Происхождение языка: новые факты и теории

Александр Козинцев 

ПРОИСХОЖДЕНИЕ ЯЗЫКА: НОВЫЕ ФАКТЫ И ТЕОРИИ 

РЕЗЮМЕ 

Рассматривается современное состояние проблемы возникновения языка. Существующие теории сводимы к пяти основным группам. Основной вопрос касается различий между  системами коммуникации животных и  языком: количественные ли эти различия или качественные? Если верно второе (поскольку даже животные, проявляющие  в эксперименте способность к  символизации, не реализуют ее в  природе), есть ли в человеческом мозгу  постулированный Хомским “языковой  орган” или мозг в целом перестроился под воздействием новой функции? Наконец, поскольку языковой орган  до сих пор не обнаружен, является ли перестройка мозга жестко запрограммированной  или же контролирующие язык структуры  пластичны и функционируют в зависимости от внешних условий, прежде всего общения? Получены убедительные аргументы в пользу второй возможности. Пластичности (“антимодулярности”) человеческого неокортекса, в особенности ассоциативной коры, соответствует невиданная в природе пластичность социального поведения. Данные, касающиеся “языковых генов”, допускают различную трактовку, но вряд ли совместимы с идеей макромутации. После публикации книги Т.Дикона стало очевидным, что в споре нативистов с редукционистами вокруг проблемы глоттогенеза поражение потерпели обе стороны, а недавно еще казавшееся устаревшим и чисто философским представление о том, что язык есть социальный, а не биологический феномен, подкрепляется множеством новых фактов, в особенности (как ни парадоксально) биологических. Коллективное употребление каменных орудий, хотя и не обязательно их изготовление, предшествовало символизации и, скорее всего, было ее основным фактором. А без символизации существующие у обезьян (как и у птиц) полезные поведенческие традиции не дают заметных эволюционных преимуществ и культура не возникает. Символизация, видимо, автоматически порождает культуру. Язык и культура представляются несовместимыми с видоспецифической нормой поведения, которая, очевидно, поощряется отбором даже у высших обезьян, обнаруживающих максимум поведенческой пластичности. Превратив человека в единственное существо, почти лишенное видоспецифических поведенческих (особенно социальных) предрасположенностей, они обусловили переход его предков из природного состояния в культурное. 

В данной заметке предельно сжато изложены некоторые новые данные и гипотезы относительно глоттогенеза. В целях экономии места ссылки даны сугубо выборочно, предпочтение отдается работам последних лет. 

. 

Эволюционный  статус человека. 

Ближайший родственник человека – шимпанзе. Еще недавно “молекулярные часы”  свидетельствовали, казалось, о том, что наш общий предок жил 6-5 млн лет назад, а значит, поиски прямых предков человека в эпоху, предшествующую плиоцену, бесперспективны. Генетическая близость человека к шимпанзе заставила генетиков считать их всего лишь двумя подродами в пределах одного рода: шимпанзе – Homo Pan, человек – Homo Homo (Goodman et al.. 2001). Перекалибровав молекулярные данные по палеонтологическим, некоторые авторы удревняют дивергенцию до 10.5-13.5 млн лет (Arnason et al. 1996); компромиссная оценка – 9-7 млн. И действительно, в трех пунктах Африки (в Эфиопии, Кении и Чаде) недавно обнаружены миоценовые гоминиды древностью 7-5 млн лет (Brunet et al. 2002). Тем не менее, по общеприматным меркам речь все равно идет о небольших сроках, дающих, пожалуй, право считать человека и шимпанзе двумя трибами одного подсемейства, но все-таки не позволяющих относить представителей человеческой линии к особому семейству (гоминид), как это делали прежде. Итак, генеалогически человек не противостоит ни обезьянам вообще, ни даже двум своим ближайшим родственникам – шимпанзе и горилле. Родство человека с шимпанзе больше, чем каждого из них – с гориллой. Человека сближают с шимпанзе черты, отсутствующие у горилл: шимпанзе систематически употребляют орудия (в некоторых группах – каменные), охотятся, едят мясо, делят добычу, вступают в кровавые межгрупповые стычки (Гудолл 1992; Boesch, Boesch 2000). Ничего этого не делают гориллы, а потому можно полагать, что так вели себя общие предки человека и шимпанзе, но не горилл. Вывод ясен: человек – поздняя ветвь на родословном древе приматов. 

С другой стороны, очевидно, есть нечто, противопоставляющее  человека не только шимпанзе и горилле, и даже не только остальным приматам, но и всем прочим живым существам. Было бы нелепо пытаться достичь компромисса, наделив человека промежуточным  статусом – не слишком высоким  и не слишком низким. Достаточно признать, что одна из поздних эволюционных линий приматов почему-то резко отделилась от прочих и направилась по абсолютно  особой траектории, в сторону от природы. Очевидно, далее, что решающими  факторами этого отрыва были язык (будем применять этот термин лишь по отношению к человеческому  языку) и культура. Вначале мы рассмотрим основные современные теории глоттогенеза, а затем попытаемся связать их с проблемой культуры. 

Глоттогенез: эволюция или революция? 

Все многообразие взглядов относительно места языка  среди систем коммуникаций животных можно представить в виде следующей  схемы: 

1. Различия  между языком и системами коммуникации  животных – количественные.

2. Эти  различия – качественные.

2.1. Качественное  своеобразие языка связано с  присутствием в человеческом  мозгу “языкового органа”.

2.1.1. Этот  орган возник сразу.

2.1.2. Он  возник постепенно.

2.2. Качественное  своеобразие языка вызвано тем,  что весь мозг в целом у  человека перестроился под воздействием  новой функции.

2.2.1. Эта  перестройка жестко запрограммирована  биологически.

2.2.2. Контролирующие  язык структуры мозга весьма  пластичны. 

Получается 5 логически возможных вариантов, и любую из существующих теорий можно  отнести к одному из них. К последовательному  изложению этих 5 групп теорий мы и перейдем, сохраняя структуру и  позиционную нумерацию вышеприведенной  схемы.

1. Большинство этологов и зоопсихологов считает, что, поскольку язык тесно связан с когнитивными способностями, которые и в онтогенезе, и в филогенезе (судя по эволюции культуры) развиваются постепенно, хотя и неравномерно, следует считать и глоттогенез долгим постепенным процессом (Snowdon 2001; Резникова 2000; Зорина, Полетаева 2001). Natura non facit saltus. Будучи склонны к редукционизму, многие этологи, особенно приматологи, практически отрицают существование разрыва между коммуникацией у животных и у человека.

Интеллект человекообразных обезьян очень  высок. Раскалывая камнями орехи, шимпанзе проявляют целеполагание и многоступенчатое планирование, соответствующее уровню детей 4-5 лет (Parker, Milbrath 1993). Матери учат детенышей навыкам раскалывания, старшие братья обучают младших (Boesch, Boesch 2000). Популяции шимпанзе различаются по способам употребления орудий, причем это не врожденные различия, а приобретенные – многие приматологи без колебания употребляют слово “культурные” (Wrangham et al. 1994), против чего некоторые их коллеги возражают (Tomasello 1999). Неволя усиливает орудийную деятельность, которая обнаруживается даже у низших обезьян – капуцинов (Panger 1998).

Неволя  стимулирует и коммуникативные  способности обезьян. Успехи шимпанзе и горилл в овладении различными кодами (жестовыми и др.) общеизвестны. Если не дрессировать их по условно-рефлекторной схеме, а общаться с ними, как с  детьми, они начинают спонтанно употреблять  символы в общении с людьми и между собой (Gardner, Gardner 1992). Если же учить их не вспомогательным кодам, а пониманию обычной человеческой речи, то, по мнению зоопсихологов, становится ясным, что нет особых мозговых механизмов контроля синтаксиса, отличных от тех, что ведают общекогнитивными функциями (Savage-Rumbaugh et al., 1998). Синтаксис спонтанно возникает как оптимальный способ членения высказываний. Карликовый шимпанзе Кензи к 8 годам по уровню понимания обычной речи превзошел 2-летнюю девочку, ибо, в отличие от нее, безошибочно различал субъектно-объектные отношения. Правда, его генеративная способность соответствовала таковой у ребенка 1.5 лет. Зато высказывания обезьян, освоивших вспомогательные коды, обнаруживают “перемещаемость”, то-есть могут относиться к чему-то, что отсутствует в момент речи. Ребенок научается этому лишь к 3 годам (Savage-Rumbaugh, Lewin 1994).

Итак, неволя мобилизует то, что А.Н. Северцов назвал “запасным умом”. В природе способность к символизации у высших обезьян не проявляется. Приходится вспомнить о старой параллели между культурой и неволей.

Зато  низшие обезьяны – мартышки – в  природе обнаружили более высокий  уровень знакового поведения. У  них отмечены три адекватные реакции  в ответ на три разных крика  тревоги, соответствующие трем видам  хищников, в том числе и невидимых  адресатам (Cheney, Seyfarth 1990). На этом основании сигналы были названы “протословами” (Marler, Evans 1997).

2. Суть  второй концепции выразил В.  Гумбольдт (1795/1984:301): “Все, кроме  человека, побуждают своих сородичей  не к пониманию через со-мышление, а к действию через со-ощущение”. Эта идея имеет множество сторонников, которые, в отличие от приверженцев первой, занимают весьма разные позиции по остальным вопросам. Сначала отметим факты, служащие для них общей базой.

Система контроля вокализации у человека и обезьян качественно различна. У обезьян эта функция почти  целиком подчинена лимбической системе и осуществляется с помощью висцеральной, а не скелетной, мускулатуры. Отсюда непроизвольность вокализации, обычно связанной с возбуждением. В критических случаях, например, при пищевых криках, ее приходится с трудом подавлять, дабы не привлечь внимания (Гудолл, 1992). Голосовые сигналы обезьяны издают и на вдохе, и на выдохе, ибо произвольная регуляция дыхания у них отсутствует. Зато движения их рук подчинены, как и у нас, волевому контролю, что подкрепляет идею первичности жестового языка (Hewes 1973; Иванов 1974; Kendon 1991; Armstrong et al. 1995; Corballis, 2000; Corballis, Lea 1999).

У человека вокализация также может быть подконтрольной лимбике и непроизвольной (смех, плач, стон и пр.), но ею могут управлять и обширные участки коры. Речь, как известно, базируется не на лимбике, а на неокортексе. В отличие от обезьян, у человека особенно развиты ассоциативные нервные волокна (интракортикальные и субкортикальные). Аксоны от коры идут к моторным ядрам, контролирующим движения губ и языка, а также к стволу мозга и спинному мозгу, что подчиняет волевому контролю и артикуляцию, и положение гортани, и дыхание. Речь осуществляется скелетной мускулатурой и происходит только на выдохе.

Произвольная  вокализация отмечена также у  птиц и китообразных. В обоих случаях, как и у человека, она независима от лимбики, не свидетельствует о возбуждении и осуществляется скелетной мускулатурой (Deacon 1997). Имеется и латерализация соответствующей функции в мозгу. Ничего этого нет у высших обезьян. Практически отсутствует у них и функциональная асимметрия конечностей. Все это противоречит гипотезе о происхождении речи от голосовых сигналов приматов. Обсуждать “протослова” мартышек в связи с глоттогенезом, возможно, имело бы смысл, если бы то же самое поведение не обнаружили у кур (Marler, Evans 1997). Между тем, человекообразные обезьяны не употребляют никаких “протослов”, хотя, судя по некоторым данным, у них есть какие-то (до сих пор не разгаданные) способы обмениваться сложной информацией (Menzel 1979).

Скептики  вылили немало ледяной воды на воспитателей символизирующих обезьян. Одна из их книг называется “Обезьянничанье языка” (Wallman 1992). Действительно, максимум генеративной способности обезьян – двух-трехчленные синтагмы типа “плач-больно-пища” ‘горькая редиска’ или псевдофразы вроде “Ты мне банан мне банан ты”. Говорить о полноценной морфологии или синтаксисе пока рано. Едва ли нажатие на определенную клавишу перед просьбой эквивалентно слову “пожалуйста”. Американские глухонемые испытывали трудности при понимании жестов обезьян, казалось бы освоивших ASL (American Sign Language). Напротив, Дж. Гудолл, долгие годы изучавшая шимпанзе в природе, уверенно идентифицировала некоторые из этих давно ей известных жестов (Pinker 1994). Так, протянутая рука – предельно иконичный жест просьбы, который вовсе не заимствован у людей и не может быть приравнен к слову “дай”.

Критики, особенно хомскианцы, вероятно, перегибают палку. Многое зависит от воспитателей, от выбранного кода, наконец, от воспитанников. Так, синтаксические способности Кензи очевидны. Но, конечно, они реализуются лишь благодаря общению с людьми. То же самое относится и к другим животным, проявляющим в условиях эксперимента способность к символизации, в частности к дельфинам (Herman et al. 1993), ворунам (Зорина, Полетаева 2001) и попугаю (Pepperberg 1997). Опыты с попугаем особенно впечатляют, ибо от него удалось добиться не обычной имитации, а “почти осмысленной” членораздельной речи, на что обезьяны, разумеется, не способны. Но опять-таки, как и в случае с “протословами” мартышек (и кур), это явно не то, что могло бы особенно вдохновить сторонников идеи эволюционной преемственности в глоттогенезе. Поистине, “слишком хорошо – тоже плохо”.

В норме  концептуализация (вернее, обобщение  стимулов) у животных происходит не на символическом, а на иконическом или индексном уровне – на уровне “довербальных понятий” (Фирсов 1983). Этого, впрочем, достаточно для возникновения весьма сложных форм поведения, в частности использования и даже изготовления орудий, на что способны не только приматы, но и некоторые птицы, в частности воруны (Weir et al. 2002). Говоря о “культурных” (усвоенных) традициях у обезьян, нужно помнить, что такие же традиции, возникшие благодаря имитации, отмечены у птиц. Есть у них, в отличие от обезьян, и внутривидовые вокальные “диалекты”, не врожденные, а усваиваемые (Мак-Фарленд, 1988).

Далее пути приверженцев идеи качественной грани решительно расходятся.

2.1. Согласно  Хомскому и его сторонникам  (т.н. “нативистам”), способность  к усвоению “универсальной грамматики”  (базовых принципов, присущих  всем языкам) определяется генетически  обусловленной “когнитивной структурой”,  которую нужно изучать так  же, как изучают анатомические  структуры (Хомский 1972; Chomsky 1975, 1988). Речь, в сущности, идет о находящемся в человеческом (и только человеческом) мозгу “языковом органе” (иногда испозьзуется термин “модуль”, см.: Chomsky 1984). Если так, то поиски какой-либо преемственности между языком и системами коммуникации животных заведомо бессмысленны. Развивают эту, казалось бы чисто биологическую, идею не биологи, а философы, лингвисты, психолингвисты. Один из них опубликовал книгу “Биологические основания языка” (Lenneberg 1967), другой – книгу “Языковой инстинкт” (Pinker 1994). Последнее сразу внушает подозрение, ибо термин “инстинкт” давно вышел из биологического обихода, не говоря об оксюморонности самого словосочетания (дискуссию вокруг теории “языкового инстинкта” см.: Sampson 1997).