Шпаргалка по «Экономической ментальности и политико-хозяйственные элиты России»

Подобная  специфика мировосприятия обусловливает  смысловое наполнение таких терминальных ценностей, как свобода, труд, успех. Так, если для западной культуры типично понимание успеха как результата собственных усилий, то в русской культуре успех — это следствие везения (вспомним сказки, в которых выигрывает бездеятельный, но добрый и удачливый герой). Аналогично по степени субъектности различаются западное и российское понимание свободы. В отличие от либеральной трактовки свободы как независимости и ответственности, свобода в русской культуре в сочетании с правовым нигилизмом как неотъемлемой чертой национальной общественной традиции выглядит как вольница, анархия, возможность делать “все, что хочется”. Бессубъектность “свободы по-русски” фиксируется и в сегодняшних опросах общественного мнения, согласно которым материальный достаток выступает наиболее распространенным условием свободы [Шабанова 2000]. 

Таким образом, есть основания говорить о  традиционализме российской экономической  культуры. Его отличительными признаками являются ценностно-рациональное поведение, уравнительные и недостижительские  ценности, представление о “неправедности” богатства, гипертрофированная значимость персонифицированных связей. “Традиционалистский” строй мышления выражается, в частности, в том, что человек не склонен заработать больше, он просто хочет жить так, как привык. При затруднениях традиционалисты не наращивают усилия, а сокращают потребности [Вебер 1990, с. 81—88]. Это суждение М. Вебера подтверждается и результатами современных исследований. Так, в провинциальных городах России основной реакцией на падение денежных доходов населения в течение последнего десятилетия было не активное вовлечение в рыночную экономику, а бегство от нее [Вагин 1997, с. 61]. 

Сильное государство и “догоняющая модернизация”  

Упомянутая  выше коммунальная материально-технологическая  среда жизнедеятельности требовала не только коллективистских форм хозяйственной жизни, но и единого централизованного управления. Это привело к формированию институтов, характерных для восточной институциональной матрицы [Кирдина 2000]. Особая роль государства проистекает из существовавшей необходимости внешней защиты, локальной разобщенности русских земель и многовековым процессом их собирания. Это способствовало развитию сильного (экспансионистского) государства, вмешивающегося во все сферы жизни общества. 

Другим  важнейшим фактором, обусловившим примат роли государства в экономической жизни, были особенности модернизации России. Российский вариант “догоняющего развития” был связан с “революциями сверху”, истоками которых была вынужденная необходимость (экономическая отсталость, военные поражения от западных стран). К наиболее острым проблемам модернизации страны, которая не производит собственных культурных образцов, а заимствует их извне, относятся “искусственный” характер самих инноваций, их несоответствие существующим социально-экономическим институтам. Изменение российских институтов носило дискретный характер, в результате чего развитие экономической культуры всегда на шаг отставало от изменений в технологиях. 

Вестернизация России, начиная с Петра I, проводилась  по инициативе верхов, поэтому обычно она оказывалась делом активного  меньшинства, масса же народа чаще всего  служила, по выражению А. Герцена, “мясом освобождения”. Все модернизации инициировались его главным агентом — государством, проводились в форсированно-мобилизационном темпе, за счет и на основе архаических структур. Так, к началу ХХ в. в России утверждается “небоскребный” капитализм [Государство 1999, с. 7], развитие которого в основном шло “сверху”, путем властного вмешательства государства и при широком участии иностранного капитала, поэтому он лишь в малой степени выступал в своей классической форме — свободной конкуренции. 

Следствием  запаздывающих модернизаций являются радикальные общественные изменения, социальная цена которых достаточно высока. Поскольку реформы не вызревали в результате естественного развития институтов, а насаждались сверху, они долго оставались “насилием над массами”. К жизни в режиме мобилизации, связанной с сельскохозяйственными циклами, и этике выживания русского крестьянства запаздывающие модернизации добавили и высокую степень нестабильности. Говоря о мобилизационном характере исторического развития России, Ю. Лотман отмечает, что русская культура мыслит себя в категориях “взрывов”: “даже постепенное развитие мы хотим осуществить, применяя технику взрыва” [Лотман 1992, с. 269—270]. Такие модернизации воспитали в народе страх перед реформами и недоверие к власти. Пассивное сопротивление реформам закладывает в них механизмы отставания, необходимость новой, и опять запаздывающей, модернизации [Наумова 1994]. 

В условиях, когда завтрашний день непредсказуем  и может нести как неожиданные  взлеты, так и угрозы потерь, “рациональной” формой поведения населения становится жизнь сегодняшним днем. Ограниченность возможности планирования своей жизни обусловливает примат краткосрочных целей, а будущее связано с мечтами о магическом скоробогатстве. В свое время А. Герцен писал: “Забота об будущем не в нашем духе; на словах готовы мы взвалить на свои плечи хоть все человечество <...…>, на деле — боимся всякого труда, всякой мысли, живем настоящей минутой <...…>. Даже материальной заботы об будущем нет; на того, кто об этом думает, в России показывают пальцем…” [Цит. по: Ментальность 1997, с. 100]. Те же оценки даются и сегодняшним умонастроениям россиян: “мы — нация, ориентированная на потребление, готовая проесть все и не готовая к инвестированию” [История 1999, с. 25]. Мобилизационное сознание, выработанное в условиях экономической и политической нестабильности, ориентирует человека на потребительство, а улучшение своей жизни он связывает с утопическим прыжком в лучшее будущее, радикальными общественными изменениями, везением, заботой государства. В подобных же условиях нестабильности существует элита. Гедонистическая идеология, демонстративное потребление, “синдром временщика” — неотъемлемые характеристики элиты общества неорганичной модернизации. 

С IX в. в  России складывается “раздаточная”  экономика, в которой главным  субъектом было сильное централизованное государство, и основой которой была служебная организация труда. Аккумулируя материальные блага, институты раздач создавали материальные условия для жизнеобеспечения населения страны [Бессонова 1999]. Столетиями в России складывались отношения личной зависимости в политической, экономической, культурной сферах, что сегодня дает исследователям основания говорить о том, что корни современных политических, экономических и нравственных проблем России — в неэмансипированном от власти “маленьком человеке” [Митяев 1998, с. 64]. 

Таким образом, сильное государство, которое  одновременно является субъектом насилия  по отношению к индивиду и источником важных благ, формировало тип личности, отчужденной от управления страной, но, с другой стороны, редко открыто противостоящей государственному насилию. Институты пожалований и жалоб обусловили приспособление к специфическим каналам получения материальных благ — не через независимость и свободную конкуренцию, а через лояльность к власти (материальные блага не “зарабатывались”, а “заслуживались”). Отсюда — гипертрофия надежд “маленького человека” на верховную власть, оправдание ее вмешательства в жизнь общества, что нередко уравнивалось и с оправданием самоволия. Монархическая традиция, наивная русская вера в “доброго царя”, ожидание Вождя, Хозяина, Лидера оставались преобладающими в сознании народных масс вплоть до ХХ в.  

Специфика отношений собственности в России 

Необходимо  отметить неприменимость к российским общественным условиям западного принципа священности и неприкосновенности частной собственности. Если на Западе собственность являлась условием независимости индивида, то наделение собственностью человека в раздаточной экономике означало его “привязывание” к государству. Строго говоря, в национальной экономике преобладали не столько отношения собственности, сколько владения, поскольку все слои населения в той или иной форме были законодательно прикреплены к земле [Бессонова 1999]. Российской национальной традицией, перекочевавшей из дореволюционной России в советскую и далее — в квазирыночную, является слабая правовая защищенность субъектов экономической деятельности, составляющей частью которой является слабая защита прав собственности. Высокие издержки по спецификации и защите частных прав способствовали формированию и преобладанию в России институтов общественной, а не частной, собственности. Отличительным признаком института общественно-служебной собственности выступает отсутствие у какого-либо частного лица или социальной группы всей полноты прав на тот или иной материальный или нематериальный объект [Бессонова 1999]. Раздаточная экономика означает условный характер владения собственностью, а условия этого владения не исчерпываются формальными требованиями исполнения государственных обязанностей (например, военной службы), но в значительной степени определяются произволом государства и его представителей. В первом случае государство ведет себя как дискриминирующий монополист, во втором наблюдается рентоориентированное поведение бюрократии — получение доходов, связанных с ее текущим социальным статусом. Это поведение вытекает из монопольного права принятия решения, от которого зависят другие экономические агенты. Не являясь собственниками ограниченных ресурсов, представители бюрократии извлекают доход, имея доступ к ним в условиях недостаточной защиты другими агентами своих прав на те же ресурсы. Поэтому в России борьба за экономические ресурсы заключалась не столько в получении их в собственность, сколько в захвате контроля над их распределением. 

Незащищенность собственников, с одной стороны, и возможность быстрого обогащения — с другой, были связаны с повторяющимися перераспределениями собственности в процессе осуществления запаздывающих модернизаций и смен политических режимов. У государства всегда неявно присутствовало право экспроприации собственности, что определяло высокие риски экономической деятельности и узкий горизонт планирования действий экономических агентов. Ненадежная защита прав собственности и заключенных контрактов обусловливали низкий уровень доверия в обществе, неблагоприятный инвестиционный климат, откачку ресурсов, репатриацию прибыли, недоинвестирование, хроническую нехватку ресурсов государства для осуществления своих программ. Возникал порочный круг, когда нестабильность приводила к нехватке ресурсов, а необходимость изыскания дополнительных ресурсов должна была обеспечить право государства в нужный момент “прижать” собственника, по своему усмотрению менять правила игры. 

Homo soveticus и факторы его формирования 

Революция 1917 года в России ознаменовала собой новый этап развития раздаточной экономики. Социалистический эксперимент оказался возможен в стране с давними традициями коммунальности, уравнительного распределения, доминирования политических задач над экономическими, внеэкономического принуждения со стороны государства, которому слабо развитое гражданское общество делегирует бремя ответственности за себя. 

Подобно тому, как столетиями ранее крестьянство законодательно прикреплялось к  земле, отныне все трудоспособное население было прикреплено к государственным предприятиям и организациям, вне которых оно просто не могло иметь законных средств к существованию. Новым в экономических отношениях стал запрет частной собственности на средства производства, всеобщее обязательное участие в производственной и управленческой деятельности на объектах единой государственной собственности. В условиях командной экономики на вершине экономической иерархии оказались не собственники, но распорядители ресурсов. Подобный принцип распределения в сочетании с немонетарным характером советской экономики привел к тому, что социальное неравенство в советском обществе носило не трудоактивный, а статусный характер. Ценностная рациональность в советской экономике выражалась, в частности, в подмене экономических стимулов трудовой деятельности политическими и моральными, основанными на патриотизме и сознательности трудящихся. 

Парадигмой  производственных отношений в СССР стал патернализм государства по отношению к своим гражданам, определяемый как система устойчивых самовоспроизводящихся отношений между работником и государством, когда в обмен на заданную работнику трудовую активность ему предоставляется возможность удовлетворения лимитированных жизнеобеспечивающих потребностей. Патернализм предполагает “благотворительный деспотизм” - вмешательство государства в любые сферы жизни человека, причем делается это без согласия опекаемого. За покровительствующей стороной признается право применять санкции или поощрения с целью регулирования поведения зависимой стороны в различных сферах жизнедеятельности. Предпосылками патерналистского менталитета является отсутствие ситуации выбора и ограниченность потребностей граждан [Лапыгин, Эйдельман 1996, с. 92—93]. 

Государственные предприятия и организации предоставляли  гражданам различные социальные блага, многие из которых (жилье, места в дошкольных учреждениях, дефицитные товары, санаторно-курортное лечение) попросту были недоступны вне предприятия. Взамен работодатели (и государство в их лице) получали зависимую, а значит, дешевую и лояльную рабочую силу. Такая “феодальная” организация производственных отношений позволяла сочетать низкую технико-экономическая эффективность советских предприятий с их высокой социально-экономической живучестью [Никулин 1998]. Патерналистско-патриархальные отношения между народом и государством отражались и в газетном языке, начиная с 20-30-х годов: “родное советское правительство”, “отеческая забота партии”, “всесоюзный староста”, “наш вождь и учитель”. 

Таким образом, на уровне массового сознания формировались и воспроизводились установки на социальное иждивенчество, патерналистское восприятие государственной власти. Человек был редуцирован для обеспечения государственных нужд, но при этом власть рассматривалась им как инстанция заботы, хранитель и гарант социального порядка, источник любого возможного блага. Рабочая сила государственно-зависимого работника в СССР перестала являться его личной собственностью. Командно-административная система приобрела вид работодателя-благодетеля, с которым было не просто непосильно, но и безнравственно говорить на языке взаимных обязательств. Отношения с государством выстраивались по оси “забота — благодарность”. В строго контролируемом распорядке жизни вырабатывались эффекты “диффузии ответственности” и “пролонгированного инфантилизма”: патернализм государства ослабляет необходимость в собственных усилиях, и люди отказываются принимать ответственные решения, требуют от властей заботы, социальной защиты и других гарантий. “Проблема безбилетника” благополучно перекочевала из крестьянской общины в советскую распределительную экономику. В свое время А. Жид писал, что стахановское движение было необходимо в стране, где люди не приучены к труду. В противном случае, предоставленные самим себе, из десяти работников восемь будут бездельничать.