Адольф Гитлер и немецкий фашизм

Адольф  Гитлер и немецкий фашизм

Как-то один человек мне  сказал: “Послушайте, если вы это сделаете, то тогда через  шесть недель Германия погибнет". Я говорю: “Что вы имеете в  виду? ” - “Тогда Германия развалится". Я  говорю: “Что вы имеете в виду? ” - “Тогда Германии конец". Я ответил: “Немецкий  народ в былые  времена выдержал войны с римлянами. Немецкий народ выдержал переселение народов. После немецкий народ  выдержал большие  войны раннего  и позднего Средневековья. Немецкий народ выдержал затем религиозные войны Нового времени. Немецкий народ выдержал потом Тридцатилетнюю войну. После немецкий народ выдержал наполеоновские войны, освободительные войны, он выдержал даже мировую войну, даже революцию - и меня он тоже выдержит! ” (Адольф Гитлер. 1938 г)

Почти без перехода, словно одно мгновение сменило  другое, со смертью  Гитлера и капитуляцией Германии исчез и  национал-социализм, как будто он был  всего лишь движением, состоянием опьянения  и катастрофой, которую  он же и породил. Не случайно в сообщениях весны 1945 года нередко  фигурируют выражения  о вдруг улетучившихся  “чарах”, о растаявшем “призраке”: такого рода формулы, взятые из сферы магического, наглядно характеризовали  как на удивление  ирреальный характер режима, так и внезапную  природу его конца. Специалисты гитлеровской пропаганды неустанно  твердили об альпийских твердынях, редутах  сопротивления, а  также о многочисленных подразделениях ”вервольфов-оборотней" и предсказывали продолжение войны и после ее окончания - все это оказалось блефом. Еще раз выяснилось, насколько же национал-социализм - да и фашизм вообще - в своей сути зависел от превосходящей силы, амбициозности, триумфа, и каким неподготовленным был он, в сущности, к моменту поражения. Недаром же указывалось на то, что Германия была единственной побежденной страной, не породившей никакого движения Сопротивления.

Это отсутствие прочности  не в последнюю  очередь наглядно прослеживается и  на поведении ведущих  действующих лиц  и функционеров режима. Прежде всего, ход  Нюрнбергского процесса, а также последующих  судебных разбирательств продемонстрировал, за весьма немногими  исключениями, явные  старания идеологически  дистанцироваться от того, что происходило, а преступные деяния преуменьшить или  оспорить, дабы в конечном счете все - насилие, война, геноцид - обрело характер некоего страшного и глупого недоразумения. Все это способствовало созданию впечатления, будто национал-социализм вовсе не был явлением, охватывающим целую эпоху, а явился порождением жажды власти у одного конкретного человека, а также комплекса чувств зависти и ненависти у одного беспокойного, жаждущего завоеваний народа. Ведь если бы национал-социализм имел глубокие корни в своем времени и был одним из непременных движений оного, то военное поражение не смогло бы устранить и оттеснить его в забвение.

А ведь он всего лишь за какие-то двенадцать лет придал миру новый  облик, и очевидно, что столь мощные процессы едва ли могут  быть достаточным  образом объяснены  капризом дорвавшегося до власти одиночки. Только если этот одиночка является фигурой, интегрирующей разнообразнейшие эмоции, страхи или интересы, если его влекут вперед мощные, приходящие из дальних далей энергии, подобные события становятся возможными. В таком свете еще раз вырисовывается роль и значение Гитлера по отношению к окружающим его силам: существовал гигантский, неупорядоченный потенциал агрессивности, страха, самоотдачи и эгоизма, лежавший в покое и нуждавшийся лишь в том, чтобы некое властное явление разбудило, сфокусировало и использовало его; этому явлению был обязан тот потенциал своей ударной силой, с ним праздновал он свои колоссальные победы, но с ним же вместе он и рухнул.

Однако  Гитлер был не только фигурой, объединившей столь многие тенденции  времени; в еще  большей степени  он и сам придавал событиям их направление, масштабы и радикальность. При этом, ему благоприятствовало то, что его мысли не были отягощены какими-либо предварительными условиями и что буквально все - антагонизм противников, партнеров по союзу, нации, идеи - он столь же хладнокровно, как и маниакально, подчинял своим чудовищным целям. Его экстремизм соответствовал той внутренней дистанции, которую он сохранял по отношению ко всем силам. Многое говорит о том, что он - вопреки его относящейся еще к юношеским годам претензии - так никогда и не осмыслил, что есть история: он видел в ней своего рода настежь открытый для честолюбцев храм славы. Смысла же и правоты свершившегося он не осознавал совершенно. И именно таким образом, с абстрагированной беспечностью, шел он на осуществление своих замыслов. В то время как другие государственные деятели учитывали реальность существующего соотношения сил, он отталкивался от чистого места: точно так же, как начал он без оглядки на существующее проектировать новый мегаполис Берлин, планировалась им и полная перестройка Европы и всего мира; не только он сам пришел из ниоткуда - из ниоткуда шли и его мысли. Не обращая внимания на границы на географической карте Европы, закрепившиеся в результате войн и изменения соотношения сил, он переделал эту карту на свой лад, разрушил державы и помог подняться новым силам, вызвал революции и положил конец веку колониализма; в конечном итоге он гигантским образом расширил эмпирический горизонт человечества.

Доминирующим  среди тех мотивов, в которых он смыкался с сильным течением духа времени, было неизменное чувство угрозы: страх  перед лицом процесса уничтожения, жертвой  которого были на протяжении веков многие государства  и народы, но который  только теперь, на этом перекрестке всей истории развил универсальную, угрожающую всему  человечеству мощь.

Идея  спасения была для  него неразрывно связана  с самоутверждением Европы, рядом с  которой не существовало никакой иной части  света, никакой иной сколько-нибудь значительной культуры, все другие континенты были лишь географическими  понятиями, пространством  для рабовладения и эксплуатации - пустыми плоскостями. Да и само выступление  Гитлера было одновременно и последним гиперболизированным  выражением европейского притязания оставаться хозяином собственной, а тем самым  и всей истории  вообще. В его картине  мира Европа, в конечном счете, играла ту же роль, что и немецкий дух в сознании поры его молодости: это была находившаяся под угрозой, уже  почти утраченная высшая ценность.

И хотя сам он был  фигурой демократического века, он олицетворял  собой лишь его  антилиберальный вариант, характеризуемый сочетанием манипуляции голосами путем плебисцитов и харизмы вождя. Одним из непреходящих горьких уроков ноябрьской революции 1918 года было осознание того, что существует неясная взаимосвязь между демократией и анархией, что хаотические состояния и являются собственным, неподдельным выражением подлинного народовластия, а произвол - его законом. Отсюда нетрудно истолковать восхождение Гитлера и как последнюю отчаянную попытку удержать старую Европу в условиях привычного величия. К парадоксам явления Гитлера относится то, что он с помощью краха пытался защитить чувства порядка и авторитета перед лицом восходящей эпохи демократии с ее правами решающего голоса для масс, эмансипацией и распадом национальной и расовой идентичности. Но он выразил также и долго копившийся протест против презренного эгоизма крупного капитала, против коррумпирующей мешанины буржуазной идеологии и материального интереса.

Не  составляет труда, расширив эти представления  до глобального уровня, распознать в них  ситуацию раннего  этапа обретения  фашизмом своих приверженцев: это те массы среднего сословия, которые - на фоне общих панических настроений - видели себя в медленно удушающих  их объятиях, с одной  стороны, профсоюзов, а с другой - универсальных  магазинов; в объятиях коммунистов и  анонимных концернов. И, наконец, явление Гитлера можно понимать и как попытку утверждения своего рода третьей позиции - между обеими господствующими силами эпохи, между левыми и правыми. Это и придало его выступлению тот двуликий характер, который не охватывается всеми определениями, такими как “консервативный“, “реакционный“, “капиталистический“ или “мелкобуржуазный". Находясь между всеми позициями, он в то же время участвовал в них во всех и узурпировал их существеннейшие элементы, сведя их к собственному, неподражаемому феномену. С его приходом к власти пришел конец и борьбе за Германию, начало которой было положено после Первой мировой войны Вильсоном и Лениным, когда один пытался привлечь ее на сторону парламентской демократии, а другой - на сторону дела мировой революции. Лишь теперь это противоборство возобновилось и завершилось недавним объединением разделенной страны.

Хотя  третья позиция, к  которой стремился  Гитлер, и должна была захватить весь континент, но ее энергетическим ядром должна была быть Германия: современная  миссия рейха заключалась  в том, чтобы дать уставшей Европе новые  стимулы и использовать ее как резервуар  сил для мирового господства Германии. Гитлер рвался наверстать упущенное на империалистической стадии немецкого  развития и выиграть главный из возможных  призов - гарантированное  гигантской экспансией власти на Востоке  господство над Европой, а благодаря этому - над всем миром. Он исходил из того, что поделенный земной шар вскоре уже не даст возможности завоевать какую-нибудь империю, а поскольку он всегда мыслил категорическими альтернативами, то ему представлялось, что удел Германии - либо стать мировой державой, либо “завершить существование... как вторая Голландия и как вторая Швейцария“, а может быть, даже и “исчезнуть с лица земли или стать народом-рабом, обслуживающим других". То соображение, что его замысел до безнадежного предела перенапрягал силы и возможности страны, никак не могло серьезно обеспокоить его, поскольку он считал, что задача заключается в первую очередь в том, чтобы “заставить колеблющийся перед лицом своей судьбы немецкий народ пойти своим путем к величию“. Мысль о связанном с этим риске гибели Германии вызвала у него во время войны лишь замечание: “тогда будет все равно".

Следовательно, и национализм  Гитлера также  не был однозначен, ибо он, не задумываясь, готов был поступиться  с интересами нации. Но, тем не менее, этот национализм  был достаточно интенсивным, чтобы вызвать  всеобщее сопротивление. Потому что, хотя Гитлер частично и выражал  защитные эмоции времени  и континента, а  его лозунги оказывали  воздействие далеко за пределами страны, и к Германии Гитлера  относились с уважением, ему так никогда  и не удалось придать  этому своему оборонительному  началу нечто большее, нежели узкий и  жесткий национальный профиль. В ходе своих  бункерных медитаций  весной 1945 года он как-то назвал себя “последним шансом Европы“ и  попытался в этой связи оправдать  применение насилия  по отношению к  континенту: “Она не могла быть покорена шармом или силой  убеждения. Чтобы  ее заиметь, нужно  было ее изнасиловать". Но вот именно шансом Европы Гитлер и не был: не было такого момента, когда он смог бы, перешагнув через себя, войти  в игру действительно  в роли политической альтернативы. Разве  только во время войны, когда речь шла  о попытке придать  кампании против Советского Союза европейскую  значимость, он раскрылся  как тот заклятый враг интернационализма, каким он начинал.

Таким образом, наш взор еще раз обращается до странности противоречивому  месту Гитлера  во времени, в истории. Несмотря на всю свою оборонительную, в  принципе, позицию, он долгое время считался прогрессивной по своей сути, современной  фигурой эпохи, и  окружавший его ореол  нацеленности на будущее  был тогда в  сознании большинства  его современников  столь же неоспоримым, как и та природа, каковой он обладает в глазах подавляющей  части нынешнего  восприятия. Современными и отвечавшими  духу времени казались 20-м  и 30-м годам и  техника, и коллективные представления о  порядке, и монументальные пропорции, и воинственные позиции, и гордость человека из массы, и  аура “звезды"; и  одной из причин успеха национал-социализма было также как  раз то, что он ловко присвоил себе все эти элементы. В том же ряду стояли и командные жесты  крупных личностей; время восхождения  и успехов Гитлера  в значительной степени  протекало под  знаком цезаристских тенденций, доходивших до тоталитарного  культа вождя в  сталинском Советском  Союзе и автократического стиля Рузвельта. На этом фоне Гитлер, открыто и с  принципиальной остротой заявивший о своей  принадлежности к  такому типу властителя, казался сигналом новых времен: он был рекламным  щитом пафоса и  содрогания тех великих  трибунов “века масс“, приход которых предвещал  этой эпохе Шпенглер. Примечательно, что  для публики Гитлер и подчеркивал-то всегда сильнее оптимистический, обращенный к будущему характер национал-социализма, а не его регрессивные черты, которые стали  предметом забот  главным образом  Гиммлера, Дарре, а также множества эсэсовских чинов.

На  самом же деле, Гитлер побаивался будущего; в “Застольных  беседах “в ставке фюрера он как-то заявил, что рад, что ему  довелось жить только в начале технического века, более поздние  поколения уже  не будут знать, “как прекрасен был  когда-то этот мир". Несмотря на всю свою ориентированную  на прогресс позу, он был чрезвычайно  запоздавшей натурой, приверженной в основном образам, нормам и  инстинктам XIX века, который он и воспринимал  как наиболее значительный период в истории  человечества. Да и в самой его кончине, какой бы неудачно тривиальной и театральной она ни показалась, отразились те две стороны эпохи, которая его восхищала и которую он одновременно еще раз представил: тут было нечто от ее гремучего блеска, нашедшего свое выражение в продирижированном им по мотивам гибели богов финале, но было и нечто от ее пошловатого характера, когда он, на манер потерпевшего фиаско игрока лежал мертвецом на диване в бункере рядом с метрессой, ставшей его официальной женой. Это явилось финалом, продемонстрировавшим его выпадение из времени и еще раз раскрывшим всю архаичность самого его существа.