Немецкая историческая школа

"Они, — говорит он, — основаны на предположении  определенной совокупности обстоятельств  и объясняют, как данная причина  действовала бы среди этих обстоятельств при условии, если бы не было никаких других обстоятельств, стоящих в связи с данными. Если предположенные обстоятельства — точная копия обстоятельств с данного существующего общества, то выводы будут правильны для него при условии, если действие этих обстоятельств не модифицируется другими, не принятыми в расчет". Поэтому социология, ветвью которого является, по его мнению, политическая экономия, "не может быть знанием положительных предвидении, а только знанием тенденций". Нельзя, пожалуй, яснее выразить всю "относительную" (релятивную) ценность экономических законов.⁶

Как бы ни было, а современные экономисты считали критику экономистов-историков достаточно обоснованной, чтобы заниматься поисками более точных определений во избежание подобных упреков. Между прочим, Маршалл, заимствуя выражение Милля, определяет экономические законы как "объяснение экономических тенденций".

Со своей стороны основатели чистой экономии, метод которых самым  определенным образом расходится с  методом экономистов-историков, приняли те же меры предосторожности. Они определенно и смело основывают свои выводы на известном числе предварительных гипотез. "Чистая экономия, — говорит Вальрас, — должна позаимствовать у опыта типы обмена, предложения, спроса, капиталов, доходов, услуг производителей, продуктов. Из этих реальных типов она должна абстрактным путем вывести идеальные типы и размышлять по поводу этих последних, возвращаясь к действительности только ради применения их". Например, чистая экономия будет изучать действия конкуренции не в той ее несовершенной форме, в какой она представляется нам в действительности, а в той, в какой она функционирует на гипотетическом рынке, где все договаривающиеся стороны, точно зная свои истинные интересы, могут преследовать их вполне свободно и при свете полной гласности; с помощью концепций такого ограниченного поля зрения можно, как через увеличительное стекло, изучить следствия данной гипотезы, которых действительность никогда не представит нам в совершенно чистом виде.

Можно оспаривать преимущества этого метода, но нельзя говорить, что его авторы не признают релятивизм выведенных с его помощью экономических законов.

Воздадим должное экономистам-историкам  за то, что они оттенили этот характер экономических законов в то время, когда некоторые экономисты, казалось, забыли его. Но ныне он, можно сказать, пользуется полным признанием у всех. Что касается стремления Книса основать на этом характере абсолютное различие между естественными и экономическими законами, то оно, по-видимому, многими, а может быть, и большинством экономистов не одобряется.

2) Второй упрек, адресуемый экономистами-историками первым экономистам, — следующий: узость и недостаточность их психологии. По мнению Адама Смита, Сэя, Рикардо, человек руководствуется исключительно интересом. Они представляют его всецело поглощенным погоней за барышом. Но, говорят экономисты-историки, даже в экономической области интерес далеко не единственный двигатель человека. Здесь, как и в других областях, человек "учиняется самым разнообразным мотивам: честолюбию, страсти к славе, жажде деятельности, чувству долга, милосердия, доброжелательству, любви к ближнему или просто обычаю. "Представлять человека, — говорит Книс, — движимым в своей экономической деятельности повсеместно и неизменно чисто эгоистическими двигателями — значит отрицать во всяком предприятии наличность всякого лучшего или более возвышенного мотива или утверждать, что у человека имеется целый ряд центров психической деятельности, функционирующих независимо один от другого".

Никто не будет отрицать, что классики видели в личном интересе (а не в эгоизме, как говорит Книс, придавая этому выражению худший смысл) основное начало и объяснение экономических явлений. Но экономисты-историки, по-видимому, ошибаются в этом случае, придавая своему наблюдению слишком большое значение. Стремясь охватить реальность во всей ее сложности, гоняясь больше за особенным и характерным, чем за общим и универсальным, экономисты-историки забыли, что политическая экономия как наука рассматривает экономические явления, взятые ц массе. Классические экономисты старались изучать общее, а не индивидуальное. Но ~ оставляя в стороне отдельные исключения, которые в некоторых случаях могут быть вызваны личным предрасположением того или другого агента, — разве в экономическом мире наиболее постоянным двигателем деятельности не является именно эгоистическое желание наживы или барыша? Это мнение Вагнера, который по вопросам метода определенно расходится с исторической школой. Он с большой прозорливостью изучал различные двигатели, направляющие человека в его экономической жизни, и сделал вывод, что из всех них "эгоистический" двигатель есть единственный действительно прочный и постоянный. "Это обстоятельство, — говорит он, — объясняет и оправдывает выбор этого двигателя в качестве исходного пункта дедуктивного метода в политической экономии".

В таком случае можно частично согласиться с Книсом. Классические экономисты не отрицали, как он говорит, а слишком пренебрегали теми изменениями, которые накладывало на эгоистическое поведение людей влияние других факторов. В этом они иногда заходили так далеко, что превращали, по-видимому, политическую экономию в простую, как говорит Гильдебранд, "естественную историю эгоизма".⁷

Здесь только мы сделаем то замечание, о котором упоминали  немного выше. В то время, когда  Книс формулировал свои критические замечания, они уже совершенно не имели никакого значения. В самом деле, Стюарт Милль в своей "Логике" уже более чем за десять лет до того привлек внимание к этому пункту. "Английский экономист, — говорил он, — подобно всем своим соотечественникам не знает, что вполне допустимо, что люди, занимающиеся продажей товаров, заботятся больше о своих удобствах или о своем тщеславии, чем о барыше". Со своей стороны он утверждал, "что в жизни человека нет, может быть, ни одного действия, которое не было бы источником для какого-нибудь непосредственного или отдаленного импульса, не совпадающего с жаждой наживы".

Таким образом, уже Стюарт Милль не видит в эгоистическом  двигателе и в погоне за барышом "универсального и неизменного" стимула деятельности человека. Больше того, в предыдущей главе мы видели, что у Стюарта Милля эгоизм, или интерес, вмещает в себя, по самому своему определению, альтруизм.

Но и тут упреки экономистов-историков, несмотря на их преувеличения, вынудили даже экономистов других школ точнее определить свою точку зрения в этом отношении. Ныне Маршалл утверждает, что экономисты "занимаются человеком таким, как он есть; не абстрактным или экономическим человеком, а человеком из плоти и крови". И если, говорит Маршалл, из всех мотивов, которым подчиняется человек, экономист в особенности изучает погоню за барышом, то это происходит не потому, что он хочет свести политическую экономию к "естественной истории эгоизма", а просто потому, что, будучи весьма часто измеримыми в деньгах, действия этого двигателя легче поддаются научному изучению, чем другие двигатели, например стремление к благотворительности, тщеславие или чувство долга. Что касается гедонистов, у которых чистая экономия покоится на подсчете удовольствий и не- приятностей, то они старательно отмечают, что принимаемая ими гипотеза есть удобное упрощение действительности, необходимое для возможно более глубокого анализа явлений. Это абстракция, необходимая и вследствие того даже законная, но все-таки абстракция.

3) Но как раз по этому поводу историческая школа бросает классикам новый упрек — злоупотребление абстракцией и дедукцией, и на этом уровне она, может быть, больше всего и настаивает.

Школа хотела бы на место  дедукции поставить в качестве преобладающего метода основанную на наблюдении индукцию.

Критика дедуктивного мышления стоит в тесной связи с предыдущей критикой. Видя в человеческой деятельности только один двигатель, классические экономисты, по словам экономистов-историков, считали возможным из этой единственной тенденции вывести путем априорных рассуждении все экономические законы. Недостаточность такого приема бросается в глаза, если принять во внимание многочисленность существующих в экономическом мире двигателей. С ним школа дала карикатуру действительности, а не точное изображение ее. Только упорное наблюдение, опирающееся на осторожную индукцию, приведет к созданию экономической теории, охватывающей всю сложность явлений. "В будущем, — писал Шмоллер в 1883 г. в ответ Менгеру, — наступит для политической экономии новая эпоха; но это случится исключительно благодаря содействию всех тех исторических, описательных и статистических материалов, которые собираются ныне, а не вследствие беспрестанной дистилляции абстрактных предложений старого догматизма, которые дистиллировались уже сотни раз".⁸

На критике метода "молодая  историческая школа" больше всего  и останавливалась, и Менгер вправе был сказать, что "для нее искусство абстрактного мышления даже тогда, когда оно отмечено величайшей глубиной и оригинальностью, даже тогда, когда оно опирается на основы обширнейшего опыта, словом, на данные, которые в других теоретических науках обеспечивают людям величайшую славу ученых, — для нее все это представляется второстепенным, почти злом, по сравнению с плодами какой-нибудь добросовестной компиляции".

Действительно, в своей  критике абстракции и дедукции у  классиков историческая школа неправильно смешивала две вещи:

пользование методом и  сам метод.

Никто не будет отрицать, что классики часто исходили из неточных посылок или, исходя из правильных посылок, слишком быстро и без достаточной проверки допускали, что их выводы всегда оправдываются фактами. Никто не будет оспаривать, что их анализ часто был неполным, обобщения поспешными и формулы сомнительными.

Но отсюда еще далеко до непризнания самой законности абстракции и дедукции. Изолировать какую-нибудь категорию двигателей человека для отдельного рассмотрения действий их не значит отрицать действие других двигателей, подобно тому как при изучении действия тяготения на тела не отрицается существование других влияний. В такой науке, как политическая экономия, где невозможно производство опытов, абстракция и анализ являются единственными, находящимися в распоряжении ученого средствами, чтобы распутать клубок переплетающихся в действительности влияний. Такая операция вполне законна, хотя и не имеет большого практического значения, даже если таким образом изолированный двигатель будет второстепенным. Но с тем большим основанием к ней можно прибегать, когда двигатель, о котором здесь идет речь, — поиски барыша или удовлетворение материальных потребностей - оказывает на экономическую деятельность преобладающее влияние, которого за ним нельзя не признать.

Операция, позволяющая ему  ориентироваться в сложном сплетении явлений, столь естественна, скажем даже, столь необходима, что критика исторической школы не помешала росту влияния абстрактного и дедуктивного метода в экономической литературе за последние тридцать лет. Правда, современные продолжатели классиков пользуются иначе абстрактным методом, нежели первые классики. Произведя более точный психологический анализ потребностей, которые должны удовлетворять личный интерес, они дали дедукции более прочный исходный пункт. С другой стороны, воспользовавшись не только законами обыкновенной логики, но и правилами математического анализа, они усовершенствовали сам механизм дедукции. И потому их выводы во многих отношениях весьма отличны от выводов классиков.

В наши дни начатое исторической школой противопоставление индуктивного и дедуктивного методов, к счастью, не представляет больше почти никакого интереса. Самые выдающиеся экономисты признают их одинаково необходимыми. Между самыми различными писателями устанавливается согласие для устранения вопросов о методе как второстепенных для предания забвению всех этих контроверз, от которых наука почти ничего не выиграла. Заканчивая этот параграф, нелишне указать на мнения некоторых людей, представляющих ныне весьма различные тенденции и думающих, однако, почти одинаково по этому предмету. "Дискуссии о методе, — говорит Парето, — чистая потеря времени. Цель науки — познание однообразия явлений, и потому надлежит следовать всяким путем, придерживаться всякого метода, который ведет к цели". "Всегда будет нужда, — говорит Маршалл, — в работниках с различными склонностями и целями, работающих бок о бок: одни главным образом над наблюдениями фактов, а другие над научным анализом... экономистом должны быть использованы последовательно все изложенные в руководствах по научной логике приемы, с помощью которых можно открыть связь между причинами и следствиями". После этих писателей, прибегающих преимущественно к дедуктивному методу, сошлемся теперь на экономистов-историков. Шмоллер первый написал в одном месте: "Индукция и дедукция одинаково необходимы для науки, как правая и левая ноги для ходьбы". Может быть, особенно замечательно мнение Бюхера — экономиста, которому историческая школа обязана некоторыми из самых оригинальных своих заслуг: "Следует, — пишет он, — порадоваться, что за периодом деятельного накопления материалов наступило ныне время усердного пересмотра проблем современной экономии обмена, исправления и развития старой системы с помощью тех же самых средств, с которыми было начато их изучение, но со значительно более многочисленными фактами в руках. Ибо для проникновения в причинную сложность явлений обмена не существует фактически иного метода исследования, кроме обособляющей абстракции и логической дедукции. Статистика — единственный индуктивный прием, который может иметь побочное значение; но для большинства проблем, о которых здесь идет речь, она недостаточно тонка и недостаточно проницательна и может быть использована лишь как подсобный прием для дополнения или проверки".

Заключение

Критика исторической школы, направленная против классических методов, не была бы, вероятно, такой оживленной, если бы ею не прикрывалось совершенно особое представление о роли и цели политической экономии. За критикой скрывается более или менее определенно выраженная противоположность принципов. Если "молодая историческая школа" отбросила ныне некоторые из своих упований, то первые экономисты-историки, наоборот, сильно рассчитывали на них и, как мы видели, мечтали о полном обновлении науки. В каком смысле и каким образом? Это важно знать. Положительное, выработанное историзмом представление об экономии еще более интересно для истории экономических доктрин, чем его критическая работа. Ибо в нем отражается оппозиция духа с которой приходится встречаться почти весь период существования нашей науки.