Александр Ярославич Невский

     Замечательно, что первая светская биография Александра Невского вышла из-под пера немецкого  историка, члена Академии Герарда  Фридриха Миллера. Его «Жизнь святого  Александра Невского» (часть «Собрания русской истории») увидела свет в 1732 году на немецком языке в Петербурге.¹⁷ Миллер, опиравшийся в описании жизни Александра более всего на «Степенную книгу», впервые привлек к работе другие источники, такие как шведские и ливонские хроники или сборники папских документов. Другим новшеством был тот факт, что историк приступил к биографии Александра с научными претензиями. Занимаясь критикой источников, Миллер тем не менее считал аутентичными все добавления об Александре в «Степенной книге», в основе которых лежало Житие святого. Кроме того, Миллер едва ли учитывал специфические особенности Жития как источника. Он оставлял сообщения Жития без изменений, опуская лишь сообщения о чудесах, указывая только: «…говорят, что так и случилось». Неожиданным выглядит тезис немецкого историка о том, что в 1240 году слабостью Руси стремился воспользоваться не шведский король, а гроссмейстер «новосозданного в соседней Лифляндии рыцарского ордена»:

     Прослышав, что пришедшие с другой стороны татары уже несколько лет тому назад обложили данью русское царство и ослабили его, отчасти из зависти, а отчасти в надежде на бессилие русского царства, соблазнился приобрести во владение Ордена оставшуюся часть России и после разорения престольного града Новгорода захватить в плен князя Александра.¹⁸

     По  мнению Миллера, в устье Ижоры  пришвартовались корабли Тевтонского  ордена. Они лишь пользовались поддержкой соединений шведского короля. По его  словам, не приходится сомневаться в достоверности этого рассказа об экспедиции, невзирая даже на молчание шведских и лифляндских историописателей, поскольку неизвестный автор утверждает, будто узнал обо всех обстоятельствах ее из собственных уст великого князя Александра.¹⁹

     В изложении Миллера главным противником  Новгородского князя оказываются «немецкие рыцари», которые, потерпев поражение на Неве, направились далее на Псков (Плесков) и подожгли город, «не пощадив даже храмов Божиих и пленив каждого, кто избежал смерти от меча».²⁰ По Миллеру, уже непосредственно после смерти своего отца Александр Невский стал его наследником на великокняжеском престоле. Интриги Новгородского князя против собственного брата Андрея и союз с монголами при подчинении Новгорода остаются вне картины мира биографа. Подробно рассмотрев также «восточную политику» папской курии, Миллер приходит к выводу:

     Неизвестно  доподлинно, искал ли тогдашний Папа Римский объединения греческой  и римской церквей или даже требовал, чтобы великий князь  со всеми подданными перешел в  римско-католическое богослужение. Одно лишь очевидно, что великий князь в полной мере отразил все намерения прибывших тогда папских легатов и ни в коем случае не собирался терпеть от них поучения.²¹

     Как и в случае Невской битвы, Миллер не смущается тем, что описанию папского посольства в «Степенной книге» не имеется подтверждений в римских хрониках. В своей краткой биографии Александра Миллер стилизует Невского как благочестивого, добродетельного, смелого и победоносного князя, включенного русской церковью «среди прочих… в число святых».²² О нём напоминает и основание монастыря Петром Великим и учреждение ордена Екатериной I.

     Начало  русской научной историографии  ознаменовано двумя монументальными  компилятивными трудами XVIII в.: «Историей Российской» Василия Никитича Татищева (опубликована в 1768−1848 гг.) и «Историей Российской от древнейших времен» князя Михаила Михайловича Щербатова (опубликована в 1770−1790 гг.).²³ В обоих трудах сведения об Александре Невском по-прежнему расположены согласно летописной традиции, когда сообщения о разных по содержанию событиях перечисляются во временной последовательности. Обоих историков, проявивших большую основательность при обобщении всех имеющихся летописей, можно считать родоначальниками научного диалога о российской истории вообще и об Александре Невском в частности. Серьезные усилия по сбору всей сохранившейся информации об этой личности были предприняты в труде Татищева (1686−1750). Татищев живо интересовался «темными сторонами» биографии Александра. Он был первым историком, критически оценившим получение Александром великого княжения во Владимире. Описывая события 1252г., он дает понять, что Александр, воспользовавшись монгольской помощью, сместил с великокняжеского престола своего брата и конкурента Андрея из личных политических мотивов.

     Безжалостно описанное Татищевым принуждение Новгорода выплачивать дань монголам (1257/1259) показывает национального святого не в лучшем свете.²⁴

     Татищев «начал освобождаться от патриотического  пыла и следовать, временами бессознательно, мудрому совету Шлецера − придерживаться исторической правды без политического, национального или религиозного уклона». Поэтому его «История» может рассматриваться как начало самостоятельного научного диалога об Александре Невском с еще большими основаниями, чем статья Миллера. Сообщения о чудесах, указание на святость князей и прочие приметы ненаучного спора полностью отсутствуют в его описании деятельности Александра, как, впрочем, и в характеристиках, данных Татищевым другим князьям.²⁵

     По  мнению Татищева, не Божественная воля, а дела выдающихся личностей направляют ход истории. Историческая личность получает под этим новым, просвещенным взглядом свободу отвечать за свои поступки.

     Князь Михаил Михайлович Щербатов (1733−1790) опирался при создании своей истории России на труды Татищева. Он пошел дальше своего предшественника по пути освобождения от языка источников и стал первым современным русским историком, привнесшим в историю об Александре Невском собственные объяснения. Для Щербатова ключом к пониманию хода истории были характеры исторических деятелей. Александр Невский, с его точки зрения, был храбр на брани…тверд в предприятиях… любитель правосудия, наневистник всякого междоусобия, истинный друг своим ближним… и отец своим подданным… и на конец толь великую имел мудрость в правлении.²⁶

     Внутренним  стимулом, запрещающим Александру поклясться монгольским идолам, у Щербатова оказывается уже не «вера», а «совесть». Такая секуляризация фигуры Александра симптоматична для научного мышления XVIII века.

     В основе интерпретации Щербатовым российской истории лежит представление о непрекращающемся историческом развитии от средневековой Руси к современной Российской империи. При этом историк переносит современную государственную терминологию на события XIII в. Тевтонский орден, Швеция и Литва в его тексте боролись против «войска российского», возглавляемого Александром и другими «князьями российскими». Жителей страны, великим князем которой является Александр («страна Российская», или «Россия»), он называет «россиянами». Противники Александра, которых он видит прежде всего в гроссмейстерах Тевтонского ордена, были для него

     малых качеств люди, в коих зависть к  преимуществам других место добродетели  наполняет, мнят озлобление себе в хвале  других находить и, чувствуя собственные  свои недостатки, желали бы всех превосходящих себя людей истребить, дабы тем себе некоторое достоинство придать. Таков конечно был внутренно Герман Салц, гроссмейстер Тевтонского ордена и Герман Фалк, орденмейстер Лифляндских Меченосных рыцарей…²⁷

     Щербатов  уже учитывает начавшееся в XVIII в. усиление в понятии «немец» значения «говорящий на немецком языке», различая в описании групп врагов «немецкого» и «шведского» «воинства». Представители Тевтонского ордена называются у него или «немцами», или «лифляндскими рыцарями». Неуверенность в том, кто именно имеется в виду под словом «немец» в средневековых источниках, могла стать причиной, по которой Щербатов, как и Миллер, предположил, что в 1240 году на Новгородскую землю напал орден, а не Швеция.

     Труд  придворного историографа Щербатова, при всей его терминологической неточности, стремился представить жизнь Александра объективно, детально и дифференцированно. Фантастические или религиозные объяснения истории отметались. Сообщения о чудесах появляются в этом тексте только для поддержки рационального объяснения описанных событий («естественным образом»). Кроме того, Щербатов не отказывается от критических замечаний о личности Александра или роли православной церкви, бывшей, по его мнению, важным инструментом поддержания монгольского владычества.

     Изображение Александра Невского в научном споре во многом отклоняется от «официального», имперского или панегирического образа князя. Все это, вероятно, побудило Екатерину II в последней трети XVIII в., когда она лично занялась отечественной историей, дать свою трактовку и фигуры Александра Невского.

     Хотя  в распоряжении Екатерины были тексты обоих историков, образ Александра Невского в «Записках» в некоторых  аспектах очень четко отличается от интерпретации предшественников. В произведении Екатерины не было места критическому взгляду на «любимого героя российской императрицы». По ее версии, предотвращенное Александром нападение на Новгород планировал не Тевтонский орден, а Швеция («Готы и Свеи») − эта концепция абсолютно укладывается в рамки требований петербургского городского текста.²⁸

     Екатерина, сама перешедшая в православие из лютеранства, намного сильнее Татищева или Щербатова подчеркивает правоверие Александра.

     В теологическом диспуте с папскими посланниками она решительно заявляет о своей преданности «греко-российской церкви». Его подданные также охвачены любовью к отечеству и православию. Если у Татищева воины Невского еще говорят перед битвой на льду: «Се, княже господне, ныне нам приспе время положити главы своя за тя и за свою отчину»,²⁹ то в екатерининской версии для них пришло «время положити главы своя за тя и за всю отчину и православие».³⁰

     Сравнивая этот пассаж с соответствующим местом в первой редакции Жития («Повести») − «О, княже наш честный! Ныне приспе время нам положити главы  своя за тя», − можно заметить, что в обоих текстах XVIII в. (Татищева и Екатерины) появляется мотив «отчины-отечества», за которое готовы бороться воины. Этот мотив можно интерпретировать как признак феномена Ледового побоища, как защиты государства, не связанного с монархом, и нарождающегося в XVIII в. российского государственного патриотизма.

     Подобно Татищеву и Щербатову, Екатерина  придерживается модерного принципа описания врага. Швеция, «ливонские рыцари», литовцы или монголы, в отличие  от редакций Жития московского периода, не называются больше безбожниками или язычниками. Описание конфликта между ними и Александром выдержано в трезвом и дистанцированном стиле. В этом, с одной стороны, выразилось просветительское понимание истории, согласно которому войны являются не выражением вселенской борьбы «добра и зла», как ранее, но результатом земных политических конфликтов. 

     §3.Официоз и научные интерпретации (XIX – начало ХХ в.). 

     Начало  научного осмысления отечественной  истории совпало в России в  XVIII веке с «открытием» русского языка, русской культуры и русского «народа».

     «Что  Библия для Христиан, то история  для народов».³¹ Эти слова принадлежат Николаю Михайловичу Карамзину (1766−1826), провозглашенному Пушкиным «Колумбом» российской истории. В соответствии с этой аналогией Карамзин видел свою миссию в создании «Священного писания» русского народа. В 1803 году, став придворным историографом, он принялся за работу, призванную заполнить болезненную лакуну, которой стало, по его мнению, в начале XIX в. отсутствие полного изложения русской истории. «История государства Российского», увидевшая свет в 1816−1829 гг., имела огромный успех у публики. Уже первое издание в количестве 3000 экземпляров было распродано в течение месяца. До 1853 года состоялось пять переизданий. Исторический труд Карамзина относится к самым влиятельным книгам XIX в. Его успех стал частью того феномена, который Ханс Лемберг назвал «временем расцвета русского национализма». Эта патриотическая волна начала столетия были вызвана победой в Отечественной войне 1812 года и европейским триумфом над Наполеоном. Труд Карамзина восполнял потребность его читателей в национально-патриотическом созидании. Карамзин был убежден в том, что для настоящей любви к отечеству требуется знание того, что любишь, и, следовательно, его истории.³² Сущность государства и его история были для Карамзина почти равнозначны.

     Карамзин  описывает биографию Александра, как будто он сам и его читатель непосредственно присутствовали при  этом: «Урон с нашей стороны  был едва заметен, и сия достопамятная битва, обрадовав тогда все наше горестное отечество, дала Александру славное прозвание Невского. И в битве на льду Чудского озера участвовали «наши ряды» и «наши всадники», боровшиеся против ордена: «…400 Рыцарей пали от наших мечей». Благодаря заступничеству Александра за отечество во время последней поездки в Золотую Орду, «хан согласился также не требовать от нас войска».³³ Подобная авторская манера создает воображаемое, трансисторическое сообщество, включающее автора, описанных в тексте героев и читателей, которые должны почувствовать, что происшествия Средних веков имеют непосредственное отношение к их собственной жизни.