Социально-политические и экономические условия

1 

Конкретные  социально-политические и экономические  условия на том или ином этапе  общественного развития непременно находят отражение в различных  формах общественного сознания, господствующей идеологии, общественных науках и т. д. 

История отечественного государства и права как наука  историко-теоретическая, изучающая  возникновение и развитие типов  и форм государства и права  народов России на протяжении их исторического  времени существования, в той  или иной степени зависит от названных  условий. Так, господство большевистской (а затем коммунистической) идеологии нашло прямое отражение, во-первых, в структуре курса «История отечественного государства и права» как учебной дисциплины: количество отводимых часов на изучение истории с момента становления Древнерусского государства и права до октября 1917 г. практически приравнивалось к количеству часов, отводимых на изучение истории государства и права советского периода. 

Во-вторых, это отразилось и на подлежащих изучению вопросах. Так, победа большевиков в первые годы советской власти предположила резко негативное отношение ко всем другим политическим партиям, блокам и  направлениям послереволюционной России, а исходя из этого, может быть, и  не совсем адекватную действительности оценку их роли и значения в историческом процессе. Отделение церкви от государства  и массовая атеистическая пропаганда логически обусловили ущемление  роли и значения православной церкви в становлении и развитии Древнерусского, а затем и Российского, государства.  

Объективность изучения дисциплины требует включения в  нее ряда актуальных вопросов, связанных  с принятием Русью христианства. Вместе с новой религией на языческую  Русь приходят византийские законодательные  акты, содержащие фундаментальные основы церковно-византийского права, основанные прежде всего на Своде законов Юстиниана. Вскоре за их распространением начинает внедряться институт церковных судов, имеющий довольно широкую компетенцию: за определенные противоправные деяния (в том числе и уголовные преступления) церковному суду подлежат практически все сословия древнерусского государства. И если княжеская судебная практика строится на нормах Русской Правды, то митрополит и епископы руководствуются при производстве суда прежде всего Кормчими книгами (как результатом рецепции византийского, а точнее, древнеримского права) и церковными Уставами первых русско-христианских князей (как результатом самостоятельной церковно-законодательной деятельности). 

Однако до настоящего времени в историко-правовой науке  до конца не раскрыты место, роль и  значение византийского канонического  права в системе древнерусского права, механизм производства церковного суда, виды наказаний и процесс  их реализации. В литературе не отражается возможное противоречие в понимании  цели и видов наказания: если Русская  Правда, по утвердившемуся мнению, эволюционно  заменяет кровную месть (а по существу – наказание смертью и членовредительством) всевозможными видами денежных штрафов, то римское право за отдельные  виды преступлений в качестве наказаний  признает и первое, и второе. Неясен и сам процесс исполнения наказания, наложенного церковным судом. Остается без внимания и вопрос о наличии (или отсутствии) «священной инквизиции»  в истории Русского государства, довольно широко распространенной в  средневековой Западной Европе. 

Сложившийся в советский  период историко-правовой подход в  исследовании зарождения и развития древнерусского права концентрирован в основном на становлении норм светского  права. Находит свое дальнейшее развитие модель (довольно основательно разработанная  еще в XIX в. Ф. М. Владимирским-Будановым [1995]), основывающаяся на трех последовательно формирующихся источниках права: обычае, судебной практике русских князей раннего периода и нормативном акте. Согласно обычаям реализовывалась княжеская судебная практика, которая в свою очередь создавала определенный судебный прецедент, что в дальнейшем и нашло отражение в нормативном акте – Русской Правде. И логическим завершением этой цепи явилось утверждение древнерусского права как права «обычного» (то есть основанного на обычае). Рассмотренная модель является несколько односторонней, так как не учитывает одного существенного фактора, который приводит к утрате целого звена цепи: Русь изначальная – Русь языческая, и, по-видимому, языческие обычаи не могли в полной мере трансформироваться в нормы Русской Правды. Таким связующим звеном между княжеской судебной практикой и письменным нормативным актом (Русской Правдой) явились нормы византийского церковного права, «заимствованные» из Царьграда Киевской Русью после принятия христианства. Безусловно, речь не может идти о полном «заимствовании», как и о полном вытеснении, христианством язычества из Руси (по сей день в народе уживаются древнеязыческие и православные праздники – Рождество и Масленица, Пасха и Иван Купала и т. д.). И поэтому вполне удачно обозначение Владимирским-Будановым этого заимствования как рецепции византийского права. Русь рецептировала, то есть частично перенесла и адаптировала к своим языческим обычаям нормы византийского церковного права. При этом обычаи, противоречащие основным постулатам христианства, стали считаться противоправными и постепенно были устранены.  

Историко-правовая наука  вполне определенно обозначает византийские источники рецептирования – Номоканон, Эклогу, Прохирон и результат рецепции на Руси – Кормчую книгу. При этом наиболее распространенной стала точка зрения, согласно которой первым связующим звеном проведения в русскую жизнь юридических воззрений Византии явился Номоканон Иоанна Схоластика (сборник церковно-гражданских законов и постановлений императоров о церкви), к тексту которого русские переписчики стали постепенно добавлять и другие византийские нормативные акты, основанные на переработке сборника законов Юстиниана, составленного в первой половине VI в.: 1) Эклогу («избранные законы») императора-иконоборца Льва Исаврянина (встречается Льва Исаврийского, Исавра) и Константина Копронима, в которой в полной мере проявилось влияние христианства – правовые положения (особенно нормы брачно-семейного права) обосновывались библейскими текстами. Время издания Эклоги в разных источниках различно: 726 г.; 739–741 гг.; 2) Прохирон («Градский закон»; Ручная книга законов) императора Василия I (Македонянина) (870– 878 гг.; 879 г.) был издан вместо отмененной (прежде всего по политическим соображениям) Эклоги. На Руси эти законодательные акты получили название Кормчей книги. 

Однако изучение письменных источников прошлых веков  позволяет несколько расширить  данное видение. Так, митрополит Макарий (1995), в своем многотомном труде «История Русской церкви» рассматривая первоначальное церковное законоположение в России, обращает внимание на то, что на время принятия христианства Русью в Византии уже существовал полный свод церковного законоположения, который включал в себя в том числе и Номоканоны. При этом свод включал в себя как вышеназванный Номо-канон, составленный в VI в. патриархом Иоанном Схоластиком (565–578 гг.), так и Номоканон, составленный в более позднее время (в 883 г.) другим Царьградским патриархом – Фотием. И не вызывает никакого сомнения, что Русь, рецептируя византийские церковно-нормативные акты, использовала Номоканон и VI в., и IX в. Структура обоих документов была идентична: они состояли из двух частей – канонов (κάνων) и узаконений (νόμος). Каноны представляли собой исторически сложившиеся культово-церковные правила и положения, а узаконения (или указы) являлись гражданско-правовыми актами по церковным делам, основанными прежде всего на Своде законов Юстиниана.  

Не сомневаясь в  полном заимствовании Русью первой части Номоканонов, Макарий задает вопрос: «…принял ли равноапос-тольный просветитель России (князь Владимир. – В. Г.) вместе с церковными правилами и гражданские постановления греческих государей на пользу Церкви, которые были заимствованы преимущественно из закона Юстинианова и составляли вторую часть Номоканонов Схоластикова и Фотиева?» Сам же он и отвечает следующим образом: «Мудрые советники, надобно полагать, объяснили князю, что греко-римские законы… было бы бесполезно принять во всей целостности для России, а что лучше на основании Номоканона сделать из них только извлечение и отчасти дополнить это извлечение соответственно потребностям… народа русского» (Макарий 1995: 83). Таким образом, по мнению митрополита, и появился Церковный устав князя Владимира, утвердивший церковную юрисдикцию.  

Однако известный  русский историк конца XVIII – начала XIX в. Н. М. Карамзин отрицал сам факт существования этого устава, рассуждая  следующим образом: «сей устав есть подложный – и вот доказательство: там Владимир пишет, что патриарх Фотий дал ему первого митрополита Леона; а Фотий умер за 80 лет до сего великого князя» (Карамзин 2000: 158–159). 

Точку зрения Н. М. Карамзина  во второй половине XIX в. поддержал и  дал собственное ее обоснование  профессор Московской духовной академии Е. Е. Голубинский (1997: 399–405), который  отрицал не только авторское происхождение  Устава князя Владимира, но следующего за ним Устава князя Ярослава. При  этом Е. Е. Голубинский выдвинул ряд, стоит отметить, не лишенных определенной логики аргументов, отрицающих подлинность  происхождения этих уставов. По мнению Е. Е. Голубинского, Устав не мог быть написан князем Владимиром по ряду обстоятельств, из которых определенный познавательный интерес представляют следующие: 1) если бы Устав был подлинным, то с учетом его значения сохранился бы в более конкретном, приближенном к авторскому виде, а не в переделанных в более позднее время редакциях; 2) десятина была дана не одной только церкви Богородицы, как это обозначено в Уставе, а всем епархиям Киевской Руси; 3) все списки Устава предоставляют епископам право заведования больницами, гостиницами и странноприемницами, которых в то время на Руси еще не было. В отношении последнего аргумента историк начала ХХ в. А. Е. Пресняков писал следующее: «Упоминание о благотворительных учреждениях могло быть простым переносом греческой формулы и греческой практики, имевшей для духовенства на Руси значение привычной программы, плана действий» (Пресняков 1993: 490). 

Рассматривая Устав  князя Ярослава, Е. Е. Голубинский  рассуждал следующим образом: «…если Владимир имел намерение написать устав, то с какой стати он не сделал этого сам, а поручил устно  или письменно Ярославу, которого он вовсе не прочил в свои преемники? И почему Ярослав исполнил бы волю отца не в начале правления, а только под самый конец его?» И на собственный вопрос ответил следующим  образом: «…составители его не знали  о существовании мнимого устава Владимира…» 

Голубинский заключал: вероятно, следует думать, что уставы были сочинены в Новгороде, так как  в Новгороде западные церковные  порядки могли стать известными сначала от явившихся туда католических священников, переодетых заморскими купцами, что случилось не позднее второй половины XII в., а потом от немцев, во второй половине XII в. поселившихся в соседней с Новгородской областью Ливонии, причем в ближайшей к Новгородской епархии в 1219 г. была открыта католическая епархия.  

По мнению другого, не менее видного, ученого XIX–XX вв. – В. О. Ключевского (2000), сама Русская Правда и явилась результатом рецепции (в сочетании с Законом Русским) и изначально имела действие только в сфере церковной юрисдикции. Необходимость же в появлении письменного нормативного акта и была обусловлена недостаточностью обычаев и судебной практики при ведении суда. «Итак, – заключал Ключевский, – Русская Правда есть памятник собственно древнерусской кодификации, а не древне-русского законодательства». В определенной степени близка В. О. Ключевскому и позиция С. Ф. Платонова (1917), который отмечал: «Так как Русь приняла веру из Византии, то все новое, что пришло вместе с верою, имело византийский характер и служило проводником византийского влияния на Русь». Но письменным нормативным актом, предназначенным для производства церковного суда, Платонов считал не Русскую Правду, а особый сборник «законов Номоканона, получившего на Руси в болгарском переводе название Кормчей книги», что, по-видимому, больше соответствует действительности.  

Итак, попытаемся в  этом разобраться. Князь Владимир Святославович, сын Святослава и внук Игоря Рюриковича, находится на Киевском престоле с 980 г. по 1015 г. В 988 г. Русь, а точнее, население  города Киева, принимает православие. Таким образом, теоретически можно предположить, что и Устав должен был бы обозначить свое существование в X–XI вв. Но первые его списки относятся к XIII в. Более того, митрополит Макарий (1995: 84) выделил три его редакции: краткую, среднюю и обширную, отмечая, что «краткой нам известны три списка: № 1 по летописи, составленной, как догадываются, в начале XIII в.; № 2 по Кормчей 1493 г.; № 3 по Кормчей XV или XVI в. Все эти три списка имеют между собой небольшое различие. Средней (редакции) известны четыре списка: № 1 по Кормчей, скопированной с Кормчей XIII в. (1286); № 2 по приписке, сделанной к той же Кормчей в XVI в.: оба сходны между собою, кроме некоторых выражений и того, что в последнем недостает нескольких начальных строк; № 3 по Кормчей XV или XVI в.; № 4 по Кормчей XVI или XVII в.: довольно различаясь от двух первых, сходны между собою почти до буквы. Наконец, обширной редакции известны семь списков: № 1 по Кормчей XIII в. (ок. 1280 г.); № 2 по Кормчей XVI в.; № 3 по летописи XV в.; № 4 по Сборнику XVI в.; № 5 по Кормчей XVI в.; № 6 и № 7 по Кормчим XVII в. Все эти списки различаются между собою небольшими разноречиями, кроме второго.  

Известен, правда, еще  один список, который составляет собою  четвертую, обширнейшую редакцию устава Владимирова, но так как этот список, по свидетельству его слога и  содержания, несомненно, составлен вновь в XVII в. при патриархах и есть не более как произвольное, витиеватое и по местам уродливое распространение того, что содержится в списках обширной редакции, то, не останавливаясь на нем, мы ограничимся рассмотрением только трех первых редакций, из которых каждая, по крайней мере одним из списков своих, восходит к XIII столетию, и покажем их общий состав и содержание, потом их особенности и отличия, наконец, выразим свое мнение об их относительном достоинстве».