Взаимодействие политической и правовой культуры в обществе

    Политика  вне культурного контекста, вне  соотнесенности с ценностными отношениями  — насилие и смерть, а "разумность и практичность" такой политики только лишь усугубляют страдания людей. Фашистские лагеря смерти были очень "разумно и практично" организованы. Но и без известного учета цивилизационных пределов взаимопроникновения культуры и политики невозможно их конструктивное взаимодействие. Для оценки возможностей "одухотворения" политики следует учитывать и то, что в политике объективно существует "зона", инертная к культурным ценностям — это, как правило, сфера политических технологий. Например, пропорциональная или мажоритарная технология вихров сама по себе достаточно "равнодушна" к тому, насколько "человечны отношения" между участниками избирательных кампаний в том или ином обществе, здесь важнее их компетентность, информированность и т.п. Поэтому для выяснения потенциала окультуривания политики следует очертить сферу, где максимально возможно их "пересечение, проникновение культуры в политику, возникновение условий для развития духовности человека. Эти условия, отображенные в ценностно-нормативной форме, по сути, и являются тем, что обозначают термином политическая культура. ⁶

    По-видимому, возможной формой «окультуривания» политического мира является легитимация  властных отношений. По характеру легитимности можно судить как о степени  проникновения культуры в политику, так и о ценностном содержании политических отношений. Очевидно, что прямо или косвенно процедура легитимации предполагает присутствие ценностного начала в политических отношениях, так как вырастает из совместимости идеалов должного и стремлений к их воплощению у правящей элиты и управляемых. Особое место в становлении междисциплинарного подхода к пониманию природы политической культуры может сыграть политическая антропология, выделившаяся из культурантропологии. Культурантропология, возникшая на стыке нескольких наук и разработавшая интегративные методы изучения социокультурных феноменов, существенно обогатила представления об их природе, подкрепив теоретические модели содержательными эмпирическими исследованиями «доисторических народов» и этнических стереотипов поведения. Многие подходы в культурантропологии (психологический, символический, ценностный), достаточно обосновав, фиксируют изначально бинарный (двойственный) характер человеческой природы и соответственно социокультурных артефактов. В контексте этой познавательной парадигмы культура и политика выступают как специфические способы преодоления этой амбивалентности: политика посредством централизации функций принуждения; культура же стремится устранить разрушительную дихотомию, вырабатывая в человеке способности к внутриличностному, ценностному различению добра и зла, прекрасного и безобразного на основе культивирования идеалов духовности и практических форм их воплощения в межчеловеческих отношениях. И хотя отношения политики и культуры в свою очередь несут на себе «печать первородной» амбивалентности, они не обязательно приобретают характер взаимоисключения. ⁷

    В сфере политики духовные ценности могут  быть реализованы в лучшем случае в нормативно-значимой форме, что  в той или иной степени фиксирует  политологический взгляд на суть политической культуры.

    "Культурность" политики проявляется как некоторая оформленность", "обработанность", нормированность, цивилизованность отношений между людьми по поводу использования институтов публичной власти. Оформленность эта, в силу отмеченных раннее причин, не может быть вполне устойчивой, она преимущественно внешняя.

    Политическая  власть всегда связана с принуждением и говорить о достижимости ее "высшей облагороженности, одухотворенности, очеловеченности" — не приходится. Поэтому некоторые исследователи  используют термин "политическая культура" с оговорками, что это "не вполне культура", "нижний, витальный уровень культуры", а то и просто рассматривают политику как "зону рискованной деятельности", где проявления культурности возможны, но побеждает все же — польза, расчет, субъективизм оценок. Рассуждения же самих политиков о нравственности власти выглядят или социальной демагогией или проявлением их некомпетентности. Присутствие в политике более высокого уровня культурности зависит, очевидно, от характера правовых установлений, а не только от наличия нормативно-консолидированных политических институтов. Если в обществе существуют политико-юридические условия для утверждения приоритета права перед властью, то тогда содержание таких ценностей-норм, как политическая свобода, социальная справедливость и т.п., хотя бы в ограниченном виде, прослеживается в практике политических отношений. Это и создает условия для дискурса политической культуры.

    Интерес к ценностно-нормативной стороне  политической жизни, часто обозначаемой термином "политическая культура", в XX столетии отчетливо прослеживается не только в России, он характерен в целом для ментальных структур европейской цивилизации, где проблема взаимосвязи политики и морали также решается достаточно противоречиво. И все-таки именно в России в вопросах изучения и восприятия социокультурных аспектов политики, как на теоретическом уровне, так и в массовом сознании прослеживается некий "круг вечного возвращения", отражающий в известной мере трагичный циклизм российской истории. Стремление отыскать "великую" идею, традицию и "воплотить" ее в жизнь оборачивается либо декларацией жизненности высокой русской духовности на фоне тотальной коррупции государственных структур и правового нигилизма, либо -радикальным отрицанием значимости политического наследия России и бесчеловечными экспериментами над собственным народом.

    Симптоматично, что "левые" и "правые", "революционеры" и "консерваторы" в периоды  краха реформ в своей риторике и политической практике часто прибегают  к одним и тем же аргументам, ссылаются на одни и те же идейные авторитеты. И причина этого не только в идеологической условности терминов, а и в парадоксальной инверсии, радикальной взаимообратимости политических ценностных ориентации. Современные коммунисты озвучивают идеи русских консерваторов начала века, а либералы последовательно проводят в жизнь установку - "нравственно все то, что служит делу утверждения реформ", апеллируя при этом к традициям либерального консерватизма...

    Характерно, что интерес к этой стороне  политического, обозначаемого термином "политическая культура", отчетливо прослеживается в современной России не только у представителей политической элиты, но и у иных социальных групп, превратившихся волею реформ в "существ политических". Конечно, и ранее в специфике политической традиции и соответствующей ей политической практики многие исследователи усматривали причины политических катастроф, сопутствующих российской цивилизации в XX столетии. Для мыслителей либерально-демократической и социалистической направленности причины неудач в социальном реформировании в значительной мере были обусловлены жизненностью в политическом сознании России деспотического элемента. Для консервативного спектра, наоборот, было характерно акцентирование на деформации исторической традиции властвования, что, на их взгляд, неизбежно порождало кризис политической идентичности и разрушительную стихию анархии. Рецепты преодоления этой проблемы могли существенно отличаться, но практически никто не подвергал сомнению факт наличия специфических ценностно-нормативных компонентов в политическом строе России, негативно или позитивно влияющих на характер ее социальной динамики.

    В этой связи ситуация с поиском "должной" для России политической культуры выглядит весьма симптоматично. Даже неспециалисту  достаточно очевидно, что отсутствует какой-либо разумный консенсус между участниками этой дискуссии. Все его "агенты", от политиков и ученых до рядовых актеров политической драматургии, на первый взгляд говорят об одном и том же - специфике политической культуры России, но процедуры обоснования и скрывающиеся за ними социальные притязания принципиально отличны. Подобное положение фактически исключает возможность понимания как внутри политических элит, так и их самих со стороны граждан. Что же говорить о внешних участниках политического процесса, единодушно отмечающих политическую непредсказуемость России. А если на идеологическом уровне и пропагандируется некий компромисс, то налицо чаще всего - политическая мифология, вводящая в заблуждение и призванная скрыть попытки правящих групп навязать свои правила всему обществу. Кончается это в России, как известно, бунтом и террором. В таком случае уместно ли вообще использование термина "традиции политической культуры России", если политическое бытие России есть "бытие в смерти", закономерно обращающее в "ничто" своих граждан?

    Вопрос  о договоренности по поводу понятия "политическая культура" приобретает тем самым не столько характер "методологических изысков", а скорее проблемы социокультурного выживания. Наивно полагать, что преодолеть идеологический и политический маятник можно исключительно с помощью прояснения дискурса политической культуры, то есть правил и процедур языкового общения, обеспечивающих ценностно-нормативный консенсус при политической дискуссии граждан и публичной власти. И, тем не менее, именно в период острых социальных конфликтов и стихии "воли к власти" возрастает роль дискурсивных практик. От способности критически дистанцироваться от идеологических оценок, крайне зависимых от политической конъюнктуры и диктата анонимных структур, и, одновременно, от готовности избежать плена субъективизма индивидуальных притязаний, существенно зависит непредвзятое обсуждение политических феноменов. Именно отсутствие относительно универсальных оценок и публичной, конструктивной критики, адекватной характеру политического общения, является причиной обострения политических конфликтов и перенесения идеологической нетерпимости на все сферы человеческой жизнедеятельности. Разумный и толерантный политический дискурс - необходимое условие обеспечения устойчивого политического консенсуса. По сути, - это и есть ведущий индикатор цивилизованности политики, ее "культурности". Если между гражданами и публичной властью нет согласия и понимания, а внутри политических элит идет борьба на уничтожение, то о какой политической культуре можно говорить... ⁸

    В современной России можно обозначить, по меньшей мере, три доминирующих способа обоснования специфики политической культуры. Первый из них, характерный главным образом для либерально ориентированных политологов и политиков, условно можно назвать "инструментальным". Во многом он созвучен моделям политической культуры, разработанным западными политологами. Политическая культура при таком подходе рассматривается как некая совокупность рациональных принципов, образцов политического действия, обеспечивающих стабильность демократического режима.

    Важнейшим условием обеспечения согласия является эффективное использование власти и денег в интересах индивидов  и их объединений. Несомненно, что  результативность политики, ее "целерациональность", выверенность юридических процедур облегчает политическое взаимодействие, но отнюдь не гарантирует понимания. Фактически к политике прилагается модель, используемая при объяснении механических агрегатов. Люди уподобляются неким агентам, функциональным элементам политической мегамашины. Поправка на свободу личного целеполагания ничего принципиально не меняет, так как она отходит на второй план, подчинясь логике социальной целесообразности.

    На  практике такого рода политический консенсус  всегда есть доминирование чьих-то интересов, за которыми стоит максимум организованной силы и влияния. Лишенные морального контекста нормы и образцы политического действия превращаются, в конечном счете, в технологические критерии устойчивости или неустойчивости функционирования политической машины. К аналогичным критериям часто прибегают нынешние российские либералы. Но ведь эффективность, рациональность - отнюдь не синонимы понимания. Человек ведь и в политике не довольствуется объективной истиной или полезностью, а всегда притязает на поиски "правды" и "социальной справедливости". К тому же при этом исчезает цивилизационная специфика России, весьма отличная от практики становления правового государства в Западной Европе.

    Свою  ограниченность этот дискурс особенно отчетливо обнаружил в период реформ 90-х. годов, окончившихся окончательным распадом советской государственности, тяжелейшим экономическим кризисом и массовыми человеческими жертвами. Характерно, что эта политическая катастрофа разразилась на этот раз при отсутствии отчетливо выраженных внешних причин. Более того, либеральная риторика новых политических элит первоначально обеспечивала им поддержку со стороны бывших противников советского политического режима на Западе. Однако политические решения, принимаемые нередко с поправкой на европейский или американский опыт реформирования социальных структур, не дали позитивных результатов для стабилизации социально-политической ситуации и вызвали потребность в более углубленном осмыслении внутренних истоков социального кризиса, поиске политико-правовой и культурной специфики российского общества в постсоветский период. ⁹

    Подобный  дискурс выражает притязания ограниченной части политического общества, пусть  и достаточно влиятельного, и поэтому  не способен обеспечить устойчивый публичный  диалог. Попытка же сделать его "универсальным" ставила даже развитые цивилизационные формы на грань саморазрушения: либо в тисках бюрократического монстра, либо - криминальной стихии преследующих свои цели эгоистических индивидов. Западная цивилизация еще со времен Реформации постоянно пытается скорректировать политический инструментализм поправками на морально-правовую аргументацию. В России с ее неразвитым гражданским обществом такого рода "коммуникация" обернулась анархией, криминальной революцией и тотальной коррупцией. Хотя сам по себе инструментализм не плох и не хорош, более того, он вполне эффективен при изучении политических систем и выработке более совершенных технологий политического участия, но вне иных дискурсивных практик он способен спровоцировать острые социальные конфликты.