Козацька держава

     З переселенням війська на Кубань почався  період конкретного юридичного оформлення всього життя козаків: земельних порядків, уточнення правил військової служби, повинностей та адміністративного управління. Військо повинно було нести службу по Чорноморській кордонній лінії (по правому берегу Кубані, від її гирла до Лаби).

     Та  переселені були не всі чорноморці. За деякими рахунками, загальна кількість тих, хто не бажав переселятися на Кубань, складала 10 відсотків усього козацтва.

     Частина чорноморців залишилась на Херсонщині, відігравши помітну роль в економічному освоєнні цього регіону. На початок  1805 року в Херсонській губернії нараховувалось декілька тисяч колишніх чорноморських козаків, що свого часу не переселились на Кубань. Багато їх оселилося на околицях Одеси та в близьких до неї хуторах. Осавул Ф. Черненко, який спеціально був направлений для зібрання козаків в Забужжі, вже після основного переселення зібрав 700 чорноморців. Однак, оскільки в них не було коштів на переселення, то вони були приписані до Чорноморської гребної флотилії і використовувались ''для устроения Хаджибея". Інша частина чорноморців шукала удачі за Дністром. Досить чітке уявлення про чорноморських козаків, що виходили за Дністер, дають протоколи їх свідчень. Наприклад, перейшовший в квітні 1809 року на сторону російських військ задунайський запорожець Йосип Федорович Український, по прізвиську Білий, розповідав. Народився він в 1759 році в Харкові. Батько його служив у Харківському гусарському полку. В 1771 році Йосип з чумаками-запорожцями поїхав на Січ і жив до її ліквідації в курені Федора Надбайни. Після ліквідації Січі він втік "до новозбудованого тоді Херсону і працював там два роки", а після перейшов до Станіславу. У 1787 році записався в Чорноморське військо, де служив до закінчення війни у 1791 році. Він брав участь в штурмі Очакова, де був поранений, "а коли чорноморці відправлялися на Кубань, залишився в Галацах з багатьма іншими, займався рибальством біля Акерману та Ізмаїла".

       Вихід чорноморських козаків  за Дністер, що почався в  90-х роках XVIII ст., не припинявся  до самого початку війни 1806-1812 років.

V. Останній із запорожців

      Если  вы ездили на Хаджибейский лиман, то не могли не заметить в стороне Нерубайских хуторов нестройные ряды домиков, скорее мазанок, выкрашенных в белый с синими ободками цвет. Расположенные на холмистой местности, окаймленные кое-где вербами и акациями, они представляют живописный вид, и от них веет приветливостью. Но наряду с ними есть там и другие жилища. Это скорее пещеры, выдолбленные в мягком камне Нерубайских холмов, но и просто устроенные из пустот каменоломен. Их можно распознать только по дверям и окнам, грубо вделанным в отверстия пещеры, да по дымку, подымающемуся из трубы, торчащей на ее поверхности. В одной из таких пещер, в сороковых годах старой Одессы, жил Данило Ковтун. Ему было лет девяносто, а может быть и больше. На вопрос, когда он родился, он отвечал: "Хиба ж я знаю?" Но он не помнил не только дня своего рождения, но и того, кто были его отец и мать. Он даже говорил иногда со свойственным ему юмором: "Мабуть, их и зовсим не було".

      Вы  помните, конечно, картину Репина "Запорожцы". Так вот Данило Ковтун был как будто выхвачен живым из этой картины. Он не был похож ни на того, ни на другого из изображенных Репиным отдельных удальцов вольной Запорожской Сечи. Но он был похож на всех их вместе. Посмотришь на Ковтуна и представишь себе сразу всю репинскую картину.

      Высокий, крепкий, худой, но жилистый, загорелый  дочерна, плешивый, но с длинным чубом, с вечной трубкой в беззубом рте  всегда в одной и той же одежде и летом и зимой: вышитая сорочка, шаровары, высокие, смазанные дегтем чоботы, серая свитка, остроконечная барашковая шапка и несколько раз охватывающий его тело длинный пояс. Казалось, он всегда был таким же неизменным, как сейчас, и верилось, вместе с односельчанами Ковтуна, что он не только не рождался, но никогда и не умрет.

      Его девяносто или более лет нисколько  не обременили ни его тела, ни его  души. Он был подслеповат, но видел  зорко. Он был туг на ухо. когда  с кем-нибудь разговаривал, но чутко  слышал малейший шорох. Обоняние его  было особенно острое: на своем поле он легко различал, где какая трава растет, по распространяемому по воздуху ею запаху. Вкус его был тонкий: ему нельзя было угодить борщом, если не положить в него побольше сала. Замечательная была крепость и гибкость его ног, он легко перепрыгивал через всякие канавы, а в веселую минуту он мог так отплясать гопака, с такими вывертами ног, что с ним не мог состязаться никто из молодых.

      Как его звали по-семейному, он тоже не помнил, а о том, почему его прозвали Ковтуном, рассказывал любопытную историю: будто Де-Рибас дал ему однажды поручение отнести важное письмо к Потемкину, но прежде хотел испытать его, как он поступит в случае встречи в пути с неприятелем. — Боишься турка? - спросил его Де-Рибас. — Ни,— ответил казак. - А что ж будешь делать, если с ним встретишься? - Буду тикать. - Молодец! А если он тебя поймает? - Живым не дамся. - Молодец! А куда ж денешь записку? - Ковтну ее (проглочу). Де-Рибас рассмеялся, благословил Данила в путь, и с тех пор не иначе называл его. как Ковтуном. Так эта кличка за ним и осталась.

      Старик  отлично помнил жизнь Запорожской  Сечи, и не было конца его рассказам о подвигах вольных казаков. Только он чаще рассказывал о чужих подвигах, нежели о своих; не потому, чтобы он скромничал, и не потому, чтобы его личные деяния не заслуживали похвальбы. А потому, что всю историю Запорожской Сечи и всю ее жизнь он считал как бы своими собственными, будто все, что делали другие. это делал он сам. Он был как бы носителем всего Запорожского казачества в себе одном. Когда Сечь была разгромлена в 1775 году, то уцелевшие запорожцы разделились на тех, кто остался на службе России, и на тех. кто перешел на сторону Турции. Но наш Данило порешил свою судьбу иначе. "Не хочу я, -сказал он,- ни пид турка, ни пид "бабу, разумея под "бабою" Екатерину, и просто бежал из Запорожья, не пристав ни к какому государству. Он продолжал жить вольною жизнью, служа ради пропитания кому где придется. Чаще всего ему приходилось быть лазутчиком, но ему было все равно, помогает ли он своими сведениями России или Турции.

      Когда была взята крепость Хаджибей, Данило Ковтун поселился в одной из пещер  на окраине деревни и остался в ней навсегда. Строительство и жизнь новорожденной Одессы его нисколько не интересовали. Когда его приглашали идти на работы по постройке города, он говорил: "А навищо мини цей город, як я маю свий баштан?" Более всего любил Ковтун свободу. Самовольно захватив подле своего жилища клочок земли (впоследствии за ним закрепленный), он стал заниматься на нем хозяйством: завел огород с арбузами, дынями, кабаками, посеял гречиху, устроил пчельник и продуктами этого хозяйства жил, не нуждаясь ни в чем и ни в ком. В трудные времена он извлекал из лимана соль и обменивал ее на то, что ему недоставало. Любил он больше всего табак и горилку, но употреблял их умеренно, ровно столько, сколько надо было, чтобы быть всегда веселым.

      Никто не помнил, чтобы старик был когда-нибудь в дурном расположении духа. Когда  он возвращался с работы на своем  огороде домой, то, остановившись  перед своим жилищем, вел сам с собой такой разговор: "Пугу пугу, пугу! — Кто там иде? - Козак з лугу. -А з якого? - 3 огороду. — Як з огороду, так иди к кругу", после чего только входил в пещеру. Нерубайские мальчишки так хорошо знали эту привычку Ковтуна, что часто бежали впереди него, повторяя хором его казацкое приветствие самому себе.

      Они подпевали ему и тогда, когда  старик выходил под вечер из своего жилища и, расположившись на завалинке, чтобы починить свою сорочку или вечно драную свитку, вдруг запевал про себя славные староказацкие песни. Любопытно, что у такого здоровенного богатыря был нежно детский голос, как у церковного дисканта. Пел он про Сагайдачного, про Зализняка и всегда в тоне глубокой грусти. В нем было что-то от шевченковского Перебенди, с той разницей, что он никогда не пел ничего веселого.

      Было  замечательно в Ковтуне и то, что  он все свои песни пел как-то по-детски, только про себя, и сам, по-видимому, не совсем понимая их содержания. На вопрос о том, кто был Сагайдачный  или Наливайко, он никогда не отвечал  словами песни, а своими собственными определениями, вроде: "А, цеж той, що побив турка!" Казалось так, что песни пел не Ковтун, а подлинная запорожская душа, печальная по потере своей свободы. Сам же Ковтун плохо знал историю Украины, он лучше рассказывал о подвигах никому не известных и ни в какую песню не попавших казаков, нежели о легендарных героях Запорожья.

      Внутреннее  убранство его пещеры было не без  комфорта: там была кровать, стол и скамейка, сделанные его собственными руками, и котелок, в котором он сам себе варил пищу. На хорошо утоптанном земляном полу лежали в порядке снасти для ловли рыбы и разные предметы его хозяйства. А на стене висела кривая сабля и длинный ржавый пистолет.

      Ковтун  пользовался на Нерубайских хуторах  общей любовью за свое неизменно доброе отношение не только ко всем людям, но и ко всем животным. У него были в жилище старая собака, старая кошка и старая ворона, с которыми он разговаривал, как с людьми. Они все трое следовали, за ним в огород и с ним возвращались домой.

      В беседах с односельчанами старик никогда ни о чем не спорил. Он кратко высказывал свою мысль, а если кто не соглашала с ней, то он не возражал: просто замолчит и закурит трубку или сплюнет. Были, однако, три пункта, при разговоре о которых он приходил в некоторое волнение. Это - когда беседа переходила на тему о женщинах, о власти или о деньгах. Женщина, по мнению Ковтуна, была не человеком, а чем-то вроде домашнего животного. О власти какой бы то ни было он не мог себе составить никакого представления. "А на якой бис мини ця власть, - говорил он, — як я сам соби господин?" Когда же ему напоминали, что были ведь у запорожцев и гетманы, и старшины, и атаманы, и всякое начальство, то он возражал: "Так то ж я сам их назначав!" Что касается денег, то они были до того противны ему, что он ни за что не хотел их брать в руки, как бы опасаясь, что запачкает себя ими. Обмениваясь продуктами своего хозяйства на то. что ему недоставало, он никогда не испытывал нужды ни в продаже чего-либо, ни в покупке. Больше всего Ковтун ненавидел торгашей.

      К тому же у него всегда были излишки  сверх запасов на зиму: овощей, гречки, меду и соли, которые он отдавал  своим неимущим односельчанам. Был  один день в году в конце лета, когда дед Данило устраивал на поляне около своей пещеры особенно обильное угощение для всех, в память, как он говорил, Запорожской Сечи, когда "всякий чоловик был другому чоловику ридный брат". Какой исторической дате соответствовал этот поминальный день, было известно только ему одному, но угощение было великое.

      Было  тут вдоволь для всех и водки, и сала. И целые горы арбузов, дынь и семечек, и какие-то лепешки. испеченные в золе, и большой котел, в котором, как у испанских крестьян, варилось вместе все, что попадалось под руку: и овощи, и крупы, и свиная колбаса, и перец, и конопляное масло. Все это наполняло весь воздух таким аппетитным ароматом, что нельзя было выдержать, чтобы не присоединиться к компании Ковтуна. Все поочередно запускали одну и ту же огромную деревянную ложку в котел, обжигая свои губы вкусным кулишом. Поздно гуляли гости. Под звуки бандуры все весело плясали и пели; один Ковтун, хоть и подвыпивший, держался в пении своего обычного грустного тона.

      О деде Даниле долго, долго помнили  на Нерубайских хуторах. Я слышал о нем от одного окраинного обывателя значительно, конечно, позже сороковых годов. Рассказывали мне и о других безвестных фигурах нашего далекого прошлого, но образ столетнего старца, последнего птенца из славной стаи запорожцев, выделялся среди них особенно сильно и ярко.

Список  використаної літератури

      О.А. Бачинська

      Записки А. Дерібаса

      П. Маленко

      В. Савченко

      В. Файтерберг-Бланк

      Г.К. Швидько