Следствие и суд над декабристами

   Следствие

   Следствие было сосредоточено не на идеологии  декабристов, не на их политических требованиях, а на вопросе цареубийства.

   Поведение декабристов на следствии было различно. Многие из них не проявили революционной  стойкости, потеряли почву под ногами, каялись, плакали, выдавали товарищей. Но были случаи и личного геройства, отказа давать показания и выдавать заговорщиков. В числе стойких и державших себя с достоинством были Лунин, Якушкин, Андреевич 2-й, Петр Борисов, Усовский, Ю. Люблинский и другие. Пестель сначала отвечал на все вопросы полным отрицанием: «Не принадлежа к здесь упоминаемому обществу и ничего не знав о его существовании, тем еще менее могу сказать, к чему стремится истинная его цель и какие предполагало оно меры к достижению опой»,— отвечал он, например, на вопрос о цели тайного общества. Позже, многими выданный, он был вынужден давать подробные ответы.

     «Я никем не был принят в число членов тайного общества, но сам присоединился к оному,— гордо отвечает следователям декабрист Лунин.- Открыть имена их [членов] почитаю противным моей совести, ибо должен бы был обнаружить Братьев и друзей».

   Замечательно  одно место следственного дела Михаила Орлова. Даже под  арестом,  во время допросов, прорвалась у него внезапно мысль о том, что восстание могло бы победить при других обстоятельствах. На вопрос, почему он не выдал заговорщиков, хотя знал об их планах и даже в самое последнее время, Михаил Орлов ответил: «Теперь легко сказать:  «Должно было донести», ибо все известно и преступление совершилось. Но тогда не позволительно ли мне было, по крайней мере, отложить на некоторое время донесение. Но, к нещастию их, обстоятельства созрели прежде их замыслов и вот отчего они пропали». Набранные курсивом слова Николай I дважды подчеркнул,  а  над  словами    «но    к    нещастию»    поставил одиннадцать восклицательных знаков, причем справа, на полях около этого места поставил еще один, дополнительный — двенадцатый — восклицательный    знак    огромного размера.

   Но  вместе с тем многие следственные дела декабристов содержат многочисленные покаянные обращения к царю и  членам комиссии, слезливые письма раскаявшихся «Преступников», клятвы заслужить прощение. Почему так много членов общества не проявили стойкости? Ответ представляется ясным. За заключенными в Петропавловской крепости участниками восстания 14 декабря не стояло революционного класса. За стенами тюрьмы они не чувствовали опоры, и многие упали духом. В тюрьме происходили и случаи самоубийства (так, разбил себе голову о стену тюремной камеры декабрист Булатов). Заковывание «в железа» было формой физической пытки (других форм, по-видимому, не применяли), но не менее тяжелы были и моральные пытки — запугивание, обнадеживание, влияние на семью, угрозы смертной казни и пр.

   Царские власти были заинтересованы в широком  оповещении дворянского общества  о  якобы   «глубоком   раскаянии»  заключенных, признающих-де ошибочность  выступления и восхваляющих  милосердие  царской власти. Между прочим, для этой цели широко распространялся через полицию и губернскую администрацию один документ, представлявший  собой  объединение  трех   писем — предсмертного письма Рылеева к жене, письма декабриста Оболенского к отцу и покаянного письма Якубовича, также к своему отцу. Все три письма распространялись правительством  официальным путем:  об этом  ярко свидетельствует   особое   «дело»   канцелярии  петербургского гражданского губернатора, в котором эти покаянные письма  аккуратно подшиты   к   официальным   сообщениям   о следствии  и суде,  выдержкам   из  сенатских   ведомостей и пр.

   Во  время следствия очень быстро — при первых же допросах - прозвучало имя А. С. Пушкина. Открылось, какое  огромное значение имели для декабристов его стихи. Немало вольнодумных стихов — Рылеева, Языкова и других известных и безвестных поэтов — нашлось при обыске и было записано при допросах. Открылись неизвестные армейские поэты (Жуков и др.), сочинявшие стихи в подражание Пушкину и Рылееву.

   Николай 1 особенно боялся стихов; они   могли   легко распространиться,  их  могли  списать или   запомнить   наизусть даже  писцы Следственной  комиссии.  Поэтому  во время следствия  царь отдал приказ, который  никогда  не забудет история русской литературы:  «Из дел  вынуть и сжечь все возмутительные стихи». Приказ был выполнен, стихи были сожжены; среди  них, вероятно,   было   много произведений, так и оставшихся  нам  не известными,  немало  и   пушкинских   стихов.   Случайно   уцелела   запись лишь одного пушкинского стихотворения  «Кинжал».  Его записал   на  память   по требованию  следствия   декабрист Громнитский  (член Общества  соединенных   славян).   Бестужев-Рюмин, показал он, «в разговорах своих выхвалял сочинения Александра Пушкина и прочитал наизусть одно... не  менее вольнодумное.  Вот оно...»  Далее следовал записанный наизусть текст пушкинского «Кинжала». Его не удалось «вынуть и сжечь» согласно царскому приказу: он расположился на двух смежных страницах показаний, обороты которых были заняты важными текстами допроса, не подлежавшими уничтожению. Тогда военный министр Татищев, председатель Следственной комиссии, все же нашел выход из положения: он густо зачеркнул текст пушкинских стихов, в начале и конце поставив «скрепу» следующего содержания: «С высочайшего соизволения  вымарал военный  министр Татищев».

     «В теперешних обстоятельствах нет никакой возможности ничего сделать в твою пользу,— писал Жуковский поэту, томившемуся в ссылке в Михайловском.— Ты ни в чем не замешан, это правда. Но в бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои. Это худой способ подружиться с правительством».

   Верховный уголовный суд

   Верховный уголовный суд был создан по манифесту  от 1 июня 1826 г. и работал с 3 июня по 12 июля 1826 г. Всего в вынесении  приговоров принимало участие 68 человек. В состав суда вошли находившиеся на тот момент в Петербурге члены  Государственного совета (17 человек), сенаторы (35), члены Святейшего Синода (3) - эти категории носили название «сословий», - а также лица, специально назначенные императором (таковых было 13).

   Суд формировался в соответствии с традицией, сложившейся в России еще в XVIII в., когда крупнейшие политические процессы, такие как дело Гурьева и Хрущева (1762), дело Мировича (1764), дело Пугачева и его сподвижников (1775), подлежали ведению особых судов в составе виднейших сановников империи, назначаемых монархом. Собственно юридической квалификации от этих "судей" не требовалось. Они давали оценку деяниям подсудимых на основе подготовленных для них справок о существующем законодательстве и прецедентах, а также собственных представлений о степени опасности преступления и адекватном наказании. Затем приговор поступал на высочайшую конфирмацию, обычно означавшую некоторое смягчение наказаний вообще и в особенности для второстепенных подсудимых. Таким образом, вырабатывая свою шкалу наказаний, суд изначально исходил из того, что предложенные им меры могут быть изменены. Невозможно с полной уверенностью определить, в какой степени сознание этого влияло на судей, однако следует отметить наличие атмосферы некоторой неопределенности, в которой протекала их деятельность.

   На  момент деятельности Верховного уголовного суда систематизация и кодификация действующего законодательства России еще не была завершена. Формально продолжало действовать Соборное Уложение 1649 г., согласно которому едва ли не все подсудимые подлежали смертной казни и вопрос стоял только о способе экзекуции. Действовавшие петровские законы (Воинский регламент, Морской устав и др.) отличались такой же суровостью. Кроме того, петровское законодательство ввело такое специфическое наказание, как политическая смерть - полное лишение человека правового статуса («ошельмованного» нельзя было только убить). Поскольку действующее уголовное право строилось на разграничении степеней потери правового статуса, во второй половине XVIII в. была введена мера, промежуточная по отношению к политической смерти - лишение прав состояния, которое также предусматривало прекращение имущественных и семейных отношений, однако без «шельмования». Главным же отличием политической смерти от лишения прав состояния, также подразумевающего потерю сословного статуса, оставались элементы позорящего наказания (возведение на виселицу, положение головы на плаху). Обе эти меры (политическая смерть и лишение прав состояния) первоначально подразумевали ссылку на каторжные работы, а к началу XIX в. и ссылку на вечное поселение в Сибирь. Эти наказания не были четко разграничены в законодательстве; не было ясно определено, являются они самостоятельным наказанием или предшествуют другим. В большинстве случаев они применялись в качестве составных частей сложных комплексных мер наказаний, конструирование которых всецело отдавалось на усмотрении суда. Поэтому не случайно в ходе работы Верховного уголовного суда возникало большое количество вариантов наказаний, предлагаемых отдельными судьями, что весьма затрудняло итоговые подсчеты и принятие окончательного решения. Это заставило организаторов суда прибегнуть к так называемому «рейтинговому» голосованию, то есть принимать решение не абсолютным большинством голосов, а большинством, высказавшимся за ту или иную меру или близкие по содержанию меры.

   Что же касается юридической подготовки членов суда, то она по-прежнему оставалась низкой. Большинство сановников знакомились  с юридическими нормами уже в  процессе службы. Становление правового  сознания этих людей приходится на конец XVIII в. - на период господства «казуального» мышления, нацеленного на разрешение конкретного, изолированного случая. Переход к современному типу правового мышления еще только начинался. Все это создавало большие трудности при определении наказаний большому числу подсудимых, степени вины которых значительно различались и деяния которых зачастую не подходили ни под один из известных прецедентов.

   Вынесение приговоров по делу декабристов происходило  в несколько этапов. Первоначально  выделенная из состава суда Разрядная  комиссия определяла количество разрядов, на которые соответственно тяжести вины распределялись подсудимые, и производила предварительное распределение подсудимых по разрядам в соответствии с составом преступления. После этого суд принимал предложенное количество разрядов и на основании материалов, полученных от Верховной следственной комиссии и проверенных Ревизионной комиссией, выносил приговоры сначала по каждому разряду в целом, а затем, в целях уточнения индивидуальных мер наказания, - по каждому подсудимому в отдельности. В завершение всего приговор поступал на утверждение Николаю I.

   Согласно  манифесту, монарх «вверил» Верховному уголовному суду участь обвиняемых и  объявил, что «по поднесении... доклада  приговор оного со всеми обстоятельствами будет предан во всеобщее известие». Ознакомившись с манифестом, часть судей решила, что вынесенный ими приговор будет окончательным, «другие же, вероятно, сожалея преступных, толкуют, что после приговора верховного судилища, непременно последует особенная высочайшая конфирмация, вероятно, облегчающая участь виновных», третьи «полагали» манифест «не совсем ясным». Автору цитированного донесения сенатору Болгарскому, одному из наиболее суровых судей, уже на одном из первых заседаний стало ясно, что часть его коллег сочувствует подсудимым и надеется на смягчение приговора при конфирмации.

   Исходным  материалом для исследователей деятельности Верховного уголовного суда над декабристами обычно служили итоговые протоколы  заседаний, опубликованные в 1980 г. в XVII томе «Восстания декабристов». Они составлялись делопроизводителями суда по окончании каждого заседания и утверждались членами суда в начале следующего заседания. Именно эти протоколы становились основой для подсчетов и окончательного определения приговора по каждому разряду или подсудимому. Однако эти материалы обладают лишь относительной ценностью. Они содержат ряд ошибок (например, один из судей был пропущен, другой вписан дважды, третий предлагал совсем не ту меру, которая оказалась зафиксированной в протоколе), но главное в том, что они, представляя интерес в качестве официального обоснования принимаемых судом приговоров, однако в недостаточной степени отражают сложность процесса принятия решений, в частности, внутреннюю борьбу группировок в суде. Разнообразие предлагаемых членами суда формулировок и вариантов наказаний значительно нивелировано.

   Важнейшими  из материалов первичного голосования являются так называемые баллотировочные листы, посредством которых, собственно и осуществлялось голосование. Баллотировочные листы представляют собой изготовленные типографским способом списки членов суда, по всей видимости, соответственно местам, занимаемым ими за столом (об этом говорят пометки на листах «правой стороны в первой половине», «левой стороны во второй половине» и т.п.). Первыми в каждом списке перечислялись члены Государственного совета или Синода, замыкали его сенаторы (это размещение не совпадало с тем, что наблюдали декабристы при объявлении приговора; тогда члены суда сидели по «сословиям»). В эти списки судьи должны были собственноручно вписывать предлагаемые ими наказания. Таким образом, первичные материалы каждого голосования представлены четырьмя баллотировочными листами (два по «первой половине» и два по «второй половине»).

   Вторым  типом первичных материалов голосования являются отдельные записки с указанием предлагаемых мер наказания, подававшиеся некоторыми членами суда, по какой-то причине не пожелавшими зафиксировать свое мнение в общем порядке. Эти записки составлялись собственноручно и скреплялись подписями. Собственно говоря, подача подобных записок представляла собой нарушение утвержденных императором 1 июня 1826 г. «Дополнительных статей обряда в заседаниях Верховного уголовного суда», гласивших: «Мнения членов, с большинством голосов не согласных, означаются в протоколе; каждому остается полная свобода изъявлять их, но письменные мнения не допускаются». Что заставило организаторов процесса пойти на это нарушение, остается неизвестным. Популярность особых записок увеличивалась с каждым следующим голосованием, так что баллотировочные листы по последним разрядам выглядят значительно менее заполненными, чем по первым.

   Наряду  с индивидуальными записками  появляются и такие, в которых  ряд судей ставили свои подписи  под мерой, предложенной одним из них, вступающим в данном случае в роли лидера некоторой группы единомышленников. Тем не менее, некоторые члены суда, присутствовавшие на заседаниях, не зафиксировали своего мнения ни в баллотировочных листах, ни на особых записках. В таких случаях авторы настоящей работы были вынуждены пользоваться, за неимением лучшего, рабочими сводными таблицами мер наказаний, предлагаемых по каждому разряду. Эти таблицы составлялись делопроизводителями после заседаний суда, а на их основе были написаны черновики итоговых протоколов.

   Следует заметить, что судьи могли узнать мнения друг друга по ходу обсуждения на заседании, в кулуарных разговорах, по баллотировочному листу, на котором каждый мог прочитать предложение своего коллеги, но результаты голосования по каждому разряду в течение всего дня им были неизвестны. Если вспомнить, что наказания разрядам были определены в один день, а протоколы составляли вечером и ночью - к следующему заседанию, то станет ясным, что гибко реагировать на какие-либо отклонения в работе суда его организаторы, не имея необходимой информации, были просто не в состоянии - только задним числом. Это значит, что судьи, по сути, получили полную «свободу мнений». Работа по корректировке «предварительного приговора» и подгонке его к желательному результату (а такие возможности были, в том числе и высочайшая конфирмация) развернулась уже после того, как судьи вечером 29 июня разъехались по домам.