Гражданская война в Сибире

Намного серьезнее  вопрос о роли принуждения как  средства вовлечения трудящихся казаков  и крестьян в ряды повстанцев. Архивные источники свидетельствуют, что  в большинстве случаев лидеры мятежников действительно прибегали  к мобилизации местного населения. Кроме того, в показаниях сдавшихся  и взятых в плен повстанцев почти  всегда говорится об их принудительной мобилизации. Тем не менее сказанное  не означает, что именно мобилизации  обеспечили приток основного контингента  мятежников. Ведь для их проведения требовался аппарат принуждения, которого у организаторов восстаний не имелось. Что же касается показаний  пленных, то тенденциозность их заявлений  очевидна: только статус мобилизованного  позволял им избежать расстрела по приговору чека или военно-революционного трибунала.  

Источники не оставляют  сомнения в том, что те, кто в  рядах повстанцев оказался не по своей  воле, избегали участия в боях, при  первой возможности дезертировали  или сдавались красным войскам. Большинство же добровольцев, вооруженных  преимущественно дубинками, пиками, вилами и охотничьими ружьями, самоотверженно дрались с частями регулярной Красной Армии, использовавшими  против них пулеметы и даже артиллерию. Бои под Большой Владимировкой  Семипалатинского уезда, за Большой  Форпост, Волчиху и Каип Славгородского уезда, в деревне Галкино Павлодарского  уезда, в районе Зыряновского рудника  и за волостное село Большой Сереж  Ачинского уезда длились часами.  

Сохранилось важное свидетельство о настроении, которое  царило в повстанческой среде  в период его наивысшего подъема, летом 1920 г. Оно принадлежит особоуполномоченному Алтайской губернской чрезвычайной "пятерки" по борьбе с дезертирством  и бандитизмом А.В. Толоконникову, который в недавнем прошлом сам  был одним из руководителей антиколчаковского  партизанского движения в Степном  Алтае. А.В. Толоконников докладывал чрезвычайной "пятерке": "Будь бы в этот момент народного негодования [среди повстанцев] не только Плотников, Шишкин, Иванов, а хотя бы сам дъявол, который особенно страшен религиозным людям, которых в деревне в достаточном количестве, и [который] сказал бы: "Бей инструкторов и советработников и местных коммунистов, которые послужили орудием в деле неопытных инструкторов",- они бы бросились все, как один, с пиками в руках. [...] Некоторые из верных товарищей свидетельствуют, что кто-то среди повстанцев во время восстания пустил молву, что, якобы, среди них атаман Анненков и бьет коммунистов. Крестьяне от этого ликовали; также [эти товарищи] особенно подчеркивают, что такое было у повстанцев в то время негодование, какого не наблюдалось и в восстании против Колчака"[22].  

Точно также не выдерживает  проверки на фактическую достоверность  другой тезис советской историографии  – о белогвардейско-эсеровском руководстве  повстанческим движением, хотя в  партийно-советских документах тех  лет оба эти определения в  разных комбинациях постоянно присутствуют при характеристике практически  всех мятежей.  

Конкретный анализ состава руководителей повстанцев дает основание утверждать, что большинство  из них являлись местными жителями из числа трудящихся казаков и  крестьян. Относительно много бывших колчаковских офицеров и служащих на первых ролях оказалось только в  колыванском восстании (Вьюнский штаб и Колыванский окружной исполнительный комитет), в повстанческих отрядах  Верхоленского и Красноярского  уездов. Участие эсеров было и того меньше и в лучшем случае исчислялось  единицами. Даже в Народной повстанческой  армии Степного Алтая, создание и  руководство которой местное  губоргбюро РКП(б) первоначально приписывало  Сибирскому крестьянскому союзу, чекистам при всем усердии не удалось обнаружить даже зачатка эсеровской организации. В докладе председателя Сибревкома И.Н.Смирнова, в начале 1921 г. направленном В.И.Ленину, констатировалось: "Кое-где  была видна рука соц[иалистов]-революционеров, но расследование показало, что соц[иалисты]-революц[ионеры], как организация, в этом восстании  участия не принимали, отдельные  же их члены, плохо связанные партийной  дисциплиной, вовлекались в движение"[23].  

Разнообразие породивших восстания причин, неоднородность социального  состава мятежников и отсутствие единства в политических ориентациях  их руководителей обусловили различие задач и целей, преследовавшихся повстанцами. Одни из них выступали  за советы без коммунистов, другие –  за свержение советской власти и  установление безвластия, третьи –  за Учредительное собрание, четвертые  – за организацию буфера по типу Дальне-Восточной республики, пятые  – за восстановление монархии. Случалось, что в ходе одного и того же восстания  – например, колыванского, лубковского  и сережского – выдвигались разные и даже взаимоисключающие лозунги.  

Кроме названных  выше лозунгов, выставлялись также  требования отменить продразверстку и  мобилизацию военнообязанных, разрешить  свободную торговлю и самогоноварение; в воззваниях П.К.Лубкова и сережских  повстанцев звучали антисемитские, а в обращениях Г.Ф.Рогова и его  сторонников – антиинтеллигентские  и антибуржуазные мотивы.  

Несмотря на такую  широкую палитру политических требований, все же основная масса сибирского населения поднялась на вооруженную  борьбу под лозунгом "Долой коммунистов, да здравствует советская власть!". Именно этот лозунг доминировал среди  повстанцев Степного Алтая и Бухтарминского края, Колыванского и Заобского районов, присутствовал у лубковцев, сережских, голопуповских и некоторых других мятежников[24]. В нескольких повстанческих  отрядах Степного Алтая и Колыванского района имелись красные знамена  и использовалось для обращения  друг к другу слово "товарищ". А в воззвании Волчихинского  районного штаба к населению  содержалось даже такое обещание: "Сибирь не хочет заморить голодом  родную ей Россию. Сибирь даст все, что  может, для голодной России, а также  и для борьбы с русской и  иностранной буржуазией"[25].  

В большинстве случаев  практические действия мятежников выражались в убийствах коммунистов и  продовольственных работников, в  разгроме сельскохозяйственных коммун, артелей и совхозов, в прекращении  продовольственных заготовок, в  мобилизации населения в свои ряды, в создании военных органов  управления, боевых отрядов и дружин самоообороны. Как общее правило, местные советские органы, если они  состояли из коммунистов, также подвергались разгрому; но те из них, которые состояли из беспартийных, сохранялись и продолжали свою работу. Более того, члены и  сотрудники некоторых сельских советов  и волостных исполкомов (например, многие сельсоветы и волисполкомы Бухтарминского края и Колыванского района, Родинский  волисполком, Волчихинский и Ново-Кормихинский сельсоветы Славгородского уезда, Верхне-Амонашский сельсовет Канского уезда) приняли  активное участие в организации  мятежей и формировании вооруженных  сил повстанцев.  

Исключение из этого  ряда составили, пожалуй, только роговцы  и отряд Олиферова, действия которых  были направлены не только против коммунистов, но и на свержение советской власти. Однако дальнейшие намерения роговцев и олиферовцев принципиально  расходились. Если первые призывали  рабочих и крестьян к осуществлению  истинной социальной революции, установлению на местах народного самоуправления и созданию подлинно трудовых коммун, то вторые намеревались восстановить монархический строй.  

Таким образом, квалифицировать  повстанческое движение в Сибири в 1920 г. как направленное на реставрацию  старого буржуазно-помещичьего строя  нет совершенно никаких оснований. Точно также неправомерно называть его, за исключением роговского и  олиферовского районов, антисоветским. Более правильно характеризовать  политические устремления большинства  сибирских повстанцев как антикоммунистические (и в этом смысле – контрреволюционные), имевшие целью установление советской  власти, избавленной от коммунистического  диктата. Вопросы о том, в какой  мере руководители мятежников были искренни, публично формулируя такие цели, и  в какой мере эти цели можно  было реализовать на практике, в  данной статье не обсуждаются. Замечу только, что без элементов обмана и самообмана в обоих случаях  не обошлось.  

Для подавления повстанческого движения коммунистическое руководство  Сибири использовало крупные вооруженные  силы. На Алтае и в Семипалатинской  губернии главную роль в разгроме мятежей сыграли регулярные части  Красной Армии, имевшие богатый  боевой опыт: 26 и 59-я стрелковые и 13-я  кавалерийская дивизии. В Иркутской  губернии эту миссию выполнила 35-я  стрелковая дивизия. К подавлению колыванского восстания привлекался 458 полк 51-й  стрелковой дивизии, а лубковского  мятежа – батальон 268 полка 30-й стрелковой дивизии. Наряду с полевыми войсками широко использовались части войск  внутренней охраны (ВОХР) и войск  внутренней службы (ВНУС), войска железнодорожной  обороны, караульные части гарнизонов губернских и уездных городов, а  также различные добровольческие  формирования, создававшиеся из местных  коммунистов, советских работников, сотрудников милиции и красных  партизан.  

Необходимо отметить, что в борьбе с сибирскими повстанцами  широко использовались элитные части  Красной Армии, состоявшие в основном из членов РКП(б): особые отряды 26 и 35-й  стрелковых дивизий, Западно-Сибирского военного округа и Томского губвоенкомата; образцовый отряд высшей военной  школы Сибири; несколько пехотных и инженерных курсов командного состава; батальоны ВОХР, обслуживавшие Алтайскую  и Томскую губернские чека, и интернационалисты.  

Восстания, плохо  организационно подготовленные и во многом носившие характер стихийного протеста, вспыхивавшие в разное время  и без связи друг с другом, были довольно быстро подавлены. Менее чем  за неделю были разбиты лубковский и сережский мятежи. Примерно за две недели было покончено с бухтарминским, голопуповским и колыванским  выступлениями. Дольше всех – около  двух месяцев – продержались роговцы  и повстанцы Степного Алтая: первые – за счет того, что избегали вступать с красноармейскими частями во встречные  бои, вторые – благодаря своей  большой численности и маневренности. С военной точки зрения, поражения  повстанцев были закономерны, поскольку  по всем параметрам, начиная от численности  и вооружения и кончая состоянием организации и управления – они  уступали частям Красной Армии.  

Подавление мятежей  – пожалуй, за исключением роговского, который был первым по времени, –  осуществлялось исключительно жестоко. Лучше всего об этом говорят скупые цифры боевых потерь противоборствовавших сторон. Так, 12 июля 1920 г. в результате боя за деревню Большая Владимировка Семипалатинского уезда красные  потеряли 4 человека убитыми и 31 человек  был ранен, у повстанцев же было убито  около 100 человек и много ранено. 13 июля в бою за село Волчиха Славгородского уезда красные имели одного убитого  и 12 раненных, тогда как повстанцы  – около 900 человек только убитыми, большинство из которых были зарублены  бойцами 1-го кавалерийского дивизиона 87-й бригады ВОХР. 25 и 26 сентября в  Мариинском уезде состоялись два  боя между красным отрядом  под командой А.С.Емельянова и лубковцами. Во время первого боя у красных  был всего один раненый, лубковцев  же потеряли целый батальон; во время  второго боя потери составили  соответственно 2 убитых и 2 раненых  у первых и около 400 убитых, много  раненых и пленных у вторых. Двое убитых и 7 раненых у красных, 80 убитых и 179 пленных у повстанцев – таковы были результаты состоявшегося 14 ноября 1920 г. боя за деревню Голопуповку (Верхний Амонаш) Канского уезда[26]. Красноармейцы одного 226-го Петроградского полка 26-й стрелковой дивизии за 13 – 17 июля 1920 г. в пяти селах Славгородского уезда убили примерно 1600 мятежников[27].  

Повстанцы гибли  не только в боях. Командиры и  политработники красных частей, армейские  чекисты и трибунальские работники, случалось – и рядовые бойцы  без суда расстреливали пленных  мятежников, особенно если последние  принадлежали к числу руководителей, активистов или были дезертирами  Красной Армии. Например, в ходе ликвидации колыванского мятежа советские отряды расстреляли около 250 человек[28]. Почти  в каждой деревне Каипской и Покровской волостей Славгородского уезда потери убитыми и расстрелянными составили  от трех до семи десятков человек, и  примерно такое же количество жителей  было подвергнуто арестам[29].  

В последующем сотни  арестованных повстанцев были приговорены  чрезвычайными комиссиями и военно-революционными трибуналами к высшей мере наказания  или к различным срокам лишения  свободы. За три заседания (11, 23 и 29 июля) Колыванское отделение Ново-Николаевской уездной чека приговорило к расстрелу 61 человека; в середине августа по приговору Ново-Николаевской и Томской  чека было расстреляно еще 56 человек. 75 участников сережского и 32 участника  голуметского восстаний получили высшую меру наказания по приговорам выездных сессий военно-революционного трибунала  Восточно-Сибирского сектора войск  ВНУС и Иркутского губревтрибунала[30].  

Разгром мятежей  существенно изменил общественно-политическую ситуацию в Сибири. Заметно увеличились  количество и численность коммунистических ячеек в деревне, возросла их активность. Они почти повсеместно вооружились, сформировали боевые партийные отряды, приступили к вылавливанию остатков скрывавшихся повстанцев и дезертиров, к конфискации и перераспределению  имущества между богатыми и пострадавшими  от мятежников бедняками. Деревни, жители которых приняли участие в  восстаниях, были вынуждены в кратчайшие сроки выполнить продразверстку, гужевые и другие трудовые повинности. Произвол коммунистических властей  в сибирской деревне резко  возрос, в частности, широкое распространение  получил красный бандитизм[31].  

Несмотря на ухудшение  своего положения, на усиление недовольства политикой РКП(б), население тех  районов Сибири, в которых весной – осенью 1920 г. произошли восстания, больше не пыталось оказать вооруженное  сопротивление коммунистическому  режиму. В сводке Алтайской губчека  за первую половину октября 1920 г. пассивность  населения трактовалась таким образом: "Отсутствие восстаний и искоренение  бандитизма объясняются запуганностью  крестьянина донельзя, с одной  стороны, с другой – силой оружия совет[ских] войск"[32].