Происхождение языка: новые факты и теории

Главный аргумент нативистов – “грамматический  взрыв”, чрезвычайно быстрое усвоение детьми на 3-ем году грамматических правил. Как полагают авторы, это приходит не “извне” (благодаря общению), а  “изнутри” (благодаря включению  языкового органа). Биккертон привел данные о гибридных (креольских) языках, создаваемых, как он утверждает, детьми, чьи родители говорят на языках с “мягкой грамматикой” типа пиджина. Дети самостоятельно превращают эти искусственные языки в креольские, обладающие, как и все естественные языки, “жесткой грамматикой” (Bickerton 1981).

Нативисты ссылаются на факты, касающиеся “языковых  генов”. При одном из генетических нарушений возникает синдром SLI (Specific Language Impairment) – выраженная аграмматичность речи, при которой интеллект, если и затронут, то значительно меньше (Gopnik 1997). У пациентов обе сильвиевы щели симметричны (в норме у правшей левая больше). Противоположное нарушение – синдром Уильямса, при котором речь грамматически безупречна, но бессодержательна; морфологически наблюдается увеличение префронтальной коры и мозжечка при недоразвитии задней части коры (Bellugi et al. 1991). Эти заболевания, впрочем, указывают лишь на то, что, вопреки Витгенштейну, Сэпиру и Уорфу и в соответствии с Выготским и Леннебергом, язык и мышление – явления разного порядка.

Наиболее  же веское свидетельство биологической  обусловленности качественного  разрыва между коммуникацией  у людей и животных – ген FOXP2, мутация которого, судя по данным о  членах одной семьи, нарушает сразу  две независимые способности, необходимые  для речи: артикуляционную и грамматическую (Lai et al. 2001). Гомологичный ген выделен и у обезьян, однако строение ДНК, которая кодирует соответствующий белок, отличается от человеческого (Enard et al. 2002; Pearson 2002).

По Пинкеру, у младенцев, как и у многих животных, от рождения имеется “язык мышления” – mentalese – видимо, родственный “глубинным структурам” Хомского. Усвоение собственно языка – это приобретение способности переводить с ментализа на язык поверхностных структур и обратно, что якобы и осуществляет языковой орган (зоны Брока и Вернике, соединенные дугообразным пучком).

Те, кто  разделяют идею языкового органа, различаются по своим взглядам на эту гипотетическую структуру.

2.1.1. Постулировав  существование у человека врожденной  “когнитивной структуры” для  усвоения языка, Хомский сделал  и второе допущение – о том,  что она не могла возникнуть  эволюционным путем. Разгадка, по  его словам, “может заключаться  не столько в теории естественного  отбора, сколько в молекулярной  биологии” (Chomsky 1988: 167). Это созвучно давнему доводу антидарвинистов: любой сложный орган, чтобы функционировать, должен якобы возникнуть сразу, а не путем отбора мелких изменений. Биккертон развил мысль Хомского, предположив, что у первой представительницы современного человечества – “африканской Евы” – возникла макромутация, приведшая и к возникновению “языкового органа”, и к перестройке всего речевого аппарата (Bickerton 1990).

На первый взгляд кажется, что обнаружение  “языковых генов”, особенно гена FOXP2, подтверждает догадки нативистов. Однако сразу же возникают вопросы. Если языковая способность, будучи главным  человеческим качеством, полностью  обусловлена одной макромутацией, то почему носители “дефектного” гена не обнаруживают иных атавистических черт? Если дело сводится к простой альтернативной изменчивости по принципу “есть/нет”, не связанной к тому же с крупными морфологическими изменениями, то какое отношение ко всему этому имеет беспрецедентная по масштабу эволюция мозга и перестройка речевого аппарата в процессе антропогенеза? Чем, если не естественным отбором, объяснить постепенность этой эволюции? Очевидно, необходимое еще не есть достаточное. Трудно говорить о качественном своеобразии человека, игнорируя антропологические факты.

2.1.2. За  корректировку нативизма взялся  Пинкер. Оставив в неприкосновенности идею языкового органа, он отверг идею макромутации и счел, что орган мог возникнуть постепенно, путем естественного отбора мелких мутаций. В итоге “Языковой инстинкт” удостоился похвалы теоретиков, чьи позиции, казалось бы, тотально несовместимы – неокартезианца Хомского и радикального социобиолога Докинса. Беда лишь в том, что эти споры и компромиссы происходят вокруг бессодержательного понятия.

2.2. В  самом деле, никакого языкового  органа в человеческом мозгу  не обнаружено. В прошлом, когда  языковые функции локализовывались паталогоанатомически, было естественно отождествлять зоны Брока и Вернике, соединенные дугообразным пучком, с гипотетическим языковым органом. Применение новых методик, позволяющих работать с живым мозгом, выявило настолько пеструю картину, что от былой ясности не осталось и следа (сводку фактов см.: Deacon 1997). Можно говорить лишь о ключевой роли в речевом процессе префронтальной коры и нечетко локализованных областей вблизи сильвиевой щели, но также и ряда других структур вплоть до мозжечка. Межполушарная асимметрия гораздо менее отчетлива, чем казалось недавно. В процессе онтогенеза (не только у детей, но и у взрослых) язык как бы блуждает по коре, выбирая в зависимости от обстоятельств, где ему “угнездиться”. Дикон сравнил язык с паразитом, осваивающим по своему усмотрению тело хозяина (Deacon 1997). У маленьких детей утрата даже большей части левого полушария не препятствует усвоению языка. Два разных языка предпочитают не пересекаться в коре, а выбирать либо разные участки одного полушария, либо разные полушария. И не только кору. Роль подкорки в языковой функции важнее, чем казалось прежде (Lieberman 2000). В частности при поражениях полосатого тела родной язык может разрушиться, а усвоенный позже – сохраниться. Важен не только порядок усвоения языков, но и их строй: у носителей аналитического языка поражение зоны Брока может привести к тяжелой афазии, а у носителей синтетического в пределах той же языковой семьи – нет (у них особенно уязвима зона Вернике). Ясно, что такие различия не могут быть врожденными.

Но если языкового органа нет, мы снова оказываемся  перед выбором: либо ведущую роль играют врожденные факторы, либо средовые.

2.2.1. Первая  тенденция представлена нейробиологами (Jerison 1973, 2001; Holloway 1996; Aboitiz, Garcia 1997) и психологами (Lieberman 1984, 1991, 2000; Corballis 1991, 2000; Corballis, Lee 1999), видящими в возникновении человеческого мозга лишь последний этап долгой эволюции. Идея о том, что сложные структуры не могут возникать путем отбора мелких мутаций, парируется принципом смены функций Дорна: эволюция работает, подобно бедному мастеру, методом бриколажа (так, части жаберного аппарата, ставшего ненужным для наземных животных, пригодились для жевания, слуха и контроля равновесия). Мозг оказался случайно преадаптирован к языковой функции еще до ее возникновения.

Накопление  данных делает все более и более  вероятным, что язык возник не на базе коммуникации приматов (см. п.2), а на базе их интеллекта. То, что в синхронии и индивидуальной диахронии (онтогенезе), в частности у современного человека, язык может быть независим от интеллекта, не значит, что последний не сыграл существенной роли в возникновении языка в видовой диахронии (филогенезе). Предпосылкой языка могла стать кратковременная (рабочая) память, необходимая не только для речи. У обезьян обнаружена асимметрия полушарий, отчасти сходная с человеческой, есть и зоны, гомологичные зонам Брока и Вернике, но они не соединены (Holloway 1996; Aboitiz, Garcia 1997; Gannon et al. 1998). Предполагается, что в процессе антропогенеза происходила постепенная кортикализация звуковых сигналов путем усиления внутрикортикальных связей, что сделало возможным установление качественно новой связи между звуком и значением. Для этого понадобилась рабочая память, так как цепочки фонем усваиваются путем подражания и запоминания. Одним из центров интракортикальных связей стала более древняя зона Вернике. Здесь многоцелевые ассоциации приобрели новую, фонологическую, функцию. Фонологические представления спроецировались на нижне-теменные области коры, соединенные с зачаточной зоной Брока. Последняя, эволюционно более молодая, поначалу участвовала в сложной вокализации, а затем стала контролировать “внутреннюю речь”. В конце концов между обеими зонами устанавливается прочная анатомическая связь (Aboitiz, Garcia 1997).

Психологи давно предполагали, что речь, интеллект  и культура развивались на базе адаптации  к планированию (Parker, Milbrath 1993). Сейчас эта идея конкретизирована Джерисоном, предложившим “картографическую” модель эволюции языка (Jerison 2001). Широкая вовлеченность коры у млекопитающих характерна не для коммуникации, а для контроля перцептивно-когнитивных функций, в частности для “картографирования” местности у территориальных животных типа волков. В антропогенезе на базе этой функции могла возникнуть принципиально новая система коммуникации.

Функциональная  карта мозга размыта, диффузна. Участки  коры, управляющие рукой и ртом, соединены. При поражении некоторых  участков коры вблизи сильвиевой щели может наступить и афазия, и апраксия, а значит, соответствующая область – нечто вроде центра многоцелевого планирования. Язык мог поэтому возникнуть параллельно с совершенствованием сложных действий, среди которых использование каменных орудий, вероятно, играло ведущую роль (Calvin 1993; Deacon 1997; связь речи и труда давно уже превратилась из философского постулата в научный факт в значительной мере благодаря трудам отечественных авторов). Мозговые центры контроля речи и движений ведущей руки морфологически сблизились в ходе антропогенеза (Kimura 1979). Идея первичности жестового языка вытеснена в последние годы гипотезой об изначальной связи жеста и слова (McNeill 1992). В 1.5 года детям безразлично, использовать ли для референции жесты или слова. Последущее вытеснение жестов словами – результат общения со взрослыми (Namy, Waxman 1998).

Сходным образом новорожденым детям, разумеется, безразлично, какой язык станет для них родным. Но их мозг – отнюдь не tabula rasa. Как раз наоборот: он с большим запасом запрограммирован на категориальное восприятие звуков любой речи, то-есть на распознавание в непрерывном звуковом потоке дискретных единиц (фонем) любого языка. Эту “универсальную фонологию” можно было бы толковать в духе нативизма, если бы речь не шла об эволюционном наследии доязыкового прошлого: та же способность обнаружена у обезьян и даже у грызунов (зачем животным это нужно – пока непонятно). В процессе замыкания нейронных цепей на фоне восприятия детьми звуков конкретного языка универсальность исчезает и мозг оказывается настроен на фонематическое членение только родной речи (Kuhl, Meltzoff 1997).

2.2.2. Все  это подводит к идее огромной  пластичности мозга и языкового  поведения и к признанию ключевой  роли социальной среды, что  не умаляет роли врожденных  факторов и естественного отбора. Язык – социальное, а не биологическое  явление. На этой позиции стояли  представители различных течений  гуманитарной науки – бихевиористы (Скиннер), структуралисты (Пиаже), марксисты (Выготский) и близкие к марксизму мыслители, прежде всего Бахтин. Самое замечательное, однако, что близкие взгляды развивает ведущий современный нейрофизиолог Т.Дикон, автор самого фундаментального в мире труда по механизмам речи (Deacon 1997). Согласно Дикону, язык колонизовал мозг, прежде приспособленный для совершенно иных целей. Заняв огромные участки мозга, он подавил старую систему непроизвольной лимбической вокализации и установил радикально новую систему произвольной вокализации с собственной системой коркового контроля.

Разгадка  “грамматического взрыва” у детей  состоит, по Дикону, в том, что языки, эволюционируя быстрее и сильнее, чем их субстрат, и пройдя жесткий отбор на легкую усваиваемость, стали в итоге максимально “дружелюбны к пользователю”. А то, что языковая компетентность 2-летних детей невелика, может оказаться преимуществом, ибо позволяет сразу увидеть “лес” за редкими еще “деревьями”. Модулярность (четкая локализация и полная врожденность) контроля звуковых сигналов в мозгу есть, но не там, где ее ищут нативисты. Она – в лимбической системе, контролирующей древнюю непроизвольную вокализацию. В неокортексе же никакого модуля нет и быть не может – именно из-за огромной пластичности языка и размытости его “представительства” (см. п.2.2). Ключевая роль принадлежит префронтальной коре, осуществляющей выбор между несколькими вариантами, что особенно важно при затруднениях с выбором верной глубинной структуры фраз типа “The cat the mouse killed”. Именно возможность отвлечения от поверхностных структур придает грамматике такую силу генеративности – но это же и не позволяет ей анатомически локализоваться (и соответственно генетически закрепиться) в мозгу. Не мозг долгим эволюционным путем создавал язык, а язык, нарушив эволюционную постепенность, создал человеческий мозг. Началом начал было употребление орудий, затем возникла потребность в символизации, и лишь в ответ на эту потребность перестроился мозг.

Труд  Дикона – новый этап не только в нейролингвистике, но и в давнем философском споре. Защищать нативистские или редукционистские идеи в вопросе о глоттогенезе стало теперь так же сложно, как отстаивать креационизм после выхода книг Дарвина.

Проблема  древности языка (едва ли, впрочем, в  нынешнем его виде) решается с известной  долей уверенности. Первыми говорящими существами, видимо, были ранние представители  рода Homo, конкретно, вида Homo habilis, появившиеся около 2.6 млн лет назад. На слепках их эндокранов заметно разрастание большинства зон, участвующих в контроле речевой функции (Tobias 1987; Holloway 1996). Так же датируются и первые каменные орудия искусственного происхождения. 

Природа, культура, язык.

Подведем  итоги. Ни обезьяны, ни другие животные, не пользуются символами в природных  условиях. А без этого даже такие, казалось бы, высокоадаптивные традиции, как использование каменных орудий, не приносят популяциям, в которых они распространены, заметных эволюционных выгод и соответственно не становятся достоянием вида в целом. Культура не возникает. Почему же то, что жизненно необходимо для человека и составляет его сущность, не реализуется у животных, несмотря на наличие к этому явных предпосылок?