Русский портрет первой половины XIX века

      Позже он пишет пару картине «Утро» - «Полдень». Она отчасти автобиографична. Полдень – апогей дня и вместе расцвет человеческой жизни. Ему самому под тридцать, он сам чувствует себя на вершине сил, когда кажется, что нет для тебя невозможного, все под силу – он и сам сейчас в поре полдня. Зенит дня, зенит жизни природы. От женщины, любующейся сочной гроздью, веет безудержной радостью бытия. Зенит человеческой жизни – в символическом слиянии бытия природы и человека сущность новаторского замысла Брюллова. Русская живопись пока не знала ничего подобного. Но как часто случается, смелость и новизна вызвали единодушное неудовольствие Общества и публики.

      Главным произведением итальянского периода  Брюллова стала знаменитая  картина  «Последний день Помпеи». Огромное, содержавшее  свыше тридцати человеческих фигур, полотно было написано как бы единым дыханием – менее чем за год. Выставленная в Риме, картина сразу же покорила всех.

      § 3. Любовь всей его жизни.

      Однажды, в 1827 году, Брюллов был в гостях. В разгар вечера в гостиную стремительно вошла статная женщина лет  двадцати пяти, с широко расставленными огненными глазами, бледным лицом в обрамлении черных локонов. Едва взглянув на гостью, Брюллов замер: в зрелой красоте вошедшей, в чертах лица, в округлой полноте обнаженных рук было что-то от его героини «Полдня». Вся она показалась ему живым воплощением идеала женской красоты, который давно жил в его воображении. Встретить  во плоти свой идеал – не многим художникам выпадало в жизни такое счастье. В них было много общего – независимость, молодая уверенность в себе. Юлия богата и знатна, Карл блестяще талантлив, его слава растет день ото дня. Она была одна, и он нуждался в близком друге. Вскоре пространство вокруг Карла целиком заполнила только Юлия Самойлова. Она сопровождала его в путешествиях по Италии. В письме к Александру Брюллову она даже пишет, что они с Карлом решили соединить свои жизни. Графиня была единственной настоящей любовью Карла на протяжении всей жизни. Уж больше никогда не дано ему будет испытать это слитное чувство восторга и вместе верной, почти мужской дружбы, которые дарила ему графиня. В ней его влекло и еще одно редкое свойство – от сердца идущая доброта.

        Брюллов писал портреты Самойловой множество раз. Не только потому, что любил, но оттого что она отвечала его представлениям о женской красоте: впечатления, сложившегося в его воображении от типа итальянских красавиц, сливались с чертами Самойловой, образуя тип особенной «брюлловской» женщины, что прошествует почти по всем его композициям последних лет пребывания в Италии.  

      Черты Самойловой художник придает сразу нескольким героиням «Помпеи», они есть в эскизе «Нашествие Гензериха на Рим», те же черты присущи и образу Вирсавии. Портреты Самойловой стали лучшими творениями Брюллова в жанре портрета-картины. Он изобразил ее в виде «Дамы, спускающейся в гондолу», в портрете с Джованиной  Паччини, ее воспитанницей, и арапчонком-слугой. В поздние годы он покажет ее покидающей маскарад в позиции бегущей красавицы с арапкой и воспитанницей. Создавая этот портрет, художник воскресил чувство восторженности, которое охватило его, когда он впервые увидел Самойлову входящей в гостиную.

      Критик  А.Бенуа писал: «Брюллову удалось, вероятно, благодаря особенному отношению  к изображаемому лицу, выразить столько  огня и страсти, что, при взгляде  на них, сразу становится ясной сатанинская прелесть его модели»^*. 

      § 4. Возвращение Брюллова в Россию.

      В 1835 году, после 12 лет отсутствия, Карл Брюллов возвратился в Россию. Он приехал в Москву, которую современники называли «очагом мысли». Там, в недрах общества, шла кипучая интеллектуальная жизнь. Кружки Сангурова, Герцена, Белинского, Станкевича объединяли лучшие умы Москвы. Имя Гегеля – «великого основоположника новейшей философии» - было у всех на устах. Встречаясь со многими москвичами, Брюллов вникал в их споры, прислушивался к разговорам противников, пытаясь разобраться – кто же прав. Для этой мыслящей Москвы приезд Брюллова был великим событием. В нем видели художника, который своим творчеством окажется мощной силой прогрессивного лагеря. Радушная Москва устраивала в честь Брюллова приемы и обеды. Он не принимал приглашения и не отказывал – его просто передавали из рук в руки.

      Все свое время Брюллов делит между  друзьями, новыми и старыми, бесконечными прогулками по Москве, и конечно же, работой. За полгода пребывания в Москве он успел сделать столько, сколько иному бы едва осилить за два года. Им было написано около 80 портретов. Многие встречи сильно повлияли на брюлловское восприятие. Среди этого множества были две, которые стоили всех остальных, - с Василием Андреевичем Тропининым, московским портретистом, и с Александром Сергеевичем Пушкиным, великим русским поэтом.

      Пушкину по душе были работы художника, да и  говорить с Брюлловым было легко  и интересно. Чуткий собеседник, схватывающий мгновенно глубокую суть сказанного, он, по словам многих современников, «чудно изъяснялся по-русски»¹. К тому же Брюллов хорошо знал поэзию, особенно Данте, Тассо или Петрарку. Художник и поэт часами говорили о живописи, о словесности российской, об отечественной истории, о Петре. У двух гениев сразу возникла небывалая духовная близость и восхищение друг другом. Брюллов до конца своих дней сожалел, что не успел портретировать своего друга.

      Очутившись  на обеде у Василия Андреевича Тропинина, Брюллов сразу и надолго  полюбил его за ровность нрава, за мудрость, доставшуюся ценой нелегкой судьбы. Старый художник отнесся с большим почтением к таланту Брюллова. Брюллов же часами, неотрывно смотрел на работы художника. Натуральность портретов Тропинина поразила Брюллова. Незатейливость, какая-то «домашность» окутывает его героев. Тропинин объясняет: « Не для парадных зал портреты – для памяти любящих». Карл, смеясь, отвечает: « Я в Москве портреты писать не буду. Мне Василия Андреевича не переплюнуть, а вторым быть не люблю»².

      Тропинин  писал в Москве портрет Брюллова. Вот это была истинная школа тропининского мастерства. Впервые Брюллов позировал такому большому и такому русскому художнику. С жадным интересом присматривался к его приемам, постигал секреты своего собрата по искусству! Вот что поразило Брюллова. Когда он смотрел на тропининские наброски с себя, ему казалось, что он глядится в зеркало, которое отражает его состояние души – боязнь Петербурга, усталость, скрываемую от посторонних, но не ускользнувшую от цепкого взгляда Тропинина. Но не меньшим уроком было и другое: на законченном портрете Брюллов выглядел таким, каким его видели восхищенные москвичи – изящный, романтически приподнятый, улыбающийся человек на фоне Везувия. Если и уцелела в его образе нота утомленности, то она выглядит как усталость от мировой славы и не более.

      Встреча с Тропининым повлияла на большую  реалистичность портретов, которые  Брюллов будет писать позже. Портрет  Алексея Перовского яркий тому пример. Здесь смешались, переплелись приемы портрета репрезентативного и интимного, камерного. Перовский сидит, опершись на подоконник. Он представлен в домашнем виде – халат, из темноты которого видна сияющая белизна сорочки, волосы не приглажены для позирования. Это портрет естественен и глубок по характеристике. Далекое эхо тропининских портретов звучит здесь негромко, но отчетливо, самое первое впечатление от работ замечательного портретиста уже дало о себе знать. Тема тропининских «Золотошвеек» и «Кружевниц» прослеживается в «Гадающей Светлане» Брюллова. Он изображает девушку в народной крестьянской одежде: тема подсказана Москвой, Русью и балладой Жуковского.

      Как ни хорошо, как ни тепло работалось Брюллову в Москве, а надо было ехать  в Петербург. Брюллову устроили пышную торжественную встречу в Академии. Его чествовали, как победителя, как великого европейского художника, принесшего славу России. Брюллов, в свою очередь, поднял тост в честь его наставников – профессоров Иванова, Шебуева и Егорова. Его старые учителя убедились – мировая слава не заглушила в их воспитаннике ни добрых чувств, ни благодарной памяти.

      В Петербурге Брюллов закрутился в  водовороте встреч и новых знакомств. Встречи с Пушкиным. Жуковским, Гоголем, свидание с любимыми братьями Федором и Александром грели сердце. До конца 1836 года, за несколько коротких осенних месяцев, он пишет несколько отличных портретов. Среди них есть два, в которых особенно глубоко обнаруживаются и душевное состояние автора, и волнующие его мысли: портрет старого доброго знакомого Василия Перовского и портрет человека, с которым судьба столкнула его только что, но который в ближайшие годы войдет в число самых близких друзей художника – Нестора Кукольника.

      Человеком честным, смелым, сочувствовавшим декабристам. Человеком. Европейски образованным, болевшим за Россию, за отечественную словесность и художества, таким Брюллов знал, почитал и любил Перовского. Брюллов отыскал и показал людям положительного героя. Он выбирает для портрета героическую тональность. Перовский показан  во весь свой значительный рост, художник сам любуется гордой статью его подтянутой, пружинистой фигуры. Перовский просто стоит, излучая собранную силу, непоколебимую твердость. Фон картины написан без натуры, «из головы», это широкая киргизская степь с едва намеченными силуэтами пасущихся коней. Этот портрет показывает, как искренне хотелось Брюллову в той тяжелой атмосфере безвременья отыскать нравственную опору, дать пример характера мужественного, стойкого.

      Образ Кукольника отражал иную сторону  души художника. «В нем все другое: вместо прямолинейности – тончайшая многосложность, вместо чистой ясности замысла – противоречивость, вместо готовности к действию – вялая расслабленность, вместо возвышенной героики – рефлексия, горький привкус сомнения»^*. Это было нечто новое в искусстве Брюллова. Современники знали его как мастера, воспевающего человека в счастливые моменты вдохновения или радостного возбуждения. Здесь и герой портрета, и сам автор впервые предстают в состоянии душевной неустойчивости, разочарования, сомнений. Такого многосложного, такого глубоко психологического, такого реального образа русская живопись до портрета Кукольника действительно не знала. Впоследствии Федор Достоевский воскресит память о портрете и о самом  Кукольнике в «Бесах»: Госпожа Ставрогина, будучи еще девочкой, учась в благородном пансионе, увидала портрет Кукольника и влюбилась в него так, что и в пятьдесят лет «сохранила эту картину в числе самых интимных своих драгоценностей»^*

      Еще одна значимая встреча ждала Брюллова в Петербурге. Это был живописец, с которым он мог говорить о  самом главном. Он старше Брюллова на целых 20 лет. Он всегда был чужд классицизму, в Академии не учился. Звали этого художника Андрей Гаврилович Венецианов. Брюллов прежде о нем не слышал, лишь теперь встретился с ним  и с его произведениями. После встречи с Тропининым, Пушкиным, Гоголем, знакомство и дружба с Венециановым стали для Брюллова еще одним источником, из которого он черпал знание сегодняшней России. И в работах, и в рассуждениях Венецианова все было для Брюллова новым и во многом – как ни различно было их творчество – близким. С жадным интересом вглядывался Брюллов в картины Венецианова. Не Аяксы и Андромеды, а русские Иваны да Марьи населяли небольшие полотна. Они не совершали легендарных подвигов – они пахали, жали, чистили свеклу, пасли скотину. Они просто жили жизнью обыкновенных людей. Венецианов стал для Брюллова своего рода учителем. В лице Андрея Гавриловича он нашел единственного петербургского мастера, который показал современникам, что же представляет собою российская действительность и люди, которые кормят всю необъятную страну.

      Влияние Венецианова прослеживается при  написании исторической картины  «Осада Пскова», где много чисто  русских персонажей. Задуманная как  реалистическое повествование о  событии из жизни отечественной  истории, как гимн народу, в процессе работы картина превратилась в произведение, созданное по рецептам академизма. Эта картина стала неудачей Брюллова.

      Он  вернулся к привычным для него парадным заказным портретам, которые  ему удавались неизменно. Он пишет портрет сестер Шишмаревых, одев их в шикарные амазонки. Портрет М.А. Бек с дочерью, князя А.Н. Голицына. В это же время он снова с большой любовью пишет портрет своей музы Юлии Самойловой с воспитанницей на маскараде. Самойлова полна спокойной и гордой уверенности в себе, в своем совершенстве. О ней хочется сказать словами Пушкина:

                                         «Она кругом себя взирает:

                                          Ей нет соперниц, нет подруг;

                                          Красавиц наших бледный круг

                                          В ее сиянье исчезает»^*.

      В 1840-е годы Брюллов создает целую  галерею портретов, каждый из которых  можно рассматривать как своеобразный портрет-размышление, раздумье о лике времени, о судьбе человеческой личности. Взятые вместе, эти портреты составляют своего рода автобиографию русской интеллигенции. Это портреты М.П. Волконской, певицы А.Я. Петровой, актера В.В. Самойлова, А.Н. Струговщикова, В.А. Жуковского.

      Но  лучшей главой в этой книге стал автопортрет, написанный в апреле 1848 года. Брюллов изобразил себя в тот миг, когда он, оценивая пристрастным взором пройденное, мучительно размышляет, как жить, как работать дальше. Брюллов в автопортрете предстает перед нами, казалось бы, в момент бездействия – бессильно откинулась на спинку кресла голова, безвольно упала бледная рука с болезненно проступившей синевой взбухших вен. Но лихорадочно горящие глаза, приоткрытый, будто не хватает дыхания, рот, брови – все выражает работу ума страстную, мучительную. На зрителя смотрит когда-то сильный и гордый, а ныне больной и изможденный человек с благородными чертами лица и глубоко затаенной болью в грустных глазах. На переднем плане -  рука художника с длинными, тонкими и гибкими пальцами, рука автора «Последнего дня Помпеи» и замечательных портретов своих современников. Когда мы сегодня смотрим на созданные им образы тогдашней интеллигенции, кажется. Сама история глядит на нас с этих холстов.