Деятельность Гая Юлия Цезаря (захват, заговор гибель)

Накануне рокового дня Цезарь обедал у Марка Эмилия Лепида, и, когда случайно

речь зашла о том, какой род  смерти самый лучший, Цезарь воскликнул:

«Неожиданный!» Ночью, после того как он уже вернулся домой и заснул в своей

спальне, внезапно растворились все  двери и окна. Разбуженный шумом и ярким

светом луны, Цезарь увидел, что  его жена Кальпурния рыдает во сне: ей

привиделось, что мужа закалывают в ее объятиях и он истекает кровью. С

наступлением дня она стала  просить Цезаря не выходить из дому и отменить

заседание сената или по крайней мере посредством жертвоприношений выяснить,

насколько благоприятна обстановка. Видимо, и сам Цезарь начал колебаться,

ибо он никогда раньше не замечал  у Кальпурнии склонности к суеверию и

приметам.

Однако когда Цезарь решил направить  в сенат Марка Антония, дабы отменить

заседание, то один из заговорщиков и в то же время особенно близкий Цезарю

человек, Децим Брут Альбин, убедил его не давать новых поводов для  упреков в

высокомерии и все же самому отправиться в сенат хотя бы для того, чтобы лично

распустить сенаторов. По одним сведениям, Брут вывел Цезаря за руку из дома

и вместе с ним пошел в курию  Помпея, по другим данным, Цезаря несли  в

носилках. Но как бы то ни было, по дороге он был преследуем все новыми

предостережениями и предзнаменованиями. Во-первых, ему встретился гадатель

Спуринна, который предостерег его когда-то от опасности, угрожавшей в

мартовские иды. «А ведь мартовские иды наступили»,— шутливо сказал Цезарь,

повстречав гадателя. «Да, наступили, но еще не прошли»,— спокойно ответил

тот.

По дороге к Цезарю пытался обратиться какой-то раб, якобы осведомленный  о

заговоре, но, оттесненный окружавшей Цезаря толпой, он не смог сообщить ему

об этом. Он вошел в дом и  заявил Кальпурнии, что будет дожидаться

возвращения Цезаря, так как хочет  сообщить ему нечто чрезвычайно важное.

Артемидор из Книда, гость Цезаря и знаток греческой литературы, также

имевший достоверные сведения о заговоре, вручил Цезарю свиток, в котором

было изложено все, что он знал о  готовящемся покушении. Заметив, что  Цезарь

все свитки, вручавшиеся ему по дороге, передает окружавшим его доверенным

рабам, Артемидор якобы подошел к диктатору вплотную и сказал: «Прочитай это,

Цезарь, сам, не показывая никому другому, и немедленно! Здесь написано об

очень важном для тебя деле». Тогда Цезарь взял в руки свиток, однако прочесть

его так и не смог из-за множества  просителей, хотя неоднократно пытался  это

сделать. Он вошел в курию Помпея, все еще держа в руках свиток.

Но если обстоятельства складывались таким образом, что предостережения  не

доходили до Цезаря, то и заговорщикам не раз казалось: все висит на волоске,

они — на грани провала и будут  вот-вот разоблачены. Один из сенаторов, взяв

за руку заговорщика Публия Сервилия Каску, сказал ему: «Ты от меня, друга,

скрываешь, а Брут мне все рассказал». Каска в смятении не знал, что  ответить,

но тот, смеясь, продолжал: «Откуда  ты возьмешь средства, необходимые  для

должности эдила?» Сенатор Попилий Лена, увидев в курии Брута и Кассия,

беседующих друг с другом, неожиданно подошел к ним и сказал, что желает им

успеха в том, что они задумали, и посоветовал торопиться. Они  были

чрезвычайно напуганы этим пожеланием, тем более что, когда появился Цезарь,

Попилий Лена задержал его при входе каким-то серьезным и довольно длительным

разговором. Испуганные заговорщики  уже готовились убить друг друга, прежде

чем их схватят, но в этот момент Попилий Лена окончил разговор и простился с

Цезарем. Стало ясно, что он обращался  к Цезарю с каким-то делом, возможно

просьбой, но только не с доносом.

Существовал обычай, что консулы  при входе в сенат совершают  жертвоприношения.

И вот именно теперь жертвенное животное оказалось не имеющим сердца. Цезарь,

пытаясь рассеять удручающее впечатление, произведенное на жреца таким  мрачным

предзнаменованием, смеясь, сказал, что нечто подобное с ним уже случалось в

Испании, во время войны с сыновьями  Помпея. Жрец отвечал, что он и тогда

подвергался смертельной опасности, сейчас же все показания еще более

неблагоприятны. Цезарь приказал совершить  новое жертвоприношение, но и оно

оказалось неудачным. Не считая более  возможным задерживать открытие

заседания, Цезарь вошел в курию  и направился к своему месту.

Перед входом в сенат заговорщики  поручили Требонию (по другим данным, Дециму

Бруту) задержать Марка Антония, которого они опасались. Приветствуя Цезаря,

сенаторы в знак уважения поднялись со своих мест. Дальнейшие события в

описании Плутарха выглядели следующим образом. Заговорщики, возглавляемые

Брутом, разделились на две части: одни стали позади кресла Цезаря, другие

вышли навстречу вместе с Тулием Кимвром просить за его изгнанного брата; с

этими просьбами заговорщики провожали  Цезаря до самого кресла. Цезарь,

опустившись в кресло, отклонил их просьбы, а когда заговорщики  приступили к

нему более настойчиво, выразил  свое неудовольствие.

Тогда Тулий схватил обеими руками ногу Цезаря и начал стаскивать ее с шеи,

что было знаком к нападению. Каска  первым нанес удар кинжалом в затылок, рана

эта, однако, оказалась неглубокой и несмертельной: Каска, по-видимому,

вначале был смущен дерзновенностью  своего ужасного поступка. Цезарь,

повернувшись, схватил и задержал кинжал. Почти одновременно оба вскрикнули:

раненый Цезарь по-латыни: «Негодяй Каска, что ты делаешь?» — а Каска по-

гречески, обращаясь к брату: «Брат, помоги!» Не посвященные в заговор

сенаторы, пораженные страхом, не смели  ни бежать, ни кричать, ни защищать

Цезаря. Все заговорщики окружили его с обнаженными кинжалами: куда бы он ни

обращал взор, он, подобно дикому зверю, окруженному ловцами, встречал удары

кинжалов, направленные ему в лицо, так как было условлено, что все

заговорщики примут участие в убийстве и как бы вкусят жертвенной крови.

Поэтому и Брут нанес Цезарю удар в пах. Некоторые писатели рассказывают, что,

отбиваясь от заговорщиков, Цезарь метался  и кричал, но, увидев Брута с

обнаженным кинжалом, накинул на голову тогу и подставил себя под  удары. Либо

сами убийцы оттолкнули тело Цезаря к цоколю, на котором стояла статуя

Помпея, либо оно там оказалось  случайно. Цоколь был сильно забрызган  кровью.

Можно было подумать, что сам Помпеи явился для отмщения своему противнику,

распростертому у его ног, покрытому ранами и еще содрогавшемуся. Цезарь, как

говорят, получил двадцать три раны. Многие заговорщики, направляя удары

против одного, в суматохе переранили друг друга.

Эта драматическая сцена убийства изображается античными историками довольно

согласно, за исключением отдельных деталей, как правило малозначительных.

Так, Светоний уверяет, что Цезарь, защищаясь, пронзил руку Каске, нанесшему

ему первый удар, острым грифелем («стилем»), а увидев среди своих убийц  Марка

Юния Бру-та, якобы сказал по-гречески: «И ты, дитя мое!» —и после этого

перестал сопротивляться.

Когда убийство было совершено, в сенате началась настоящая паника. Из

попытки Брута обратиться к сенаторам с речью ничего не получилось, так как

все в страхе разбежались. Паника и  смятение быстро распространились и  в

городе. Все закрывали наглухо двери, приготовляясь защищаться даже с крыш,

хотя никто не знал, на кого нападают и от кого следует защищаться. Многие

лавки были разграблены. Антоний и  Лепид, как люди, наиболее близкие к Цезарю,

укрылись в чьих-то чужих домах. Заговорщики же, пытаясь привлечь к себе

сочувствие населения, торжественно направились на Капитолий, крича, что они

уничтожили тирана, призывая к восстановлению «строя отцов». Но народ, как

говорит Аппиан, «за заговорщиками не последовал».

Труп заколотого кинжалами заговорщиков диктатора оставался лежать у  подножия

статуи Помпея, восстановленной в курии по распоряжению самого Цезаря. Только

через какой-то, и, видимо, немалый, срок появилось трое рабов; они взвалили

Цезаря на носилки, с которых  бессильно свесилась его рука, и отнесли тело

домой.