуживавшего 3-й и 4-й энергоблоки, была закрыта. Здесь было организовано лишь дневное дежурство. Пришлось оказывать помощь пострадавшим прямо в салоне машины «Скорой помощи».  
    Вскоре к Белоконь стали подходить те, кто почувствовал себя плохо. В основном он делал уколы с успокаивающими лекарствами и отправлял пострадавших в больницу. Скачек к тому времени уже увез в город первую партию пораженных, не дождавшись приезда врача. Люди жаловались на головную боль, сухость во рту, тошноту, рвоту. Они были возбуждены. Наблюдались определенные психические изменения. Некоторые выглядели будто пьяные.  
    Старшего фельдшера Т. А. Марчулайте вызвала ночью на работу санитарка. Где-то в 2 ч 40 мин она уже принимала в приемном покое первых пострадавших. Вот что она рассказала о работе в первые часы после аварии:  
    «Я увидела диспетчера «Скорой» Мосленцову. Она стояла, и слезы буквально текли из ее глаз. В отделении стоял какой-то рев. У привезенных со станции открылась сильная рвота. Им требовалась срочная помощь, а медицинских работников не хватало. Здесь уже были начальник медсанчасти В. А. Леоненко и начмед В. А. Печерица.  
    Удивлялась, что многие поступившие – в военном. Это были пожарные. Лицо одного было багровым, другого – наоборот, белым, как стена, у многих были обожжены лица, руки; некоторых бил озноб. Зрелище было очень тяжелым. Но приходилось работать. Я попросила, чтобы прибывающие складывали свои документы и ценные вещи на подоконник. Переписывать все это, как положено, было некому…  
    Из терапевтического отделения поступила просьба, чтобы никто ничего с собой не брал, даже часы – все, оказывается, уже подверглось радиоактивному заражению, как у нас говорят – «фонило».  
    Со станции звонил Белоконь, говорил, какие лекарства ему подвезти. Запросил йодистые препараты. Но почему их не было там, на месте?  
    У нас свои проблемы. Одно крыло терапевтического отделения находилось на ремонте, а остальное до конца заполнено. Тогда мы стали отправлять тех, кто лежал там до аварии, домой прямо в больничных пижамах. Ночь тогда стояла теплая.  
    Вся тяжесть работы по оказанию помощи поступившим поначалу легла на терапевтов Г. Н. Шиховцова, А. П. Ильясова и Л. М. Чухнова, а затем на заведующую терапевтическим отделением. Н. Ф. Мальцеву. Требовалась, конечно, подмога, и мы направили по квартирам санитарку. Но многих не оказалось дома: ведь была суббота, и люди разъехались по дачам. Помню, подошли медсестра Л. И. Кропотухина (которая, кстати, находилась в отпуске), фельдшер В. И. Новик.  
    У нас, правда, имелась упаковка для оказания первой помощи на случай именно радиационной аварии. В ней находились препараты для внутривенных вливаний одноразового пользования. Они тут же пошли в дело.  
    В приемном покое мы уже израсходовали всю одежду. Остальных больных просто заворачивали в простыни. Запомнила я и нашего лифтера В. Д. Ивыгину. Она буквально как маятник успевала туда-сюда. И свое дело делала, и еще за нянечку. Каждого больного поддержит, до места проведет.  
    Остался в памяти обожженный Шашенок. Он ведь был мужем нашей медсестры. Лицо такое бледно-каменное. Но когда к нему возвращалось сознание, он говорил: «Отойдите от меня. Я из реакторного, отойдите». Удивительно, он в таком состоянии еще заботился о других. Умер Володя утром в реанимации. Но больше мы никого не потеряли. Все лежали на капельницах, делалось все, что было можно.  
    В работу по обработке больных включились и наши хирурги А. М. Бень, В. В. Мироненко, травматологи М. Г. Нуриахмедов, М. И. Беличенко, хирургическая сестра М. А. Бойко. Но под утро все абсолютно вымотались. Я позвонила начмеду: «Почему больных на станции не обрабатывают? Почему их везут сюда «грязными»? Ведь там на АЭС есть санпропускник?». После этого наступила передышка минут на 30. Мы за это время успели разобрать кое-какие личные вещи поступивших. И где-то с 7.30 утра к нам стали привозить уже обработанных и переодетых больных.  
    В 8.00 нам пришла смена, а к вечеру самые тяжелые больные были отправлены в Москву».  
    Задействованный персонал медиков отдал все силы для спасения людей. Врач Белоконь сам из последних сил добрался со станции до больницы, где его немедленно уложили с теми же симптомами, что и у тех, кого он отправил сюда до этого. На пределе сил работала на АЭС фельдшер М. М. Сергеева, дежурившая в ту ночь в здравпункте административно-бытового корпуса №1 станции.  
    И все-таки, как и при локализации аварии, так и при оказании помощи пострадавшим, тесно переплелись самоотверженность персонала и неготовность соответствующих служб встретить такую беду. Почему сначала не действовал санпропускник самой атомной станции? Почему не сработала в полном объеме система обработки больных на случай массового поражения людей? Да и саму методику оказания первой помощи в случае радиационного поражения удалось применить не сразу и не полностью. Это вопросы в адрес руководителей медицинской службы. Лишь благодаря мужеству и самоотверженности рядовых медицинских работников, водителей «Скорой помощи», пренебрегших во имя дела опасностью, удалось поддержать пострадавших на первом этапе их лечения.  
    Это еще один урок, который преподал нам Чернобыль. 

Как действовали в  первые часы аварии руководители Чернобыльской  атомной электростанции?  

Директор ЧАЭС В. П. Брюханов прибыл на станцию около 2 ч ночи. Сообщение об аварии он получил  не в установленном для такого случая порядке – с помощью  автомата на телефонной станции. Эта система, как уже говорилось, в полной мере не сработала. Был обычный звонок на квартиру от начальника химического цеха.  
    Добрался до станции на служебном автобусе, оборудованном рацией. По ней Брюханов и связался с АЭС, приказал дать оповещение об аварии и объявить так называемую общую готовность. Однако это распоряжение не было в полной мере реализовано. Далеко не все, кому было положено, узнали о случившемся своевременно.  
    На АЭС директор, являющийся одновременно руководителем гражданской обороны станции, дал команду открыть подземное убежище. В нем и расположился штаб по борьбе с аварией. Директор доложил о случившемся в Киев и в Москву. Информация его выглядела примерно так. Да, была авария, но характер ее, масштабы пока неизвестны. Он старался не поднимать паники.  
    А первое, что ему требовалось сделать практически, - это выяснить, насколько опасны для жизни и здоровья людей (не только на станции, но и в городе) последствия аварии. Следовательно, требовалось немедленно произвести дозиметрическую разведку. И уже исходя из результатов принять решение. Кстати, директор обладал в данной ситуации большими полномочиями. Он даже мог объявить и провести эвакуацию своих работников и их семей за пределы города. Или же, если этого требует обстановка, оповестить людей о необходимости принятия тех или иных мер защиты. Например, закрыть окна и форточки. Не выходить без надобности на улицу, особенно детям.  
    Все зависело от собранности, энергии руководства станции, точного знания радиационной обстановки. Но состояние Брюханова походило на шоковое. Работу по сбору у дозиметристов сведений об уровнях радиации и составлению соответствующей справки взял на себя секретарь парткома ЧАЭС С. К. Парашин, который прибыл в убежище примерно в 2 ч 15 мин. Приехавший вместе с ним начальник штаба гражданской обороны станции С. С. Воробьев, вооружившись мощным прибором, поехал на своей личной машине производить измерения.  
    Руководство атомной станции собирало свои силы постепенно. Только в 4 ч утра, например, Рогожкин позвонил главному инженеру Фомину на квартиру и доложил о случившемся. Где-то в 4 ч 30 мин прозвенел звонок в квартире заместителя главного инженера станции по науке и куратора отдела ядерной безопасности М. А. Лютова. Но разговор прервался, и он сам уже выяснял по телефону, не произошло ли чего.  
    На станции вовсю бушевал пожар, десятки людей уже оказались в медсанчасти, а некоторые ответственные руководители еще и не знали о беде, прибыли на место событий примерно к 5 ч утра. 

Каким образом производилась первоначальная оценка радиационной обстановки на территории Чернобыльской АЭС и в прилегающей к ней зоне?

Первые измерения  проводились дозиметрическими приборами, которые по своим пределам измерений  не могли дать полной объективной информации об уровнях ионизирующего излучения.  
    Поэтому требовалось срочно достать другие приборы и выяснить реальную обстановку. Кроме того, в таких условиях помимо общих необходимы были и индивидуальные замеры, то есть каждый из работников, находящихся в опасной зоне, обязан иметь личный прибор. Они бывают разные. Одни прикалываются к одежде, как брошка, другие – прикрепляются к карману, как авторучка. Такой «карандаш» имеет небольшое окошечко, глядя в которое можно сразу узнать полученную дозу облучения. Такие дозиметры на станции имелись, но находились под замком и, кроме того, не были подготовлены к работе.  
    Директор станции, несмотря на то что в его подчинении находилась специальная служба дозиметрического контроля, все-таки поручил составить отчет об уровнях радиации не ей. Это сделал секретарь парткома, который находился рядом с директором.  
    Информация, представленная дозиметристами АЭС, носила сравнительно спокойный характер. Ее давали на основании измерений маломощных приборов. Так был подготовлен документ, из которого следовало, что уровни радиации действительно повышены, но не до такой степени, чтобы объявлять общую тревогу, проводить какие-то массовые предупредительные мероприятия. Данные же срочно запрашивали различные инстанции. А когда оформляли согласно требованиям делопроизводства справку, то в качестве основного ее исполнителя Брюханов почему-то назвал не секретаря парткома, а главного инженера Фомина, который к тому времени еще и не знал об аварии. Поэтому вплоть до судебного процесса, где подробно разбиралась подобная ситуация, последний считался виновником дезинформации.  
    Закономерно спросить: может быть, руководство станции действительно не знало реального положения дел? Это не совсем так. Объективной информацией располагал, например, начальник штаба гражданской обороны ЧАЭС Воробьев, который, как уже говорилось, приехав на станцию на личной машине, на ней же отправился проводить замеры. И выявил с помощью уже соответствующего по своим параметрам прибора, что во многих местах уровни радиации очень высокие и являются опасными для жизни людей.  
    Брюханову об этом было доложено. Но тот сослался на то, что у него есть специальная дозиметрическая служба. Представители же отдела техники безопасности сообщали Брюханову совершенно иные, заниженные данные.  
    Возникла спорная ситуация. Чтобы проверить все на месте, в район 4-го энергоблока направили специалистов. Но, побывав там, они не доложили, что реактор разрушен. Вместе с тем от других людей поступали и тревожные сообщения. Например, сведения о реакторном графите, найденном на территории энергоблока. Десятки людей уже поступили в медсанчасть. В «бункер» приходил для доклада совершенно больной Дятлов. Секретарь парткома говорил с ним минут пять.  
    В общем, оснований для того, чтобы серьезно встревожиться, было достаточно, но должных выводов не было сделано. Парашин позже так объяснил свое поведение:  
    «Мне говорили ночью, что видели графит, я не поверил. Мы все еще думали – этого не может быть. С самого начала я придумал себе модель, что взорвался не реактор, а барабан-сепаратор. Информацию о радиации получал от директора. Я в эти цифры верил».  
    В результате нарисованная Воробьевым и одним из его сотрудников карта-схема с реальными уровнями радиации бесхозно лежала на столе в убежище, а для информации в вышестоящие инстанции пошла справка, которая не отражала истинного положения дел.  
    Отсюда следовали и практические действия. В результате с территории станции были выведены далеко не все люди, без которых вполне можно было бы и обойтись. Для тех же, кто все-таки требовался на своем рабочем месте, не определили графика пребывания в опасных условиях. Не было сделано и предупреждения об опасности, чтобы утром люди не шли на работу на объекты в районе ЧАЭС. Обстановка требовала введения целого ряда ограничений как на самой АЭС, так и в городе. Но ничего этого не сделали. Утром, как всегда, на станцию приехала очередная вахта. Ехала по «грязной» дороге, хотя был и другой путь. И всех пропустили на свои места беспрепятственно. 

Действительно ли не представлялось возможным быстро определить истинный масштаб аварии? 

На тот факт, что  реактор разрушен, указывали многие обстоятельства. Скажем, интенсивное  свечение над аппаратом и высокая  температура вокруг него. Кроме того, работникам попадались разбросанные на территории АЭС блоки графита. Были и иные доказательства. Кое-кто утром даже рассмотрел поврежденный реактор в бинокль. На станции имелись и научные силы, лаборатория. Поэтому заместитель главного инженера по науке Лютов мог сделать многое для уточнения обстановки. Сам он прибыл на станцию где-то в 5 ч утра. Объехал на директорской машине энергоблок, но ничего опасного, по его словам, не заметил. Дождался выхода на работу начальника лаборатории спектрометрии, дал ему задание исследовать воду и грязь.  
    Ответ поступил лишь часам к 12 дня. Собственно, уже не ответ, а прямой диагноз аварии. Анализ показал наличие графита и реакторного топлива на территории АЭС. В пределах часа эти данные доложили Брюханову. Кроме того, Фомин лично видел куски графита в 10 ч утра.  
    Следовательно, говорить о том, что определить истинную картину аварии не представлялось возможным, нелепо. Другое дело, что подобная авария случилась впервые за всю историю атомной энергетики. Поэтому в ее возможность не верили, последствий случившегося никто не представлял. И все-таки руководители ЧАЭС явно уходили от той информации, которая говорила о серьезности положения дел. 

Что предпринималось  в первые часы после  аварии по отношению  к самому ядерному реактору? 

Прибыв на станцию, главный инженер Чернобыльской  АЭС Фомин сосредоточил свое внимание на том, чтобы охладить аппарат за счет подачи в него большого количества воды. В этом деле были задействованы  многие люди, большинство из которых  и так уже были облучены, и которые за этим занятием успели добрать смертельные дозы. 

Кроме того, вода разносила  радиоактивную грязь, она затопила подреакторные помещения, колодцы, подземные коммуникации, создавала  опасность для работы 1-го и 2-го энергоблоков. Поэтому вечером 26 апреля подачу воды прекратили. 

Насколько быстро узнали о случившемся  на Чернобыльской  атомной электростанции руководители г. Припяти, Киевской области, центральных  органов Украины  и страны? 

Практически одновременно с прибытием директора станции на место сюда же подъехали секретарь Припятского горкома партии и председатель горисполкома. Чуть позже прибыл и секретарь Киевского обкома партии. Министерство энергетики УССР и СССР также были быстро информированы о факте аварии.  
    Воробьев со своей стороны дозвонился до начальника штаба гражданской обороны области, объяснил ситуацию, хотя Брюханов и запретил распространять сведения о высоких уровнях радиации. Однако в штабе ГО должным образом не отреагировали на это сообщение и ограничились направлением на ЧАЭС специальной группы для проверки дозобстановки, которая прибыла в 7 ч утра. Сам начальник штаба ГО области уехал совсем в другую сторону проводить какие-то «ответственные» учения.