Умысел и его виды

недовольство или недоверие к Советской власти или отдельным её

представителям, по неосторожности или с умыслом дискредитирует Советскую

власть в глазах населения»...

В Руководящих началах по уголовному праву РСФСР 1919 г.  в качестве

«необходимого обобщения» обязали при определении наказания в каждом отдельном

случае различать, совершено ли преступление лицом в сознании причинённого

вреда или по невежеству и несознательности.

В ряде случаев уголовное законодательство первых лет революции общим образом

упоминало об умышленности тех или иных действий. Уже в декрете СНК (Совета

Народных комиссаров) от 16 ноября 1917 г. о роспуске Петроградской городской

думы говорилось о предании суду виновных в умышленной порче или уничтожении

городского имущества[9]... Определяя

покушение, Руководящие начала по уголовному праву 1919 г. говорили о том,

«совершивший выполнил все, что считал необходимым для приведения своего умысла

в исполнение...». Следует, однако, заметить, что не только ни в одном из этих

случаев не делалось попытки раскрыть содержание умысла, но и сама терминология

не отличалась чёткостью. В декрете СНК от 29 января 1920 г. «О порядке всеобщей

трудовой повинности» упоминалось, например, о «намеренной порче орудий труда и

материалов»[10], а декретом ВЦИК от 20

марта 1920 г. к подсудности революционных военных железнодорожных трибуналов

были отнесены «все виды умышленного и корыстного посягательства как на

имущество железнодорожное, так и на вверенное дорогам для перевозки»

[11]. Более того, иной раз законодатель придавал необходимости

предотвращения серьёзного вреда настолько важное значение, что считал

целесообразным в значительной мере или полностью уровнять случаи умышленного и

неосторожного причинения. При этих условиях трудно сказать, что именно

законодатель понимал в то время под умыслом, каким образом он отграничивал его

от неосторожности и соотносил с целью, мотивом, заведомостью или

«намеренностью» соответствующих действий. Положение дополнительно осложнялось

тем, что в уголовном законодательстве того периода упоминания о субъективной

стороне преступления вообще встречались довольно редко. Это можно объяснить

тем, что развитие уголовного законодательства, принимаемого в молодой Советской

республике, происходило не по линии выработки определений Общей части, а в

форме издания и изменения положений Особенной части, однако, на мой взгляд,

данная ситуация не может оправдывать действия законодателя, так как приводило к

применению необдуманного, и зачастую ненужного насилия,  а в конечном счёте к

огромным жертвам. Всё сказанное, разумеется, не означает, что накопившийся за

эти годы в области Особенной части законодательный материал совсем не

поддавался обобщению. Напротив, такое обобщение имело место быть. Первое, что

обращает на себя внимание, - это политическое, или криминологическое, деление

преступлений на группы в зависимости от их направленности против основ нового

строя или других интересов, целей или мотивов их совершения. Характерное

стремление законодателя связывать деление преступлений по этим признакам с

делением на соответствующие категории также самих преступников. При этом далеко

не всегда деление преступлений на группы соответствует нынешним, отстоявшимся,

«научно обоснованным» представлениям[12]

.

Так, А. Эстрин подчёркивает, что положения ст. 11 УК РСФСР 1922 года неизвестны

Руководящим началам по уголовному праву РСФСР 1919 года. Указывая, что ст. 11

не делает различия меду умыслом и неосторожностью по наказуемости и что такое

различие проводится лишь кое-где в Особенной части кодекса, А. Эстрин «для

параллели» напоминает, что по Уложению 1903 г. одинаковая наказуемость

неосторожных и умышленных деяний устанавливалась лишь в отношении

проступков, тогда как преступления, совершённые по неосторожности, подлежали

наказанию в особо указанных законом случаях

[13].

Предложение об отсутствии прямой связи между определением умысла в УК РСФСР 1922

года и его пониманием в предшествующем законодательстве подтверждается также

тем, что предпринимавшиеся в первые годы революции попытки кодифицировать

законодательство приводили не к тому решению, которое давала ст. 11. Об этом

свидетельствуют Руководящие начала 1919 года, а также проект Общей части УК

РСФСР, подготовленный комиссией Общеконсультативного отдела НКЮ и

опубликованный в 1920 году. Составители этого проекта положили в основу этого

проекта «общие принципы, определяющие собой идеологию и практику

законодательства, проведённого в жизнь революцией». Одним из выражений этого

должно было быть, по их мнению, то, что «оттенки умышленности, неосторожности

утрачивают значение факторов, направляющих наказание по заранее определённой

линии; сохраняя некоторое значение признаков, свидетельствующих о характере

личности, они перевешиваются анализом свойств преступного состояния деятеля,

мотивами правонарушения и мотивами избранных средств»

[14]. Поэтому общих положений об умысле и неосторожности, общих определений

этих понятий в проекте не было.

На какой же основе возникло всё же общее определение умысла в ст. 11 УК РСФСР

1922 года?

Представляется, что этой основой была ст. 48 Уголовного уложения 1903 года,

которая почитала преступное деяние умышленным «не только, когда виновный

желал его учинения, но также, когда он сознательно допускал наступление

последствия, обуславливающего преступность сего деяния». Ссылка на Уложение

1903 года, которую А. Эстрин привёл  «для параллели» при анализе ст. 11 УК

РСФСР 1922 года, не была случайной.

Ясно видно, что между определением умысла в этих двух документах имелись

существенные различия. Так, УК РСФСР делил умысел на виды в зависимости от

отношения к последствиям и ничего не говорил об умысле при совершении

формальных преступлений. Уложение же, как мы видели, выделяло «сознательное

допущение» только применительно к последствиям, объявляя предметом желания само

учинение преступного деяния. Поясняя эту особенность, редакционная комиссия в

объяснительной записке подчёркивала, что «там, где преступность заключается в

самом действии или в самом бездействии, виновный, сознавая, что он делает или

не делает что-либо преступное, тем самым уже и желает преступного деяния; для

него психологически невозможно отделить сознательно учиняемое или не учиняемое

от нарушения запрета или веления закона; он может определяться в своей

деятельности различными побуждениями, может преследовать различные цели, но он

всегда с прямым намерением нарушает закон»

[15].

Наряду с этим наличие сходства между двумя определениями очевидно. Оба они делят

умысел на два вида. Оба они не связывают с этим делением какого-либо различия в

квалификации или наказуемости преступлений, а скорее проводят таким путём

внешние границы этого понятия (по формуле: «умысел - это не только., но и...»).

Деление умысла на виды проводится в УК РСФСР, как и в ст. 48 Уложения, с

помощью терминов «желание» и «сознательное допущение», которые не встречались в

советском уголовном законодательстве до 1922 года. Обращает на себя внимание

преимущественно психологический характер обоих определений, который в ст. 11 УК

РСФСР выражен даже сильнее, ибо в ней нет указания на «преступность деяния».

Это объяснялось, по-видимому, тем, что в УК РСФСР само преступление не

определялось как деяние, предусмотренное уголовным законом

[16]; до включения же в определение умысла указания на отношение деятеля к

общественно-опасному характеру деяния пока не дошло.

Как видно из приведённых примеров, законодатель и при построении весьма

детализированных описательных диспозиций не проявлял большого интереса к

субъективной стороне преступлений.

Таким образом, при подготовке первого советского уголовного кодекса задача

заключалась не в том, чтобы «отмахиваться» от технико-юридических достижений

Уложения, а в том, чтобы использовать их, когда это было целесообразно,

уточняя используемые формулировки, таким, образом, чтобы, они соответствовали

особенностям советского законодательства того периода. Одним из таких

уточнений было, как мы видели, невключение в определение косвенного умысла

указания на отношение к последствию, определяющему «преступность деяния».

Статья 10 УК РСФСР 1926 года воспроизвела эту формулировку, внеся в неё важное

редакционное уточнение: «действовали умышленно, т.е. предвидели...». Как видно,

и в том, и в другом документах умысел и неосторожность рассматривались, однако,

не в качестве субъективного основания уголовной ответственности, а «всего лишь»

как своего рода условие наказуемости преступлений. В этом нельзя не видеть

отдаленного отзвука настроений, отчётливо выраженных за четыре года до этого

проекта Общей части Комиссии общеконсультативного отдела НКЮ

[17].

По мере развития событий эти настроения всё более выветривались. Поначалу эта

эволюция, как часто бывает, выразилась в том, что формулировке статьи 10 УК

РСФСР стали придавать смысл не сущий, а должный. В изданном в 1952 году

учебнике Общей части тотчас же вслед за констатацией того, что «лишь при

наличии умысла или неосторожности к лицу, совершившему общественно опасное

действие, может быть применено наказание», подчёркивалось: «Установление

субъективной стороны состава преступления... является необходимым условием

правильной квалификации... и правильного осуществления задач социалистического

правосудия»[18].

Последовавшие изменения законодательства свидетельствовали о том, что

законодатель был склонен признать за субъективной стороной более

фундаментальное, чем прежде, значение.

С одной стороны, в определении оснований уголовной ответственности, ранее

отсутствовавшем в законодательстве, умысел и неосторожность были

охарактеризованы как необходимая составная часть этих оснований. «Уголовной

ответственности и наказанию, - устанавливает ст. 3 Основ 1958 г., - подлежит

только лицо, виновное в совершении преступления, то есть умышленно или по

неосторожности совершившее предусмотренное уголовным законом общественно

опасное деяние».

С другой - законодатель уделил большее, чем до этого, внимание разработке

самого определения умысла. Наиболее важным событием в этом отношении явилось

включение в это определение (в ст. 8 Основ 1958 года) указания на сознание

лицом общественно опасного характера своего действия или бездействия. В

результате определение умысла включило, наконец, в свою орбиту формальные

преступления. Однако эти изменения отнюдь не исчерпывают возможностей

совершенствования законодательного определения умысла и далеко  не

удовлетворяют необходимости в этом.

        2. (c) Умысел в уголовном праве России по УК РСФСР 1960 г.       

Статья 8 УК РСФСР 1960 г. определяет умысел через психологические понятия

сознания, предвидения и желания: субъект сознает общественно опасный характер

своего действия или бездействия, предвидит его общественно опасные

последствия и желает их (прямой умысел) или сознательно допу­скает (косвенный

умысел) наступление этих последствий. Однако фактического деления умысла на

прямой и косвенный в законе мы не наблюдаем.

По мнению Н. Иванова, профессора кафедры уголовного права ЮИ МВД РФ,

традиционное подразделение умысла на интеллектуальный и волевой моменты

вызывает, однако, возражения не только с позиций правоприменения, но и с точки

зрения психологической корректности их симбиоза

                                                                       [19].

Законодательное определение умысла ориентировано на преступления с так

называемым материальным составом. Чтобы доказать наличие умысла в действиях

лица, правоприменитель должен установить, что субъект, в результате

совершаемых им действий, предвидел возможность наступления общественно

опасных последствий и желал их наступления или, по меньшей мере, сознательно

допускал негативный результат своего поведения. Если данные обстоятельства

не доказаны, тогда нет никаких оснований вменять лицу совершение

умышленного преступления. Между тем, уголовное за­конодательство

предусматривает ответственность и за совершение преступлений с так называемым

формальным составом, где последствия не являются предметом доказывания,

поскольку вынесены за рамки состава. Так, клевета (ст. 130 УК) является

оконченным преступлением в момент окончания действий вне за­висимости от

наступления или ненаступления последствий, определить которые в целом ряде

случаев (клевета, оскорбление и т. п.) бывает весьма затруднительно или

просто невозможно в связи с их многообразием.

Субъективная сторона преступлений с формальным составом характеризуется, как

правило, умыслом. Но законодательная формулировка умысла к таким преступлениям

не может быть применена, поскольку последствия не являются признаком

соответствующего деяния, а умысел ориентирован исключительно на

объективированный во вне результат. Правоприменитель выходил из положения с

помощью искажения законодательного определения, игнорируя момент предвидения

вовсе, а момент желания перенося с последствий на действия: субъект сознавал

общественную опасность своего деяния и желал его совершить. Однако такое

отношение правоприменителя к законодательным установлениям входит в явное

противоречие со ст. 2 УК, содержание которой не позволяют сомневаться в том,

что нормы Общей части УК содержат принципы и общие по­ложения, относящиеся ко