Учение Юрия Лотмана о знаковой природе культурных явлений

   Интерпретируя концепцию Лотмана, нельзя не обойти вниманием оценочную импликацию понятия «значимости». Значимость как семантический процесс, заключающийся в изменении существующего кода или норм, не обязательно есть лишь литературная ценность внутри литературного ряда, но также ценность, которая делает возможным появление нового семантического (культурного) опыта. 

3. О. А. Седакова. «Вечные сны, как образчики крови…». О Юрии Михайловиче Лотмане и структурной школе в контексте культуры 70-х годов.

   Седакова  очень ярко и в то же время точно говорит о Лотмане и в частности о структурной школе.

     «Литература в России была «больше, чем литературой», уже и говорить неловко, столько об этом сказано. Не только философская, религиозная, политическая области вбирались ею, — существеннее то, что она предлагала своим читателям некоторый жизненный проект.

             У всякого времени, и у зрелого застоя в том числе, есть свои вопросы, своя жажда, которую все же не утолит ни Мандельштам, ни самый глубокий из авторов прошлого, отвечавших на жажду своего времени. Уже суметь членораздельно назвать эти вопросы — творческий акт; раньше в России он был делом литературы. Наше поколение узнало этот эффект — «того самого», именно того, чего мы ждали и не находили, — в трудах Бахтина, Аверинцева, Проппа и, конечно, Лотмана. Мы читали ученые статьи как стихи, как нечто, возвышающее  наше существование.

   Мы  заговорили на этом языке, в котором  русской часто оставалась только грамматика. Он был чистым — в разных отношениях. Структурализм выполнял культурную работу очищения: не только от внешней по отношению к традиционной культуре официальной, «пролетарской» системы ценностей, но и от того косного материала, который накопился внутри традиции: от предвзятости, провинциализма, эпигонского романтизма. Это была найденная пристойная форма говорить о трудно выразимом: то, что относили к «душевному» и даже задушевному, предстало как культурное. Тем самым его стало возможно обсуждать публично и в «точных» терминах, которые не оскорбляли интимных содержаний.

   Таким чистым холодом был исполнен «Анализ  поэтического текста» Лотмана — событие нашей молодости. Формализованное описание не снимало сложности сообщения, не редуцировало его. Но оно выбирало тексты, которые могли бы войти в диалог с аналитиком: как, по Лотману, текст выбирает себе аудиторию, так этот анализ выбирал себе искусство. И соцреализм оставался за дверями; к «нормальной» советской поэзии применять ключи такого рода было бы безумием.

   Что предполагала структуралистская выучка? Умение сличать, комбинировать, выводить детерминанты систем — удалив при этом «личное» за кадр «модели мира». Структурализм предположил освобождение от «своего, слишком своего», от измучившей всех со времен романтизма индивидуалистской рефлексии, от экзистенциальной ситуации: он открывал возможность жизни в культурных смыслах.

   Структурализм по-своему решал проблему кризиса  стилей и поиска «нулевого письма». Он предложил говорение не на языке, а на метаязыке, способном описать разные языки, которые представали таким образом как своего рода вещественный мир. В самом ли деле способном? — другой вопрос. Как известно, сам Юрий Михайлович с течением времени шел в сторону все большего внимания к несистемному, точнее — предсистемному («взрыв»), непредсказуемому из данного состояния системы.

   В структурализме как своего рода эстетике заметна перекличка со средневековьем: инвариантное (тип) имело для него большую если не ценность, то реальность, чем варианты и конкретизации, а совсем внесистемного вроде бы не было. Проблема только в том, чтобы найти связь конкретного факта культуры с его инвариантным прообразом. Например, соотношение русской и западноевропейской культурных моделей было истолковано как контраст дихотомии и трихотомии. С другой стороны, именно российская реальность обнаруживает огромные зоны моральной неопределенности, немыслимой на Западе.

   Быть  может, структурализм был склонен к несравненно большему произволу в выделении тех или иных элементов как детерминирующих, чем средневековая мысль: это было неизбежно из-за отсутствия иерархии.

     «Шум стихотворства и колокол  братства» — такой мне слышится лирическая невысказываемая основа этих ученых размышлений об эпохах, культурах, текстах… И в конце концов, историческое событие структурализма представляется мне как, может быть, самая яркая попытка российского гуманизма., не в расплывчатом, а в терминологическом его понимании: renovatio studiorum. Со всеми обертонами, которые звучат для нас в слове «гуманизм», — в эпоху, которая была человекоборческой не в меньшей мере, чем богоборческой.» 

4. Ю. Шрейдер. Культура как фактор свободы.

   Речь  непременно пойдет об одном из важнейших  истоков мучительного восстановления культурологических традиций в России - о всемирно известной теперь Московско-Тартуской  семиотической школе, неотъемлемо  связанной с именем Юрия Михайловича  Лотмана.

   Общим для большинства участников этой научной школы было весьма запоздалое, формальное признание - почти все  защищали докторские диссертации, уже  будучи маститыми учеными, а В. Н. Топоров в разгар перестройки  был избран сразу академиком, оставаясь  кандидатом наук. Среди этой группы гениальных "кандидатов" Юрий Михайлович возвышался своим монументальным профессорством.

   В начале 60-х годов семиотика связывалась  не столько с литературой и  культурой, сколько с точными  методами в достаточно широко понимаемой гуманитарной сфере: тут и дешифровка забытых письменностей, тут и увлечение машинным переводом, и создание языковых моделей на основе формальных грамматик, и проблема искусственных языков, и все такое прочее.

   Во  всем этом был привкус свежести, посягательства на традиционную гуманитарную науку и, менее декларируемый, оттенок противостояния господствующей идеологии, претендующей на обладание окончательной истиной в сфере знаний о человеке, добываемой якобы исключительно средствами исторического материализма.

   Что касается Юрия Михайловича Лотмана, тo он как бы одновременно и принадлежал  этому движению (был в нем уважительно  признан, хотя его область интересов  с точки зрения энтузиастов-новаторов  виделась лишь боковым ответвлением - одним из не самых многообещающих приложений общего запаса структуралистских идей), а с другой стороны, и не принадлежал, ибо с самого начала тяготел не к созданию формальных моделей тех или иных гуманитарных феноменов, но к постижению самого феномена культуры. Более того, он явно стремился подойти к этой задаче в лучшем смысле слова по-профессорски, то есть профессионально, то есть дисциплинарно. Для этого, правда, надо было создать ту самую дисциплину, которая стала предметом обсуждения последующих летних школ по "вторичному моделированию знаковых систем", проводимых на спортбазе Тартуского университета в Кярику, а также содержанием получивших мировую известность выпусков "Семиотика. Труды по знаковым системам".

   Отбор приглашаемых на школы и для участия  в "Трудах", издававшихся много лет Тартуским университетом в качестве "ученых записок" (к 1990 году вышло 23 выпуска), осуществлялся довольно строго. Большинство семиотических конференций, семинаров и научных сборников собирали людей прежде всего по признаку их ангажированности - увлечения проблематикей, готовности проверять заявленные научные принципы на новом, еще не освоенном материале, - и подлинного профессионализма.

   Это была довольно узкая, но очень устойчивая группа, создавшая, в сущности, семиотику  культуры как научную дисциплину, которой с тех пор уже нельзя было заниматься любительски.

   На  переломе 60-х и 70-х годов, когда  идеологическая атмосфера в московских гуманитарных центрах сгустилась, Лотман стал чаще и охотнее выступать  на семинаре отдела семиотики ВИНИТИ, тематика которого охватывала прикладные направления и потому меньше преследовалась. Лотйан и его соратники представляли на этом семинаре "гуманитарный фланг" семиотики, и, чтобы послушать  "Юрмиха", туда сбегалось множество публики из разных научных учреждений. В эти годы появились его замечательные комментарии к "Евгению Онегину", работы о Пушкине, Гоголе, вообще о русской литературе и культуре XVIII и XIX веков.

   В концепции семиотики культуры, развиваемой  Ю. М. Лотманом, основной категорией был  текст, и это провозглашалось достаточно настойчиво. Сама культура рассматривалась как механизм порождения текстов, как пространство их функционирования. На страницах Тартуских сборников всерьез обсуждалось, что есть текст в той или иной культуре, даже что является в большей или меньшей степени текстом. Скажем, в христианской культуре Библия в большей мере текст, чем рыцарский роман, а в эпоху застоя самиздатская рукописи служила в большей мере текстом, чем газетная статья или официально рекомендуемая книга.

   Культура  при этом истолковывалась как коллективный интеллект. Этому кругу идей Ю. М. Лотман посвятил помимо статей книгу "Культура как коллективный интеллект и проблемы искусственного разума" (1977). Однако, в отличие от традиционной для математизированной семиотики постановки, задачи о переводе текстов с помощью искусственного интеллекта, Ю. М. Лотман подчеркивает здесь характерный для культуры феномен принципиальной непереводимости текстов разного типа, обеспечивающий "лавинообразное самовозрастание смыслов" и стимулирующий творческое сознание.

   Шрейдер восхищаясь Лотманом говорит, что его  идеи трудно артикулировать в отчетливых дискурсивных формулировках: они требуют бесконечного прописывания деталей и представляются выражением его интуитивного видения культуры, которое развертывается скорее как живописное изображение, чем строгий геометрический чертеж.

   Сегодня все виднее, что в семиотическом  подходе Лотмана к литературе и культуре главное - отнюдь не формальные схемы и уж никак не навязывание  этих схем культурно-историческому материалу. Главное же - это выявление конкретных смыслов, выражаемых знаковыми средствами (текстами) той или иной культуры. Вместе с тем Лотман в своей интерпретации культуры остается универсалистом. Он чувствует себя в этом многообразии как рыба в воде, но каждый раз его истолкование позволяет ощутить универсальность культурных смыслов. концепция культуры по Лотману всегда предполагает спонтанность генерирования новых текстов, то есть неполную запрограммированность культурных механизмов.

   Профессорски серьезное отношение Ю. М. Лотмана к культуре как научному предмету оборачивается рыцарской защитой культуры как пространства, где формируется человеческое достоинство, где человек способен получать духовные дары. Что ж, это лишь подчеркивает значимость Лотмана как культурного явления.  

   Вывод 

   Бесспорным  является тот факт, что Ю.М.Лотман действительно является великим  человеком. Он многого достиг, и доказал обществу, что  
его работы и статьи являются непревзойденными, а критика желанной.  
Семиотика культуры - вот что является одной из основ его размышлений и деятельности. Именно семиотике он посвятил почти всю свою жизнь.  
Это высокообразованный человек, человек с большой буквы, говорить о котором не стыдно, а наоборот приятно, потому что говорить о Лотмане - это признак образованности человека, его стремления достичь чего то значимого в этой жизни.

   Многие  люди восхищались и продолжают восхищаться  им. Они действуют и даже живут  исходя из его теорий и учений. Этому  доказательство – неимоверное количество статей и критики, в которых обязательно найдется место для Юрия Михайловича Лотмана.

   Лотман  сумел доказать, что семиотика  служит эффективной психологической  защитой - защитой против реальности. Реальность в своей наготе слишком  ошеломляюща и слишком опасна для наших ограниченных. С ней гораздо легче иметь дело, если предварительно свести ее к "знакам".