Иван Грозный

следует  искать  не  в  результатах  опричнины,  которые  на  взгляд  самого

Грозного отнюдь не оправдали его ожиданий, а в тех обстоятельствах,  которые

предшествовали  ее учреждению.

      Смысл вышеприведенной цитаты из грамоты  Грозного достаточно  ясен:  он

явно свидетельствует  о  том,  что  Ивана  IV  полностью  не  устраивал  весь

комплекс отношений, сложившихся между ним и другими властями, с которыми  он

исторически принужден  был делить власть и ответственность  за судьбы  России.

В чем же причина  столь острого и глобального  по своей  сути  конфликта  (без

особого преувеличения  можно говорить о  практически  полной  изоляции  Ивана

IV) между ним  и  другими  властями,  традиционно   наряду  с  великокняжеской

властью правящими  Россией?

      По-видимому,  главным  объяснением  его  следует  считать,  с   одной

стороны,  драматическое  изменение  самопонимания  и  самооценки   верховной

власти, а с  другой - меняющийся куда более медленно и вполне  консервативный

по своей природе  взгляд  на  верховную  власть  как  церкви,  так  и  всего

служилого сословия. Это несовпадение внутренней и внешней  оценки  верховной

власти  было  осложнено  целым  рядом  внешнеполитических  неудач,  а  также

глубоким внутренним кризисом в стране.

Данные тезисы, безусловно, нуждаются в обосновании. 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Представление верховной власти о себе самой. 

      Начиная с правления Василия  Темного  (  1425-1462  )  великие  князья

Московские все  более часто именуются в дошедших до  нас  источниках  царями,

что  связано,  в  первую  очередь,  с  падением  Константинополя  и  быстрым

формированием  взгляда,  видящего   в   Московском   царстве   естественного

наследника (духовного  и политического) Византийской империи. Иван IV в  1547

году  первый  венчается  на  царство,  и  с  этого  времени  царский   титул

становится официальным  атрибутом монарха в  России.  Тем  самым  завершается

сакрализация  носителя  верховной   власти,   что   означает    “не   просто

уподобление  монарха  Богу,  но  усвоение  монарху  особой  харизмы,  особых

благодатных  даров,  в  силу  которых   он   начинает   восприниматься   как

сверхъестественное существо”(26).

      Вопрос  о Москве как наследнице Византии нуждается  в  более  подробном

рассмотрении. Давно  было подмечено, что “миссия” Москвы,  по  представлениям

ее  идеологов,  была  гораздо  ниже  той  роли,  на   которую   претендовала

Византийская империя.  Москва  считала себя  одновременно  и вне связи с

Византией наследницей  первого -  античного  -  Рима  (происхождение  великих

князей Московских от племянника императора Августа -  Пруса  в  “Сказании  о

князьях Владимирских”), а главное - ветхозаветного Израиля (Москва -  второй

Иерусалим, русское  царство - новый Израиль).

      Этот  взгляд  на  свое  предназначение  подробно  рассмотрен  в  начале

нашего века в работе Н.И.Ефимова “Русь -  новый  Израиль”  (27).  Выводы,  к

которым он пришел, следует повторить.

1)     Как  Новый,  так  и   Ветхий  завет  были  хорошо  известны  и  широко

употребимы русскими книжниками(28).

2)    Убеждение,  что  Русь  находится  под   “покровом  Божиим”,  “Господней

благодатью”  и  “великой  милостью”,  “является  землей  богоизбранной”(29),

которое сформировалось еще до Ферраро-Флорентийского собора (  1438  -  1439

гг.) и падения  Константинополя. Еще тогда русские  книжники  не  сомневались,

что русский  народ, единственный сохранивший истинную веру,  особенно  угоден

Богу, дорог Ему  и в путях  Промысла  Русь  занимает  место  древнего  народа

Божия(30).

3)    Бог  на Руси мыслился “не христианским  Богом в  строгом  смысле  слова,

Богом  любви  и  всепрощения,  а   ветхо-заветным   Богом   гнева,   грозным

мировоздаятелем, с ужасающей справедливостью карающим каждого и весь  народ,

все государство  за прегрешения вольные и невольные...”(31).

      Это существенное смещение центра  тяжести  в  русском  христианстве  в

сторону Ветхого  завета отразилось и во взглядах на верховную власть. Тем  же

автором было показано, что “вообще каждый популярный, привлекавший  симпатии

своими  социально-политическими   и   индивидуальными   добродетелями,   или

непопулярный,        отталкивавший        своей        “гордостью”         и

“высокоумьем”(“высокомысльством”)    князь    или     царь     приравнивался

старорусскими  литераторами  прежде  всего  к  еврейским  царям  и  заметным

фигурам библейской истории и только уже потом - к  своим  двойникам  в  сонме

византийских  басилевсов”(32).

      Следует также согласиться с тем,  что  “концепция  Москвы  -  Третьего

Рима, делая русского великого князя  наследником  Византийских  императоров,

ставила  его  в  положение,  не  имевшее   прямого   прецедента   в   рамках

византийского   образца.   Концепция   Москвы   -   Третьего   Рима    имела

эсхатологический  характер, и в  этом  контексте  русский  монарх  как  глава

последнего православного  царства наделялся мессианской  ролью”(33).

Этот обзор  стоит закончить тем, что, как уже говорилось,  введение  в

церемониал поставления  на царство, начиная с Ивана IV, наряду с  коронацией,

миропомазания  “как   бы  придает  царю  особый  харизматический  статус:  в

качестве      помазанника      царь      уподобляется      Христу       (ср.

“помазанник”) (34).

Реальность подобного  взгляда и подобного понимания  сущности  верховной

власти в России подтверждается, в  частности,  записками  иностранцев.  Так,

например, голландец  Исаак  Масса  писал  в  своих  записках  о  России,  что

русские “считают своего Царя за высшее божество”(35). 

Разрыв  между самопониманием верховной  власти и существующей практикой управления государством. 

      Тот взгляд  на  верховную  власть,  который  был  описан  выше,  начал

формироваться в XV  веке  и  окончательно  устоялся  в  середине  XVI  века.

Грозный был  первым  русским  царем,  не  просто  глубоко  воспринявшим  весь

комплекс  идей  и  представлений,  лежащих  в  его  основе,  но  и   целиком

сформированный  таким пониманием своей  власти.  Его  знаменитая  преписка  с

Курбским дает много ярких примеров того, насколько  далеко  к  тому  времени

разошлись позиции  Грозного и всего служилого сословия.

      В  свое  время  В.О.Ключевский  коротко  и  остроумно  охарактеризовал

сущность этой переписки: “За  что  ты  бьешь нас,  верных  слуг  своих?” -

спрашивает князь  Курбский.  “Нет,  -  отвечает  ему  царь  Иван,  -  русские

самодержцы  изначала  сами  владеют  своими  царствами,  а  не  бояре  и  не

вельможи”(36). Такое  их полное непонимание друг друга,  отсутствие  како  бы

то ни было общей  базы для спора объясняется тем, что если Курбский  остается

в рамках вполне традиционных представлений о  службе  вассала  сюзерену,  то

Грозный пытается придать  своим  отношениям  с  подданными  и  своей  власти

строго религиозный облик, сделать ее, как власть  Бога,  неподсудной и не

нуждающейся в  защите и обосновании.

      Переписка Ивана  Грозного  с  Курбским  свидетельствует  о  совершенно

определенном  “вымывании” светской составляющей  верховной  власти.  Иван  IV

склонен трактовать измену Курбского себе не как измену вассала  сюзерену,  а

как измену Богу и вере. Он ставит знак равенства  между изменой  Курбского  и

отказом Курбского  от вечного спасения: “Зачем ты, о  князь, если  мнишь  себя

благочестивым, отверг свою единородную душу?  Чем  ты  заменишь  ее  в  день

Страшного суда?”(37). Причем Грозным подчеркивается,  что  эта  измена  Богу

есть нечто  постоянное,  совершенно  не  зависимое  от  личных  человеческих

качеств носителя верховной  власти:  “Не  полагай,  что это справедливо -

разъярившись  на человека, выступить против бога; одно дело -  человек,  даже

в царскую порфиру  облеченный, а другое дело - бог”(38).

      Неповиновение монарху, а тем более прямая измена ему тем самым  вообще

изымается из сферы  возможного и  допустимого.  Ситуации,  в  которой  измена

может быть допустима  и оправдана, не  существует  вовсе:  “Если  же  ты,  по

твоим словам, праведен  и  благочестив,  то  почему  же  испугался  безвинно

погибнуть, ибо  это не смерть, а  воздаяние?”(39).  И дальше:  “Если же  ты

праведен и  благочестив, почему не  пожелал  от  меня,  строптивого  владыки,

пострадать и  заслужить венец вечной жизни?”(40).

      Следует отметить, что в  основе  такого  понимания  верховной  властью

самой себя  лежала  чрезвычайно  жесткая  логическая  конструкция,  идеально

упрощающая взаимоотношения  между Богом и  царем,  царем  и  его  подданными,

Богом и подданными царя: “Воззри (...) и вдумайся: кто  противится  власти  -

противится божескому  повелению”(41).

Эта схема, в  свою очередь,  была  калькой с такого  же  упрощенного

взгляда  на  мир,  в  котором   единственное   сохранившее   истинную   веру

государство - Россия - со всех сторон было окружено разного  рода  иноверцами

и еретиками.

      Заключая  изложенное  в  этом  разделе,  можно  констатировать,  что  в

середине XVI  века  весь  комплекс  взаимоотношений,  соединяющих  верховную

власть  с  ее   подданными,   перестал   удовлетворять   верховную   власть.

Рассматривая  себя как власть вполне  религиозную,  верховная  власть  должна

была стремиться заменить традиционные узы, связывающие  ее с  ее  подданными,

узами, имеющими ту же  религиозную  природу,  что  и  она  сама,  тем  самым

устранив возникшее  противоречие. При очевидности  и  логичности  самой  идеи