Э.Фромм «Искусство любить»

    Теперь  мы подошли к основным психологическим  предпосылкам, на которых построены  выводы нашего рассуждения. В основном эти предпосылки таковы: не только другие, но и мы сами являемся объектами  наших чувств и установок; установки  по отношению к другим и по отношению  к самим себе не только не противоречивы, но и основательно связаны. В плане  обсуждаемой проблемы это означает: любовь к другим и любовь к себе не составляют альтернативы. Напротив, установка на любовь к себе будет  обнаружена у всех, кто способен любить других. Подлинная любовь –  это выражение созидательности, и она предполагает заботу, уважение, ответственность и знание. Это  не аффект (в смысле подверженности чьему-то воздействию), а активная борьба за развитие и счастье любимого человека, исходящая из самой способности  любить.

    Любовь  к кому-то – это сосредоточение и осуществление способности  любить. Основной заряд, содержащийся в любви, направлен на любимого человека как на воплощение существеннейших  личностных качеств. Любовь к одному человеку предполагает любовь к человеку как таковому.

    Любовь  к людям выступает не следствием, как часто полагают, а предпосылкой любви к какому-то определенному  человеку. Из этого следует, что мое  собственное "я" должно быть таким  же объектом моей любви, как и другой человек. Утверждение собственной  жизни, счастья, развития, свободы коренится  в моей способности любить, т.е. в  заботе, уважении, ответственности  и знании. Если индивид в состоянии  любить созидательно, он любит также  и себя; если он любит только других, он вообще не может любить.

    Считая, что любовь к себе и любовь к  другим в принципе связаны, как мы объясним эгоизм, который, очевидно, исключает  всякий истинный интерес к другим? Эгоистичного человека волнует только собственное "я", он желает всего  хорошего только для себя, чувствует  удовлетворение не тогда, когда отдает, а когда берет. На внешний мир  он смотрит с точки зрения того, что он может получить от него для  себя; такой человек безучастен к  потребностям других людей, он не уважает  их достоинство и целостность. Он в принципе не способен любить. Не доказывает ли это, что интерес к другим и  интерес к самому себе неизбежно  альтернативны? Это было бы так, если бы эгоизм и любовь к себе были тождественны. Но такое предположение как раз  и является тем заблуждением, которое  ведет к столь многим ошибочным  заключениям относительно нашей  проблемы. Эгоизм и любовь к себе ни в коей мере не равнозначны, но прямо противоположны.

    Эгоистичный человек любит себя не слишком  сильно, а слишком слабо, более  того – по сути, он себя ненавидит. Из-за отсутствия созидательности, что оставляет его опустошенным и фрустрированным, он неизбежно несчастен и потому судорожно силится урвать у жизни удовольствия, получению которых сам же и препятствует. Кажется, что он слишком носится с собственной персоной, но в действительности это только безуспешные попытки скрыть и компенсировать свой провал по части заботы о своем "я". З.Фрейд придерживается мнения, что эгоистичный человек влюблен в себя, он нарциссист, раз отказал другим в своей любви и направил ее на собственную особу. Безусловно, эгоистичные люди не способны любить других, но точно так же они не способны любить и самих себя.

    Легче понять эгоизм, сравнивая его с  неестественно жадным интересом  к окружающим, какой мы находим, например, у чрезмерно заботливой матери. Хотя она искренне убеждена, что идеально нежна со своим ребенком, в действительности она испытывает к нему глубоко  подавленную враждебность. Ее интерес  избыточен не потому, что она слишком  любит ребенка, а потому, что вынуждена  компенсировать отсутствие способности  вообще любить его.

    Эта теория природы эгоизма рождена  психоаналитическим опытом изучения "отсутствия эгоизма" – симптома невроза, наблюдаемого у немалого количества людей, которые  обычно обеспокоены не самим этим симптомом, а другими, связанными с  ним, – депрессией, утомляемостью, неспособностью работать, неудачей в любовных делах  и т.п. Это "отсутствие эгоизма" не только не воспринимается как невротический  симптом, но часто кажется спасительной и даже похвальной чертой характера. Человек, лишенный эгоизма, "ничего не желает для себя", "живет  только для других", гордится тем, что не считает себя сколько-нибудь заслуживающим внимания. Его озадачивает, что вопреки своей неэгоистичности  он несчастен и его отношения с близкими людьми неудовлетворительны. Анализ показывает, что полное отсутствие эгоизма – один из его признаков, причем зачастую самый главный. У человека парализована способность любить, или наслаждаться чем-то, он проникнут враждебностью к жизни; за фасадом неэгоистичности скрыт утонченный, но от этого не менее сильный эгоцентризм. Такого человека можно вылечить, только если признать его неэгоистичность болезненным симптомом и устранить ее причину – нехватку созидательности.

    Природа неэгоистичности становится особенно очевидной в ее воздействии на других, а в нашем обществе наиболее часто – в воздействии "неэгоистичной" матери на своего ребенка. Она убеждена, что благодаря этому ее свойству ребенок узнает, что значит быть любимым, и увидит, что значит любить. Результат ее неэгоистичности, однако, совсем не соответствует ее ожиданиям. Ребенок не обнаруживает счастья человека, убежденного в том, что он любим, напротив – он тревожен, напряжен, боится родительского неодобрения и опасается, что не сможет оправдать ожиданий матери. Обычно он находится под воздействием скрытой материнской враждебности к жизни, которую он скорее чувствует, чем явно осознает, и, в конце концов, сам заражается этой враждебностью. В целом воздействие неэгоистичной матери не слишком отличается от воздействия матери-эгоистки; а на деле оно зачастую даже хуже, потому что материнская неэгоистичность удерживает детей от критического отношения к матери. На них лежит обязанность не обмануть ее надежд; под маской добродетели их учат нелюбви к жизни. Если бы кто-то взялся изучить воздействие матери, по-настоящему любящей себя, он смог бы увидеть, что нет ничего более способствующего привитию ребенку опыта любви, радости и счастья, чем любовь к нему матери, которая любит себя.

    Эти идеи любви к себе нельзя сформулировать лучше, чем это сделал М.Экхарт*:

    "Если  ты любишь себя, ты любишь каждого  человека так же, как и себя. Если же ты любишь другого  человека меньше, чем себя, то  в действительности ты не преуспел  в любви к себе, но если ты  любишь всех в равной мере, включая и себя, ты будешь любить  их как одну личность, и личность  эта есть и Бог, и человек.  Следовательно, тот великая и  праведная личность, кто, любя  себя, любит всех других одинаково".

    * М.Экхарт (ок. 1260-1327) – немецкий мистик.

    e. Любовь к Богу 

    Выше  утверждалось, что основу нашей потребности  в любви составляет переживание  одиночества и вытекающая отсюда потребность преодолеть тревогу  одиночества посредством объединения. Религиозная форма любви, которая  называется любовью к Богу, в психологическом  смысле не есть чем-то отличным. Она  тоже берет начало в потребности  преодолеть отчужденность и достичь  единства. Действительно, любовь к Богу имеет так же много различных  свойств и аспектов, как и любовь к человеку, и в значительной мере мы находим здесь те же самые различия.

    Во  всех теистических религиях, будь то политеистические или монотеистические религии, Бог  означает высшую добродетель, самое  желанное благо. Следовательно, специфическое  значение Бога зависит от того, что  составляет наиболее желанное благо  для человека. Осмысление понятия  Бога должно, поэтому начинаться с анализа структуры характера человека, который поклоняется Богу.

    Развитие  рода человеческого, насколько мы знаем, можно характеризовать как отрыв  человека от природы, от матери, от уз крови  и земли. В начале человеческой истории  человек, уже, будучи лишен первоначального единства с природой, все еще пытается удержать эти первоначальные связи. Цепляясь за них, он ищет безопасности, все еще чувствуя тождество с миром животных и растений. Во многих примитивных религиях животное превращается в тотем: в наиболее торжественных религиозных действах и во время войны надеваются маски зверей и птиц; животным поклоняются, как Богу. На более поздней стадии развития, когда человеческое умение уже развилось до уровня ремесла и искусства, когда человек не зависит исключительно от даров природы, которые находит, и животных, которых убивает, он превращает в Бога продукты своих собственных рук. Это стадия поклонения идолам, сделанным из глины, дерева или золота. Человек проецирует свои собственные силы и умения на сделанные им вещи; так, в отчужденной форме, он поклоняется своей собственной доблести, своим способностям. На еще более зрелой фазе развития человек придает своим богам форму человеческих существ. Вероятно, это могло случиться только тогда, когда посредством самосознания он открыл себя как высшую и достойнейшую "вещь" в мире. На этом этапе почитания антропоморфного Бога мы обнаруживаем две тенденции. Одна исходит из женской или мужской природы Бога, другая отталкивается от уровня достигаемой человеком зрелости, уровня, который определяет природу его богов и природу его любви к ним.

    Согласно  решающим открытиям И.Бахофена* и  Л.Моргана** в середине XIX в., вряд ли можно сомневаться, что матриархальная фаза религии предшествовала патриархальной, по крайней мере, во многих культурах. На матриархальной стадии Высшим Существом  была мать. Она – богиня, наиболее авторитетное лицо в семье и обществе. Чтобы понять природу матриархальной религии, нам достаточно вспомнить, что было сказано о сущности всеобъемлющей  материнской любви. Материнская  любовь безусловна, следовательно, ее нельзя проконтролировать или вызвать  извне. Обладание ею наделяет человека чувством блаженства, ее отсутствие вызывает ощущение потерянности и отчаяния. Так как мать любит своих детей, потому что они ее дети, а не потому, что они хорошие или послушные, то материнская любовь основана на равенстве. Все люди равны, потому что  все они – дети Матери-Земли. Следующая  стадия человеческой эволюции, о которой  мы уже имеем достоверное знание, – это патриархальная фаза. В  этот период мать утрачивает свое высшее положение и Высшим Существом  становится отец – как в религии, так и в обществе. Природа отцовской  любви такова, что отец выдвигает  определенные требования, устанавливает  принципы и законы и его любовь к потомству зависит от их выполнения. Отец любит лучшего сына, который  похож на него, который наиболее послушен и подходит для того, чтобы  стать его преемником и унаследовать его имущество. (Развитие патриархального  общества шло рука об руку с развитием  частной собственности.) Вследствие этого патриархальное общество иерархично. Равенство между братьями уступает место соперничеству и взаимной борьбе. Возьмем ли мы индийскую, египетскую или греческую культуру, культуру еврейско-христианскую или культуру исламской религии, везде мы имеем  дело с патриархальным миром, с его  мужскими богами, над которыми царствует  один главный Бог, или где элиминированы  все боги, за исключением Единственного Бога. Однако так как желание материнской любви не может быть искоренено из сердца человека, трудно удивляться тому, что фигура любящей матери никогда не была полностью устранена из пантеона. В иудейской религии опять вводится материнский аспект божества, особенно в различных течениях мистицизма. В католической религии мать символизирует церковь и Деву-Богородицу. Даже протестантизмом фигура матери не была полностью изгнана, хотя она и остается скрытой. Лютер своим основным принципом, установил: что бы ни делал человек, он не может этим добыть любви Бога. Любовь Бога – благодать, религиозная установка – вера в эту благодать и пребывание малым и беспомощным; благие дела не могут повлиять на Бога или заставить Бога любить нас, как постулирует католическая доктрина. (Мы можем распознать в католической концепции добрых дел часть патриархальной картины: я могу добыть отцовскую любовь послушанием и исполнением его приказов.) С другой стороны, лютеранская доктрина косвенно несет в себе матриархальный элемент. Материнская любовь не может быть добыта: или она есть, или ее нет. Все, что я могу сделать, – это иметь веру (как говорит Псалмопевец: "Ты тот, кто дал мне веру, когда я пребывал еще у груди матери моей"), и обратиться в беспомощного, бессильного ребенка. Но особенность лютеранской веры состоит в том, что фигура матери исключена из очевидной картины и заменена фигурой отца; вместо определенности, достигаемой чувством, что ты наверняка любим матерью, парадоксальной чертой протестантизма становится напряженное сомнение, надежда на безусловную любовь отца.

    Патриархальный  аспект заставляет меня любить Бога как  отца: я признаю, что он справедлив и суров, что он карает и вознаграждает, наконец, что он изберет меня как  своего возлюбленного сына, как бог  избрал Авраама, как Исаак избрал Иакова, как Бог отметил избранный  народ. В матриархальном аспекте  религии: я люблю Бога как всеобъемлющую  мать, я верю в ее любовь, и, пусть  даже я беден и бессилен, пусть  даже я согрешил, она будет любить меня, она не предпочтет мне никого другого из ее детей; чтобы бы ни случилось со мной, она спасет меня, убережет меня, простит меня. Нет  нужды говорить, что моя любовь к Богу и любовь Бога ко мне нераздельны. Если Бог – это отец, он любит  меня как сына, и я люблю его  как отца. Если Бог – мать, ее и  моя любовь определяются этим.

    В начале развития мы находим деспотического, жестокого Бога, который считает  созданного им человека своей собственностью и имеет право делать с ним  все что угодно. Это та стадия религии, на которой Бог изгоняет человека из рая, чтобы тот не вкушал от древа познания добра и зла  и не мог сам стать Богом; это  этап, на котором Бог желает при  помощи потопа уничтожить род человеческий, потому что никто из людей не любезен  ему, за исключением любимого сына Ноя; это этап, на котором Бог требует  от Авраама, чтобы тот убил своего единственного возлюбленного сына Исаака, высшим актом послушания доказав  свою любовь к Богу. Но одновременно начинается новый этап: Бог заключает  с Ноем договор, в котором обещает  никогда не уничтожать человеческий род. Он ограничивает себя не только своими обещаниями, но также и собственным  принципом, принципом справедливости, и на этой основе Бог должен уступить требованию Авраама пощадить Содом, если в нем найдется хотя бы десять праведников. Но развитие идет дальше, чем превращение Бога из фигуры деспотического племенного вождя в любящего отца, который ограничивает себя принципами, им самим постулированными. Оно идет в направлении превращения Бога из фигуры отца в символ его принципов, принципов справедливости, истины и  любви. Бог – это истина, Бог  – это справедливость. В этом развитии Бог перестает быть личным существом, отцом. Он стал символом принципа единства в разнообразии явлений, воображаемым образом цветка, который вырастает  из духовного семени в человеке. Бог не может иметь имени. Имя  всегда обозначает вещь или личность, нечто конечное. Как может Бог  иметь имя, если он не личное существо и не вещь?

    Наиболее  поразительный случай этой перемены обнаруживается в библейской истории  откровения Бога Моисею. Когда Моисей сказал Богу, что евреи не поверят, что его послал Бог, пока он не скажет им имя Бога (как могли идолопоклонники понять безымянность Бога, если сама сущность идола в том, чтоб иметь имя?), то Бог пошел на уступки. Он сказал Моисею: "Я – сущий, вот мое имя". "Я сущий" означает, что Бог не конечен и не личность, и не "существо". Наиболее адекватный перевод этой фразы: скажи им, что "мое имя – безымянность". Запрещение создавать какой-либо образ Бога, произносить его имя всуе, наконец, вообще произносить его имя имеет ту же самую цель, что и освобождение человека от идеи, что Бог – это отец, что он личность. В последующем теологическом развитии эта идея была преобразована в утверждении, что Богу нельзя придавать никакого позитивного атрибута. Сказать о Боге, что он мудрый, сильный, благий, – это опять же представить его как личность; большее, что я могу сделать, – это сказать, чем Бог не является, констатировать негативные атрибуты, постулировать, что он не ограниченный, не немудрый, не несправедливый. Чем больше я знаю, что Бог – это не, тем больше мое знание о Боге.