Появление Рима

будучи    все    время    на    устах,    менял   свою   форму   вместе с

развитием языка.  Например: I, 3: si morbus aevitasue vitium escit,   qui

in   ius   vocabit   iumentum   dato   'если   помехой   [для явки

ответчика]   будет   болезнь   или   возраст,   то   тот,   кто зовет в

суд,  пусть   предоставит   повозку'.   Слова   qui   in ius vocabit

признаются вставкой толкователя, нарушающей стиль древнеримского

законодательства:  для 12 таблиц характерны бессубъектные   конструкции

типа   I,    1:   si   in   ius   vocat, ito 'если зовет в суд, пусть

идет',   и   прямое указание на легко дополняемый   из   контекста субъект,

сделанное к тому   же   в   форме   придаточного   предложения, имеет явно

 позднейший   характер.    Но   и   после   устранения   этой

синтаксической модернизации в отрывке не остается ни одного слова, которое

сохранило бы форму, свойственную ему в V в. Судя   по   хронологически

близким   и   даже   более   поздним надписям,      рассматриваемое

предложение     должно     было в   первоначальном   тексте   иметь   вид

*sei   morbos   aivotasve vitiom   escet,   iouxmentom   datod.   Для

того   чтобы   отрывок получил ту  форму, в  которой он дошел до нас, должен

был совершиться   целый   ряд   фонетических   изменений,   происходивших

на   протяжении   веков:   -xm- > -sm- > -т-,   процессы сужения   кратких

 гласных   в   срединных   и   конечных  слогах -о->-1- (в открытом

срединном слоге),   -s > -us,  -om>-um, -et>-Tt отпадение конечного-d после

 долгого гласного,  монофтонгизация ei > I, ou ^> u, переход  ai > ae; текст

полностью переведен  на фонетику классической латыни. Форма aevitas как

фонетический дублет к позднейшему aetas не исчезла и  в классическом языке,

равно как и начинательный  глагол escit « es-ske-ti» в функции будущего

erit. Вообще говоря, модернизация древних юридических  текстов проходила в

первую очередь  по фонетической линии: морфологические, лексические или

синтаксические замены встречаются гораздо реже, и с  этой стороны фрагменты

12 таблиц сохраняют  свою ценность как один из  древнейших памятников

архаической латыни.

Мы особо рассмотрели  здесь вопрос о модернизации архаических  текстов ввиду

чрезвычайной важности их для истории языка, но модернизация есть лишь

частный случай более  общего процесса нормализации текста, устранения из

него необычных  слов, форм, оборотов. Изучение вариантов  рукописного

предания показывает, что нормализация распространялась даже на произведения

самых „корректных" авторов, таких, как Цицерон или  Цезарь. Каждый античный

текст, сохраненный  средневековыми рукописями (стр. 4), имеет  более или

менее длительную историю  своего предания, и в этом процессе ошибочная

правка играет подчас не менее разрушительную роль, чем  ошибки при

списывании.

В этом отношении  нередко грешат и современные  издатели, чрезмерно

нормализируя тексты и устраняя из них интересные лингвистические  явления.

Так, в одном из „царских законов", приведенном  в словаре Феста под словом

occisum, мы читаем: si hominem fulminibus occisit 'если человека убьет

молниями'. Более  поздние латинские тексты не содержат примеров на безличное

предложение с указанием  производителя действия в аблативе, но это еще не

дает основания  отрицать возможность такой конструкции  в древнейшем языке и

удалять ее из текста, как это обычно делают издатели. Предлагают читать

fulmen 'молния' или fulmen lovis 'молния Юпитера'. Но в первом  случае очень

трудно будет объяснить  происхождение ошибки, замену fulmen на fulminibus, а

против второго  предположения говорит приводимая тут же Фестом более

модернизованная редакция того же постановления homo si fulmine occisus est

'если человек  убит молнией', — без какого-либо  упоминания о Юпитере.

В качестве реакции  против увлечения „конъектурами" иногда возникает и

противоположная крайность  — чрезмерное доверие к рукописному  преданию,

недоучет неизбежности в нем некоторого количества ошибок.

Предварительным условием лингвистической работы над античным литературным

текстом является, таким  образом, критическое отношение  к тексту,

установление степени  его достоверности на основе оценки рукописного

предания. Отрыв языкознания  от филологии одинаково не желателен  с точки

зрения интересов  обеих дисциплин.

Наконец, литературные тексты — и это очень существенно  для их оценки как

источников —  очень неравномерно отражают различные  речевые стили. Одним из

наиболее чувствительных пробелов всей нашей информации об истории

латинского языка  является скудость данных о народноразго-ворной речи,

характерные черты  которой нередко остаются за порогом  книжного стиля. При

строгой стилистической дифференцированности различных жанров античной

литературы особенности  разговорной речи могли- проникать  только в

„низменные" жанры  с бытовым содержанием, но и здесь  они не служили основой

литературного стиля, а привлекались лишь в известной  мере, для создания

некоторого колорита. С особой силой сказалось в  этой области и

опустошительное действие „отбора", определившего собою  состав дошедших до

нас памятников. Сознательное стремление художественно воспроизвести

разговорную речь мы находим только в некоторых частях „Сатирикона"

Петрония. Отсюда то значение, которое приобретают памятники, даже не

столько близкие  к народной речи, сколько отходящие  в ее сторону от

литературной нормы, указывающие своими отличиями от литературного языка

хотя бы на то направление, в котором развивалась разговорная  речь. Историко-

лингвистический интерес  комедий Плавта определяется не только архаичностью

их как документов сравнительно раннего периода развития латинского языка,

но и их — относительной  — близостью к живой речи. Известный  материал в этом

направлении дают и  другие памятники римской комедии (Теренций, фрагменты

тогаты, ателланы), произведения римских сатириков, эпиграмматистов,

фамильярная лирика Катулла, письма. Богатое поле для  наблюдений

представляют письма Цицерона в их стилистических отличиях от его речей и

трактатов. Менее  отягощены требованиями литературной нормы труды

специального (технического) содержания, но таких произведений от

„классического" периода сохранилось сравнительно немного — к их числу

принадлежит, например, трактат Витрувия „Об архитектуре" (20-е годы I в. до

н. э.),— так как  в этой области „отбор" был  направлен преимущественно на

сохранение более  поздних памятников, непосред

ственно отвечавших потребностям той эпохи, когда он производился. Не очень

стеснены в отношении  „литературности" также и некоторые  произведения

христианской письменности . Позднелатинские литературные тексты, равно как

и архаические, содержат больше элементов народнораз-говорной речи, чем

памятники классического  периода.

Исследователи неоднократно отмечали, что слова, формы, обороты,

встречающиеся в  архаическую эпоху и как будто  исчезающие в классический

период, вновь появляются в поздне-латинской письменности и переходят даже в

романские языки. Так, соответствие итал. canuto, ст.-исп. canudo, франц.

chenu 'седой' — побудило  исследователей романских языков  постулировать

латинское прилагательное canutus. Оно, действительно, существует, имелось  у

Плавта (fragm. inc., 16), а  затем его можно найти лишь через ряд столетий в

позднелатинском памятнике  — Acta Andreae et Matthiae. Сочетание безличного

глагола lucescit 'светает' с указательным местоимением hoc встречается,

после Плавта и Теренция, на рубеже IV и V вв. н. э. у Сульпиция  Севера. В

тех случаях, когда  поздняя латынь смыкается с архаической, минуя

классическую, мы имеем  обычно дело с явлениями народноразговорной речи,

отвергнутыми литературной нормой.

В качестве примера  языковой области, не находящей достаточного отражения в

текстах, можно привести и сферу детской речи. В словаре  Феста—Павла (стр.

20), под словом atavus, мы находим указание на atta (ср. греч. атта, готск.

atta, ст.-сл. отьць., русск.  отец, алб. at) как обозначение „отца"  в

детской речи (pater, ut pueri usurpare solent). В известных нам  античных

текстах это слово  ни разу не встречается, но затем появляется в одном

церковном памятнике IX в., опять как слово детского языка.

Существенные дополнения к тем данным, которые можно  почерпнуть из

литературных текстов, дают надписи (эпиграфические памятники).

Надписи — главным  образом на твердом материале  — дошли до собирателей и

исследователей в  той мере, в какой сохранились  те предметы — скалы, здания,

сооружения, плиты, утварь, пластинки, монеты и т. д., на которых  эти

надписи в свое время  были начертаны — вырезаны, вылиты, намале-ваны и т. п.

Условия сохранения надписей резко отличны поэтому  от условий сохранения

литературного текста. Количество известных в настоящее  время латинских

надписей значительно  превышает 100000 и постоянно увеличивается  благодаря

новым находкам.

Историко-лингвистическое  значение надписей определяется тем, что  они 1)

дают более раннюю документацию латинского языка, чем  литературные тексты,

2) охватывают всю  территорию римского государства  и дают возможность в той

или иной мере осветить вопрос о диалектных особенностях отдельных

местностей, 3) отражают иные речевые стили, чем литературные памятники, и

иногда содержат материал, в известной мере приближающийся к особенностям

народно-разговорной  речи, 4) содержат, за немногими исключениями, тексты в

не-модернизованном  виде.

Для до-литературного  периода мы имеем, правда, очень немного  надписей. В

самом Риме быстрый  рост города и его материальной культуры создавал

условия, не благоприятствующие сохранению старинных памятников, а  за

пределы Лация в  раннюю эпоху латинская письменность еще не выходила.

Древнейший латинский  текст найден не в Риме, а в  Пренесте („пренестинская

застежка",). VI—IV века представлены лишь единичными надписями, III—II —

немногочисленными и обнаруженными преимущественно  вне Рима. Однако и эти

немногие памятники  позволяют установить ряд важнейших  процессов в истории

латинского языка  и его распространения по территории Италии; вместе с тем,

они дают масштаб  для оценки сохранности языка  литературных текстов,